Увеличить |
Глава 15
В
Бискайском заливе мы бросили якорь.
Эндрю
Черри, «По Бискайскому заливу»
Прежде
чем судья со своими друзьями отправился в «Храбрый драгун», он благополучно доставил
Элизабет домой, где новая хозяйка «дворца» могла провести вечер по собственному
усмотрению, забавляясь или занимаясь делами. Почти все огни в доме были
погашены, но в зале Бенджамен старательно расставил на буфете четыре большие
свечи в тяжелых медных шандалах, придававшие этой комнате очень уютный вид,
особенно по сравнению с унылой «академией», которую Элизабет только что
покинула.
Добродетель
тоже слушала мистера Гранта, и молитвенное настроение несколько смягчило обиду,
которую вызвали у нее слова судьи за обедом. Кроме того, у нее было время
поразмыслить, и, вспомнив о молодости Элизабет, она решила, что ей будет
нетрудно под маской почтительности сохранять власть, которой она прежде
пользовалась открыто. Мысль о том, что кто-то будет ей приказывать, что ей
придется покорно выполнять чьи-то распоряжения, приводила ее в ярость, и она
уже несколько раз порывалась начать разговор, чтобы выяснить щекотливый вопрос
о своем новом положении в доме. Но стоило экономке встретить гордый взгляд
темных глаз Элизабет, которая, прогуливаясь по залу, вспоминала годы детства,
размышляла о перемене в своей жизни и, может быть, обдумывала события дня, как
ее охватывал почтительный страх, в чем, впрочем, она ни за что не призналась бы
себе. Но как бы то ни было, она долго не решалась заговорить и в конце концов выбрала
тему, позволявшую ей показать себя с наилучшей стороны и намекнуть на то, что
перед лицом бога все люди равны.
— Длинную
проповедь сказал нам нынче преподобный Грант, — начала Добродетель. —
Церковные священники мастера читать проповеди, ну, да и то сказать — они все
наперед записывают, а это большое удобство. От природы они, бьюсь об заклад,
говорят куда хуже, чем священники стоячих вер — те-то ведь заранее не
готовятся.
— А
какие веры вы называете стоячими? — с некоторым удивлением спросила мисс
Темпл.
— Ну,
пресвитериан, баптистов — всех тех, кто молится, не становясь на колени.
— Так,
значит, по-вашему, единоверцы моего отца исповедуют сидячую веру?
— осведомилась
Элизабет.
— Да
нет, я не слышала, чтобы их называли иначе, как квакерами, — ответила
Добродетель с некоторым смущением. — И я ни за что не стала бы называть их
иначе, потому как ни разу не выразилась непочтительно о судье и его
родственниках. Я всегда уважала квакеров — такие все они обходительные да
степенные. Ума не приложу, как это ваш папенька взял жену из церковной семьи.
Уж больно молятся-то они по-разному. Квакеры сидят себе тихо и молчат почти все
время, а в церквах такое деется, что со смеху помереть можно; я ведь знаю, что
говорю, потому как я, еще когда жила на побережье, один раз в такой церкви
побывала.
— Вы
обнаружили в церковной службе достоинство, какого я прежде не замечала. Будьте
добры, узнайте, топится ли в моей комнате камин. Я устала после дороги и хочу
лечь спать.
Добродетель
чуть было не сказала молодой хозяйке дома, что она может сама открыть дверь да
посмотреть, но осторожность взяла верх над досадой, и, несколько помешкав,
чтобы все-таки поддержать свое достоинство, она выполнила приказание. Услышав,
что камин затоплен, Элизабет, пожелав доброй ночи экономке и Бенджамену,
который подбрасывал дров в печку, удалилась в свою комнату.
Едва за
мисс Темпл закрылась дверь, как Добродетель начала длинную, запутанную речь,
словно бы и не ругая и не хваля молодую хозяйку, но тем не менее ее намеки все
яснее рисовали эту последнюю в самом неблагоприятном свете. Дворецкий, ничего
не отвечая, продолжал прилежно возиться у печи, а затем посмотрел на термометр
и, открыв дверцу буфета, достал оттуда запас напитков, которые согрели бы его
без помощи того жаркого огня, который он развел. Тотчас же к печи был
пододвинут маленький столик и на нем аккуратно и без лишнего шума расставлены бутылки
и бокалы. Потом Бенджамен принес в этот уютный уголок два кресла и, как будто
только что заметив экономку, воскликнул:
— Ну-ка,
мисс Добродетель, бросьте якорь в этом кресле! Снаружи трещит мороз, а мне и
дела нет. Шторм или штиль — для Бена все одно. Негры устроились в трюме и
развели там такой огонь, что быка целиком зажарить можно. Термометр показывает
сейчас тринадцать градусов, но на кленовые дрова можно положиться — не успеем
мы еще пропустить по стаканчику, как температура полезет вверх градусов на
десять, и когда сквайр вернется домой из теплого трактира Бетти Холлистер, ему
будет жарко, словно бы матросу, который намазал мачту скверным дегтем. Ну-ка,
садитесь, сударыня, на это кресло да скажите мне, как вам понравилась хозяйская
дочка.
