Джеймс Фенимор Купер «Пионеры, или У истоков Саскуиханны»

Глава 12

Пусть могут толпы ваших богословов

Сплетать хитро вероучений ткань,

Но сатану один господь лишь может

Изгнать ив глубины людских сердец.

Дуо

После конца службы мистер Грант подвел к скамье, на которой сидели Элизабет и судья Темпл, юную особу, о которой мы упомянули в предыдущей главе, и представил им ее как свою дочь. Элизабет приветствовала ее со всей сердечностью, какую только позволяли местные обычаи и хорошие манеры, и девушки немедленно прониклись взаимной симпатией. Судья, который также впервые увидел дочь священника, с радостью заметил, что она по годам и по воспитанию может оказаться подходящей подругой для Элизабет и поможет ей свыкнуться с уединением Темплтона после шумной городской жизни. Элизабет, на которую кротость и благочестие мисс Грант произвели большое впечатление, скоро сумела дружеским обращением рассеять ее робость. Они принялись болтать и за те десять: минут, пока расходились прихожане, уже успели договориться не только о свидании на завтра, но, вероятно, распределили бы и все оставшиеся зимние месяцы, если бы священник не перебил их, обратившись к Элизабет со следующими словами:

— Не увлекайтесь так, дорогая мисс Темпл, или вы совсем избалуете мою девочку! Вы забываете, что она ведет мое хозяйство, — если Луиза примет хотя бы половину этих любезных приглашений, наш дом придет в упадок…

— А почему бы вам и совсем его не покинуть, сэр? — перебила его Элизабет.

— Вас ведь только двое, и я уверена, что мой отец был бы счастлив, если бы вы согласились поселиться под его кровом. В нашей глуши, сэр, общество — это большое благо, и светские церемонии здесь следует забыть. Мой отец не раз говорил, что в новых поселках гостеприимство — это не добродетель, а одолжение, которое гость оказывает хозяину.

— Я уже убедился, что и в этом отношении слово судьи Темпла не расходится с делом, но мы все же не должны злоупотреблять его радушием. О, вы и так будете видеть нас достаточно часто, особенно Луизу. Ведь мне нередко придется отлучаться, посещая дальние селения. Однако, чтобы заслужить доверие этих людей, — добавил он, оглядываясь на небольшую кучку любопытных, которые, остановившись в дверях, с интересом посматривали на них, — чтобы заслужить их доверие, священнику не следует возбуждать в них зависть или подозрение, ища приюта под крышей столь великолепной, как крыша вашего отца.

— Ах, так вам, значит, нравится наша крыша, мистер Грант! — воскликнул Ричард, расслышавший только последние слова священника (все это время он следил за тем, как гасили огонь в очагах, и распоряжался уборкой помещения).

— Рад наконец встретить человека с тонким вкусом. А вот Дьюк, например, только и делает, что ругает ее почем зря. Впрочем, оно и понятно: судья он неплохой, но плотник никуда не годный. Ну что ж, сэр, я думаю, можно сказать не хвастая, что служба прошла великолепно, не хуже, чем в любой столичной церкви, вот только органа не хватало. Но зато учитель очень неплохо задавал тон в псалмах. Прежде я сам это делал, но в последнее время я перешел на бас. Чтобы петь басом, требуется большое искусство, но зато можно показать всю силу голоса. У Бенджамена тоже приличный бас, хотя он порой перевирает слова. А вы когда-нибудь слышали, как Бенджамен поет песню «По Бискайскому заливу»?

— Если не ошибаюсь, мы имели удовольствие слушать отрывок из нее сегодня вечером, такие трели он испускал, — сказал, смеясь, Мармадьюк. — По-моему, мистер Пенгиллен, как все те, кто обладает каким-нибудь особым искусством, ничего другого, кроме этой песни, петь не умеет. Как бы то ни было, один мотив он знает превосходно и поет его с чувством: ревет, как северо-западный ветер над озером… Однако, господа, дорога уже свободна, а сани ждут. До свиданья, мистер Грант. До свиданья, милая барышня, и не забудьте, что завтра вы обедаете под коринфской крышей с Элизабет.

Судья, его гости и Элизабет покинули зал, и Ричард, спускаясь по лестнице, подробно объяснил мосье Лекуа, как следует петь псалмы, заключив свою речь горячим восхвалением известной песни «По Бискайскому заливу» в исполнении его приятеля Бенджамена.