— Ну,
по-моему, мистер Пенгиллен…
— Помпа,
Помпа, — перебил ее Бенджамен. — Сегодня сочельник, мисс Добродетель,
так и зовите меня просто Помпой. Эдак будет покороче, а я к тому же собираюсь
выкачать вот этот графинчик досуха. Ну, так, значит, я Помпа и есть.
— Ах,
батюшки мои! — воскликнула Добродетель со смехом, от которого, казалось,
развинтились все ее суставы. — Ну и шутник же вы, Бенджамен, когда на вас
стих найдет! А отвечу я вам, что теперь в этом доме все будет по-другому.
— По-другому! —
воскликнул дворецкий, поглядывая на графин, который пустел с удивительной
быстротой. — Ну и пусть, мисс Добродетель, ну и пусть раз ключи от
провиантского склада остаются в моем кармане.
— Что
верно, то верно, — подхватила экономка. — В доме хорошей еды и питья
на всех хватит.., подсыпьте-ка мне сахару в стакан, Бенджамен.., потому как
сквайр Джонс разве только птичьего молока раздобыть не сумеет. Но ведь новые
господа — новые законы.
— Жизнь
переменчива, как ветер в море, — нравоучительно заметил Бенджамен, —
а переменчивей ветра вы ничего не найдете, мисс Добродетель. Вот разве только
доберешься до мест, где дуют пассаты, а уж тогда-то хоть целый месяц иди себе
без забот на всех парусах с юнгой у штурвала.
— Мне
ли не знать, как жизнь переменчива! — ответила Добродетель, подделываясь
под настроение своего собеседника. — И в этом доме будут большие перемены,
помяните мое слово! Вот уж и мной собрались командовать, да и над вами скоро
посадят какого-нибудь молодца. А вам-то это будет и вовсе не легко, раз вы
столько времени жили по своей воле.
— Повышения
даются тем, кто служит дольше, — сказал дворецкий, — и, коли они
подыщут на мою койку другого или возьмут в кают-компанию нового стюарда, я
подам в отставку, прежде чем вы сумеете поднять шлюпку на тали. Хоть сквайр Дик
обходительный джентльмен и капитан и плавать с ним одно удовольствие, все же я
ему скажу по-простому, по-нашему, по-морскому, что коли он задумал поставить
надо мной новобранца, то я ухожу в отставку. Я начал на баке, мисс Петтибон, и
честно дослужился до юта. Я шесть месяцев плавал на гернсейском люгере, выбирал
фалы и свертывал канат в бухту. Потом я сделал несколько рейсов на шхуне,
которая занималась тем же промыслом. А что это значит? Плавай всегда по ночам
вслепую. И учиться там нечему, разве что как водить корабль по звездам. Ну,
тут, видите ли, научился я, как смолить стеньгу и как убирать топсель, а потом
стал прислуживать в капитанской каюте — готовил шкиперу грог. Вот там-то я и приобрел
мое уменье в этом деле и, как вы сами знаете, изучил его до тонкостей. Ну, пью
за наше доброе знакомство.
Добродетель
наклонила голову в знак признательности за такой любезный тост и отпила из
своего стакана — она всегда была не прочь отведать горячительного напитка при
условии, что его хорошенько подсластят. После того как достойная пара
обменялась этими любезностями, разговор возобновился.
— Вы,
наверное, немало в жизни повидали, Бенджамен. Недаром в писании говорится: «Те,
кто пускается в море на кораблях, видят труды господни».
— Так-то
оно так, да только и на бригах и на шхунах тоже [48] иной раз доводится
увидеть и труды дьявола. На море, мисс Добродетель, человек может набраться
всяких знаний, потому как видит он всякие народы и очертания всяких стран. Вот,
скажем, я. Хоть по сравнению с иными моряками я человек неученый, а ведь на
побережье Атлантического океана не найдется ни мысочка, ни островка от мыса Аг
до самого что ни на есть Финистера, про который я не знал бы, как называется и
чем славен… Лейте, лейте больше рому в воду. Вот вам сахар. Выйти вам замуж за
сластоежку, мисс Петтибон, помяните мое слово!.. Так, значит, как я уже
говорил, все это побережье мне знакомо не хуже, чем дорога отсюда до «Храброго
драгуна», и одно скажу: Бискайский залив — настоящий чертов котел. Эх, видели
бы вы, какие там ветры дуют! Иной раз двое у одного на голове волосы не могут
удержать. Да, плавать по этому заливу — словно как по здешним дорогам ездить:
то вверх на холм, то вниз с холма.
— Скажите
на милость! — воскликнула Добродетель. — Да неужто волны там бывают
такие высокие, как горы, Бенджамен?
— А
вот послушайте… Но сперва хлебнем-ка грогу. М-да!.. У вас в стране ром что
надо! Ну, да когда до Вест-Индии рукой подать, оно и понятно. Эх, черт побери!
Если бы Гернси лежал поближе к Ямайке, ром стоил бы гроши. А что до волн, то в
Бискайском заливе они высоко поднимаются, да ровно бегут, и только если ветер
дует с юго-запада, тогда они так сшибаются, что любо-дорого. Ну, а коли хотите
посмотреть настоящие валы, то в заливе вам делать нечего, а лучше
прогуляйтесь-ка при западном ветре у Азорских островов, да так, чтобы земля
оставалась под ветром, а нос был бы повернут к югу, да возьмите рифы на
формарселе, а то на фоке, да поставьте форстаксель и крюйсстаксель, да берите
как можно круче к ветру, если только кораблик выдержит, да пройдите так две вахты, —
вот тогда вы увидите горы. Я как-то побывал там на фрегате «Боадицея»: то все
небо меньше грота, а то под днищем разверзается яма, куда весь английский флот
влезет.
— Да
как же это вы не боялись, Бенджамен, и как же это вы спаслись?
— Боялся?
Кто же это боится соленой водички над головой? А спаслись вот как. Когда мы порядком
этого хлебнули да помыли хорошенько наши палубы, то свистали всех наверх —
свободная вахта спала у себя на койках, словно на ваших пуховиках, — и
выждали затишья. Повернули по ветру, убрали фок, да и пошли фордевинд. Вот
посудите, мисс Петтибон, как летел наш фрегат: скажу, не совру, что он прыгал с
одной волны на другую, словно здешние белки с дерева на дерево.
— Да
как же это? Совсем без воды, прямо по воздуху? — воскликнула Добродетель,
изумленно всплескивая костлявыми руками.
— Ну,
это не так-то просто — выбраться из воды. Брызги летели до того густо, что уж
не разобрать было, где здесь море, а где тучи. Ну, так мы и шли фордевинд целых
две склянки. Капитан сам стоял на мостике, у штурвала было четыре рулевых, а штурман
с шестью матросами поворачивал румпель на батарейной палубе. Ну, зато как наш
красавец слушался руля! Эх, да что говорить, сударыня, — по всей Англии не
найти было дворца лучше этого фрегата. Будь я королем, я бы приказал поставить
его на якорь у Лондонского моста и поселился бы в нем. А все почему? А все
потому, что уж кто-кто, а его величество может позволить себе жить в удобном
помещении.
— Ну
а дальше-то как же, Бенджамен? — вскричала экономка, дивясь и ужасаясь
опасностям, которым когда-то подвергался дворецкий. — Что же вы тогда
сделали?
— Сделали?
Ну, выполнили свой долг, как и надлежит бравым морякам. Вот, скажем, ежели бы
на нем плыли земляки мусью Леквы, они наверняка выбросили бы фрегат на
какой-нибудь из малых островов, а мы шли да шли, пока не оказались прямо с
подветренной стороны горы Пику, и разрази меня бог, если я знаю, как мы туда
забрались: то ли обогнули остров, то ли просто через него перепрыгнули. Но дело
не в том — теперь гора заслоняла нас от ветра, и мы стали крейсировать там то
одним галсом, то другим, а порой высовывали нос, чтобы посмотреть, что делается
в открытом море, и так — пока ураган не стих.