Во время вышеприведенного разговора могиканин продолжал сидеть, опустив закутанную в одеяло голову и так же не обращая внимания на расходящихся жителей поселка, как они не обращали внимания на старого вождя. Натти тоже не встал со своего чурбака; он сидел, опустив голову на руку, а другой рукой поддерживая ружье, которое небрежно положил поперек колена. На лице его было написано волнение, и во время службы он не раз оглядывался по сторонам — очевидно, старика что-то сильно тревожило. Но он продолжал сидеть из уважения к индейцу, с которым, несмотря на всю свою грубоватость, всегда держался очень почтительно.

Молодой товарищ этих двух дряхлых обитателей лесов тоже не покинул зала; прислонившись к стене возле погасшего очага, он, видимо, ожидал Натти и индейца. Кроме них троих, в зале теперь оставались только священник и его дочь. Как только общество из «дворца» удалилось, Джон встал, сбросил одеяло на плечи, откинул с лица густую черную гриву, подошел к мистеру Гранту и, протянув ему руку, торжественно сказал:

— Отец, я благодарю тебя. Слова, которые были произнесены со времени восхода луны, вознеслись к небу, и Великий Дух рад. То, что ты сказал своим детям, они запомнят и будут хорошими. — Он помолчал, а затем, выпрямившись со всем величием, присущим индейскому вождю, добавил:

— Если Чингачгук доживет до того, чтобы отправиться в сторону заходящего солнца к своему племени, и если Великий Дух проведет его через озера и горы, он передаст своему народу эти добрые речи, и они поверят ему, потому что все знают, могиканин не лжет.

— Пусть он больше полагается на милосердие божье, ответил мистер Грант, которому такая гордая уверенность индейца показалась не слишком благочестивой, — и господь его не покинет. Когда сердце полно любовью к богу, в нем нет места греху. Мой юный друг, — обратился он к спутнику Натти,

— теперь я обязан вам не только спасением, как и все те, кого вы встретили сегодня вечером на склоне горы, — я должен еще поблагодарить вас за вашу своевременную помощь в весьма трудную и неловкую минуту. Я был бы рад, если бы вы стали навещать меня в моем жилище: ведь беседы со мной помогут вам укрепиться на той стезе, которую вы, кажется, избрали. Я никак не ожидал, что человек вашего возраста и вашей наружности, живущий в лесной глуши, может так хорошо знать обряды нашей церкви, и я чувствую, что это как бы сокращает расстояние между нами, и мы не должны более считать, что незнакомы друг с другом. Кажется, вы прекрасно знаете слова службы: я не видел в ваших руках молитвенника, хотя добрейший мистер Джонс и разложил их по скамьям.

— Было бы странно, если бы я не знал епископальную службу, сэр, — ответил юноша скромно, — ибо я принадлежу к этому вероисповеданию и никогда не посещал иных церквей. Всякая другая служба показалась бы мне столь же странной и непривычной, как была непривычна наша для тех, кто сегодня присутствовал здесь.

— Я счастлив слышать это, мой дорогой сэр! — воскликнул священник, сердечно пожимая ему руку. — Вы сейчас пойдете ко мне. И, пожалуйста, не отказывайтесь — моя дочь еще должна поблагодарить вас за спасение ее отца. Я не принимаю никаких отговорок. Этот почтенный индеец и ваш друг пойдут с нами. Подумать только, человек вырос в этих краях и ни разу не бывал на молитвенных собраниях сектантов!..

— Нет, нет, — перебил его Кожаный Чулок, — мне пора возвращаться в наш вигвам; там меня ждет работа поважнее молитв и всяких праздников. А малый пусть идет с вами, он умеет водить компанию со служителями божьими и говорить с ними о разных разностях. Да и Джон тоже — он ведь крестился у моравских братьев во время той войны. Ну, а я человек простой, неученый и хоть послужил в свое время королю и родине против французов и краснокожих, но в книги никогда не заглядывал и даже ни единой буковки не знаю. И что толку сидеть над книгами в четырех стенах? Этого я никак понять не могу, хоть давно уже облысел и, бывало, за один сезон убивал по двести бобров, не считая всякой другой дичи. А коли вы мне не верите, то спросите Чингачгука: я ведь охотился в стране делаваров, и старик может подтвердить каждое мое слово.

— Я не сомневаюсь, друг мой, что в молодые годы вы были и храбрым солдатом, и искусным охотником, — сказал священник, — но этого мало теперь, когда вам пора подумать о том, что конец ваш близок. Быть может, вы слышали изречение: «Молодой человек может умереть, но старик умрет обязательно».