— Ах,
батюшки мои! — воскликнула Добродетель, которая не поняла ни одного из
морских выражений Бенджамена, но все-таки смутно представила себе картину
разбушевавшихся стихий. — Ну и страшная у вас, моряков, жизнь! Чего же
удивительного, если вам не по душе мысль, что, может, придется вам покинуть
такую хорошую и спокойную должность. Само собой, беда не велика и можно найти
много домов ничуть не хуже. Когда судья уговаривал меня вести тут хозяйство, я
и не думала даже, что останусь надолго. Я ведь просто заехала через неделю
после смерти миссис Темпл посмотреть, что да как, и собиралась к вечеру
вернуться домой, да только так все они были расстроены и такой здесь был
беспорядок — ну, как же мне было не остаться и не помочь? Место мне показалось
хорошим. Я ведь не замужем, а им очень уж была нужна помощь, вот я и осталась.
— И
долгонько не поднимали якорей, сударыня. Бьюсь об заклад, вам пришлось по вкусу
командовать этим корабликом!
— Ах,
да подите вы, Бенджамен! Ни одному вашему словечку верить нельзя! Ну, оно
верно, и судья и сквайр Джонс были куда как покладисты и обходительны, но
теперь начнутся тут другие времена, вот помяните мое слово. Я, конечно, знала,
что судья собирается в город и привезет оттуда дочку, но вот такого поведения,
признаюсь, не ожидала. Уж поверьте, Бенджамен, обернется она настоящей ведьмой!
— Ведьмой! —
повторил дворецкий, широко раскрыв от удивления глаза, которые уже начали
подозрительно смыкаться. — Разрази меня бог, сударыня, эдак вы еще
скажете, что «Боадицея» была никудышным фрегатом. Да какая же она ведьма? Разве
глаза у нее не сверкают, будто утренние и вечерние звезды? А волосы-то черные и
блестящие, как хорошо просмоленный канат. И ходит, что твой линейный корабль на
буксире в тихую погоду! Даже фигуре на носу нашей «Боадицеи» до нее далеко
будет, а ведь капитан не раз говорил, что фигура эта изображает великую
королеву. А ведь королевы всегда бывают красавицами,
— сами
подумайте, кто бы это согласился быть королем, если бы он не мог выбрать
красавицу себе в жены? Что за радость целовать какую-нибудь образину?
— Если
вы будете говорить о таких неприличностях, Бенджамен, — сказала
экономка, — я тотчас, уйду! Никто не спорит: с виду она и точно ничего
себе, да вот только добра от нее не жди, это я вам сразу скажу. До того спесью
надувается, что уж и говорить-то ни с кем не желает. Сквайр Джонс так
расхваливал ее, что подумала, она барышня обходительная. Нет уж, не спорьте.
Луиза Грант куда воспитаннее, и Бетти Темпл до нее далеко. Она мне даже
словечка не ответила, а я-то хотела порасспросить ее, каково это было вернуться
домой, когда маменьки уже нет.
— А
может, она вас просто не поняла, сударыня, больно уж вы по-простому
выражаетесь, а мисс Лиззи-то училась в пансионе у знатной лондонской дамы и
говорит не хуже меня самого или кого другого, кто повидал свет в самом лучшем
обществе. Вы женщина неученая, а наша молодая хозяйка все науки до тонкости
превзошла.
— «Хозяйка»! —
взвизгнула Добродетель. — Да что это вы, Бенджамен, говорите, точно я какая-нибудь
чернокожая рабыня! Она мне не хозяйка и никогда хозяйкой не будет. А выражаюсь
я на самом чистом языке, я ведь из Новой Англии, из графства Эссекс, а Бухтовый
штат [49]
этим славится.
— Я
частенько слышал об этой бухте Воштат, — заметил Бенджамен, — но не
могу сказать, что когда-нибудь в ней бывал, и даже хорошенько не знаю, где она
находится. Может, в ней и есть хорошая якорная стоянка, но против Бискайского
залива или, скажем, бухты Тор она все равно что шлюпка против фрегата. А
касательно языка я одно скажу: вот послушали бы вы в Уоппинге или же на
Рэдклиффской дороге, как выражаются лондонцы, — весь словарь переберут,
что тебе пряди каната при починке. Ну, да не в том дело, сударыня, а вы
подумайте и увидите, что мисс Лиззи никакой вам особой обиды не сделала. Лучше
выпейте еще капельку да забудьте и простите, как честным людям положено.