— Я никогда не был так глуп, чтобы надеяться жить вечно, — сказал Натти, рассмеявшись своим беззвучным смехом. — Такие мысли не приходят в голову тем, кто выслеживает индейцев в лесу или проводит самые жаркие месяцы на озерных протоках. У меня здоровье крепкое, я знаю, что говорю: разве я не пил сотни раз воду из Онондаги, поджидая оленей у солончаков? В ней полным-полно было семян лихорадки, словно гремучих змей на Крамхорне. А я пил — ведь все равно когда-нибудь помирать придется. Правда, и посейчас живы люди, которые еще помнят лес на Немецких равнинах, да к тому же люди ученые и понимающие в религии. А теперь там неделю ищи — ни одного пня не найдешь, хоть они еще по сто лет стоят, когда само дерево уже давно сгнило.

— Вы говорите о нашем земном времени, друг мой, — сказал мистер Грант, который начал тревожиться за душу своего нового знакомого, — а я хотел бы, чтобы вы приготовились к вечности. Вам следует аккуратно посещать церковь, и мне очень приятно, что сегодня вы исполнили свой долг перед богом. Разве пошли бы вы на охоту, оставив дома шомпол и кремень? И так же тщательно должны вы готовиться к переходу в мир иной.

— Ну, только желторотый птенец не сумеет вырезать себе шомпол из молоденького вяза или отыскать в горах «огненный камень», — ответил Натти, снова засмеявшись. — Да-да, я не собираюсь жить вечно, но эти горы сильно изменились за последние тридцать лет, а особенно за последние десять. Но кто силен, тот и прав, и закон всегда возобладает над стариком, учен ли он или такой же бедняк, как я. А мне теперь куда легче поджидать в засаде на тропе, чем гнаться за оленем вместе с собаками, как бывало. Ох-хо-хо! Я уж знаю: когда в поселке начинаются проповеди, дичь исчезает, а порох дорожает; а вот порох-то не так просто изготовить, как шомпол или индейский кремень.

Священник, заметив, что его неудачное сравнение обратилось против него самого, благоразумно не стал спорить, хотя в то же время принял твердое решение вернуться к этому разговору при удобном случае. Он снова начал убеждать молодого охотника, и тот в конце концов сдался на его просьбы и согласился вместе с индейцем проводить священника и мисс Грант до скромного домика, который временно предоставил ему заботливый мистер Джонс. Кожаный Чулок не отказался от своего намерения вернуться в хижину и расстался с ними у дверей «академии».

Миновав несколько домов, мистер Грант, который шел первым, свернул в поле и, пройдя через калитку, оказался на узкой тропке, где можно было двигаться только гуськом. Луна уже достигла зенита, лучи ее падали в долину почти совсем вертикально, и черные тени наших путников скользили по серебристому снегу, словно бесплотные духи, спешащие к месту своего ночного сборища. Мороз все не ослабевал, но в неподвижном воздухе не чувствовалось ни малейшего дыхания ветерка. Извилистая тропинка была так плотно утоптана, что юная девушка ступала по ней без всякого труда, но снег скрипел даже под ее легкими шагами.

Во главе этой странной процессии шел священник, одетый в черный суконный сюртук; время от времени он оглядывался на своих спутников, и на его кротком ласковом лице снова можно было подметить выражение тайной грусти. За ним шагал индеец, кутавшийся в одеяло; голова его была непокрыта, и длинные черные волосы свободно падали на плечи. Пока лунные лучи освещали его смуглое, непроницаемо спокойное лицо сбоку, он казался воплощением смирившейся старости, которая выдерживала бури чуть ли не целого столетия, но стоило ему повернуть голову так, чтобы свет луны упал прямо на его темные гордые глаза — ив них можно было прочесть повесть безудержных страстей и мыслей, вольных, как ветер.

Тоненькая фигурка мисс Грант, слишком легко одетой для такой суровой зимы, являла собой резкий контраст живописному одеянию и угрюмому лицу делаварского вождя, и замыкавший шествие молодой охотник, тоже не отличавшийся заурядной внешностью, во время пути не раз задумывался о многообразии человеческого облика, невольно сравнивая лицо индейца и нежное личико мисс Грант, чьи глаза соперничали цветом с голубизной небес, когда шедшие впереди него оборачивались, чтобы полюбоваться ярким светилом, которое освещало тропу, бежавшую по полю в некотором отдалении от окраины поселка. Они коротали путь разговором, то стихавшим, то вновь оживлявшимся.

Первым молчание нарушил священник.

— Поистине, — начал он, — трудно представить себе юношу вашего возраста, который хотя бы из любопытства не зашел на молитвенное собрание людей другого вероисповедания, и я с большим удовольствием послушал бы историю жизни, свидетельствующей о такой твердости в вере. Судя по вашим манерам и речи, вы, должно быть, получили превосходное образование. Скажите мне, мистер Эдвардс, — если не ошибаюсь, вы так назвались судье Темплу, — какого штата вы уроженец?

— Этого.

— Этого? А я никак не мог догадаться: вы говорите на очень чистом языке, совсем не похожем на диалекты тех штатов, где мне приходилось бывать. Так, значит, вы жили больше в городах? Ведь, к сожалению, только там верные сыны епископальной церкви и могут постоянно молиться в своих храмах.

Молодой человек выслушал речь мистера Гранта с улыбкой, но по причинам, возможно связанным с его теперешним положением, ничего ему не ответил.

— Я очень рад познакомиться с вами, мой юный друг, — продолжал священник,

— ибо я не сомневаюсь, что ум столь острый, как тот, которым вы, несомненно, обладаете, явится благим примером преимущества наших доктрин и нашей службы. Вы, разумеется, заметили, что мне сегодня вечером пришлось приспосабливаться к заблуждениям моих слушателей. Добрейший мистер Джонс непременно хотел, чтобы я дал сегодня причастие и вообще прочитал всю утреннюю службу, но, к счастью, во время вечерни это необязательно. Так можно было бы отпугнуть моих новых прихожан, но завтра я это сделаю непременно. Вы причащаетесь, мой друг?

— Боюсь, что нет, сэр, — ответил юноша неуверенным голосом и еще больше смутился, когда мисс Грант от неожиданности остановилась и удивленно на него посмотрела. — Я не считаю себя достойным. Я никогда еще не приближался к алтарю и не хочу этого делать, пока сердце мое полно мирскими заботами.

— Разумеется, каждый решает за себя, — заметил мистер Грант, — хотя мне кажется, что человек, никогда не осквернявший слуха ложными доктринами, человек, столько лет бывший верным сыном истинной церкви, мог бы ничего не опасаться. Однако в одном вы правы, сэр: таинство причастия надлежит принимать с чистым сердцем, дабы не обратить его в пустую форму. Я же заметил сегодня вечером, что вы питаете к судье Темплу неприязнь, близкую к одной из самых дурных страстей человеческих — к ненависти… Ручей мы перейдем по льду, который достаточно крепок и не провалится под нами. Осторожнее, не поскользнись, дитя мое. — С этими словами мистер Грант свернул с тропы, спустился в небольшой овражек и перешел один из ручьев, впадавших в озеро.

Обернувшись, чтобы посмотреть на дочь, он увидел, что молодой охотник уже приблизился к ней и помогает ей перебраться на другой берег.

Когда переправа благополучно закончилась, священник, взбираясь по крутому откосу, продолжал свою речь:

— Дурно, любезный сэр, очень дурно поддаваться таким чувствам при любых обстоятельствах, а особенно, когда обида нанесена без злого умысла, как это было с вами.

— Мой отец хорошо сказал! — воскликнул индеец, внезапно останавливаясь, так что другим тоже пришлось остановиться. — Так говорил и Микуон. Белый должен поступать, как его учили предки, но в жилах Молодого Орла течет кровь делаварского вождя, она красна, и пятно, которое она оставляет, может быть смыто только кровью какого-нибудь минга.

Мистер Грант, изумленный этими словами, повернулся и поглядел на могиканина. В глазах вождя он увидел яростную решимость, и на его кротком лице отразился ужас: не таких слов ждал он от дикаря, принявшего христианство. Воздев руки к небу, мистер Грант воскликнул:

— Джон, Джон! Ужели этому учили тебя твои наставники в вере — моровские братья? О нет, я не оскорблю их таким подозрением. Они люди благочестивые, кроткий и смиренные, они не потерпели бы таких греховных мыслей. Вспомни, чему учил спаситель! «А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Это заповедь божья, Джон, и, если человек не будет ей следовать, он не узрит лика господня.