— Вот
еще! И не выдумывайте, Бенджамен. Мной никто так не помыкал, и терпеть такое обращение
я не намерена! У меня ведь есть полтораста долларов да постель и двадцать
овечек. Не больно-то мне нужно жить в доме, где нельзя звать девушку ее
собственным крещеным именем. Вот возьму и буду называть ее Бетси, сколько мне
вздумается, — мы живем в свободной стране, и пусть-ка кто-нибудь попробует
мне запретить! Я, правда, собиралась дожить тут до лета, а вот теперь попрошу
расчет завтра утром и буду разговаривать как хочу, и никто мне не указ!
— Что
правда, то правда, мисс Добродетель, — сказал Бенджамен. — Никто об
этом спорить с вами не станет. Будто я не знаю, что легче остановить бурю
шейным платком, чем заткнуть вам глотку, когда у вас язык со стопора спущен.
Скажите, сударыня, а много обезьян водится на берегах этой вашей бухты Воштат?
— Сами
вы обезьяна, мистер Пенгиллен! — завопила в ярости экономка. — А
вернее сказать — медведь! Грубый черный медведь! И плохая компания для
порядочной женщины. Хоть бы я еще тридцать лет прожила у судьи, а больше ни
разочка не унижусь до вашего общества. Такие разговоры годятся для кухни, а не
для гостиной в богатом доме.
— Вот
что, мисс Пети… Мети… Выйдивон, может, я и взаправду иной раз делаюсь медведем,
ежели кто вздумает со мной схватиться, но разрази меня бог, коли я соглашусь,
чтобы меня обзывали обезьяной — животиной, которая болтает, болтает, а о чем —
сама не знает. Да что я вам, попугай, что ли? Вот эта птица и впрямь так и
чешет на всяких там языках, которые честным людям ни к чему: не то по-гречески,
не то по-воштатски, а может, на наречии западных голландцев! А знает ли он сам,
что он такое говорит? Вот что вы мне скажите, сударыня. Мичман, к примеру,
командует любо-дорого, когда капитан отдаст ему приказ, а пустите-ка его
дрейфовать без посторонней помощи, велите-ка ему самому вести судно по курсу,
так не пить мне больше грога, если над ним не будет смеяться вся команда до
последнего юнги!
— Не
пить вам больше грога, вот именно! — заявила Добродетель, в негодовании
поднимаясь из-за стола и хватая свечу. — Вы и так уже перепились, Бенджамен,
дальше некуда, и я покидаю вас, пока вы еще не наговорили мне всяких
неприличностей.
С этими
словами экономка удалилась, не уступая в величественности самой
Элизабет, — по крайней мере, так ей казалось. Она захлопнула за собой
дверь с грохотом, напоминавшим мушкетный выстрел, бормоча при этом себе под нос
всякие оскорбительные эпитеты вроде «пьяница», «нализавшийся дурак» и «свинья».
— Это
кто, по-твоему, пьян? — яростно загремел Бенджамен вслед Добродетели,
приподнимаясь, словно с намерением догнать ее. — Хочет равняться с
благородными дамами, а сама только и умеет шпынять людей по пустякам! Да и
негде тебе было научиться манерам и хорошему разговору. Не в твоей же проклятой
бухте Воштат!
Тут
Бенджамен снова упал в кресло, и скоро в комнате раздались зловещие звуки,
напоминавшие ворчание его любимого зверя — медведя. Однако, прежде чем попасть,
выражаясь изысканным языком некоторых современных писателей, в «объятия
Морфея», он еще успел внушительно произнести вслух, соблюдая должные паузы
между каждым язвительным намеком, «обезьяна», «попугай», «закуска», «ведьма» и
«бухта Воштат».
Мы не
станем даже пытаться объяснить читателю, что именно подразумевал почтенный дворецкий,
и не будем восполнять пробелы между вышеупомянутыми словами, скажем лишь, что
произносились они со всем глубочайшим презрением, какое только может испытывать
человек к обезьяне.
Прошло
около двух часов, прежде чем дворецкий был разбужен шумным возвращением Ричарда,
майора Гартмана и судьи. Бенджамен уже настолько пришел в себя, что сумел благополучно
проводить первых двух в их спальни, но затем исчез и сам, предоставив запирать
дом тому, кто больше всех был заинтересован в его целости и сохранности. Но в
те дни не слишком-то злоупотребляли замками и засовами, так что Мармадьюк,
осмотрев топившиеся печи и камины, тоже отправился на покой. Сообщением об этом
благоразумном поступке мы закончим описание первого вечера нашего
повествования.
|