Индеец внимательно выслушал священника. Яростный огонь в его глазах померк, и лицо снова стало непроницаемо спокойным; однако он ничего не ответил и только сделал мистеру Гранту исполненный достоинства знак продолжать путь. Священника так взволновало упрямство могиканина, что он, сам того не замечая, ускорил шаги; индеец легко держался наравне с ним, но молодой охотник с удивлением заметил, что девушка начинает отставать.

— Вы устали, мисс Грант, — сказал он. — Снег тут недостаточно утоптан, и вам трудно поспевать за нами, мужчинами. Прошу вас, обопритесь на мою руку и попробуйте идти по насту. Вон тот огонек, я думаю, светит в доме вашего батюшки, но до него, кажется, еще не близко.

— Я совсем не устала, — ответила она тихим, дрожащим голосом, — но меня испугал этот индеец. Какие страшные были у него глаза, когда он повернулся к моему отцу и луна осветила их… Ах, извините меня, сэр, я забыла, что он ваш друг, а, судя по его словам, может быть, даже и родственник.

Молодой охотник поднялся на сугроб, который легко выдержал его вес, и почтительно, но настойчиво заставил девушку последовать своему примеру. Осторожно поддерживая ее за локоть, он снял шапку и откинул со лба черные кудри, словно гордо разрешив ей проникнуть в самые тайные свои мысли. Луиза, однако, бросила на него лишь один короткий взгляд и ускорила шаги, что благодаря его помощи ей было нетрудно сделать.

— Вы мало знаете этот своеобычный народ, мисс Грант, — сказал он, — иначе вам было бы известно, что индейцы считают месть делом праведным. Их с младенчества учат, что ни одна обида не должна остаться неотмщенной и охранять обидчика, когда он в их власти, может только закон гостеприимства, который они чтут еще выше.

— Неужели, сэр, — воскликнула мисс Грант, невольно отнимая у него свою руку, — вам тоже внушили уважение к такому безбожному обычаю?

— Вашему почтенному батюшке я ответил бы просто, что меня воспитывали в лоне епископальной церкви, — ответил охотник, — но вам я скажу, что жизнь преподала мне много суровых уроков, которые научили меня прощать. Тут, я полагаю, мне не в чем себя упрекнуть, и надеюсь, что так будет и впредь.

Говоря это, он остановился, держа свою руку наготове, и, когда он кончил, девушка снова оперлась на нее, и они продолжали свой путь.

Индеец и мистер Грант уже дошли до домика и остановились перед дверью, поджидая молодых людей. Мистер Грант не стал тратить времени зря и тут же приступил к исправлению дурных наклонностей своего спутника, которые он обнаружил во время их беседы у ручья. Индеец слушал его поучения почтительно, хотя и хранил глубокое молчание. Но тут к ним присоединились мисс Грант с охотником, и все вошли в дом.

Жилище священника стояло в стороне от поселка, посреди поля, где повсюду торчали толстые пни, увенчанные высокими белоснежными шапками. Кругом нельзя было заметить ни деревца, ни даже кустика, а самому дому был присущ тот вид угрюмой незавершенности, который столь обычен в недавно заселенных местах, где все возводится в спешке. Внутри, однако, он производил совсем другое впечатление благодаря царившим там безукоризненному порядку и благодатному теплу.

Все общество очутилось в комнате, обставленной как гостиная; впрочем, она нередко служила и кухней, о чем свидетельствовали кастрюли и сковородки, которые помещались возле большого очага. В нем пылал такой веселый огонь, что Луиза могла бы и не зажигать свечи: его света было вполне достаточно, чтобы разглядеть скудное убранство комнаты. Посреди чисто выметенного пола лежал лоскутный коврик, какие и до сих пор можно видеть в фермерских домах. Чайный столик, пяльцы Луизы и старомодный книжный шкаф красного дерева говорили, казалось, о некотором достатке, но обеденный стол, стулья и остальная мебель были очень простыми и дешевыми. На стенах висели вышивки и карандашные рисунки, но если первые, не отличаясь большой оригинальностью, показывали некоторое искусство в выполнении, вторые были лишены даже и такого достоинства.

На одном из них изображена была могильная плита, над которой склонилась рыдающая девушка, а в отдалении виднелась церковь с романскими окнами. На плите можно было различать написанные столбиком даты рождений и смертей, и каждый умерший носил фамилию «Грант». Бросив беглый взгляд на этот рисунок, молодой охотник узнал все, что можно было узнать о семье священника. Он понял, что мистер Грант вдовец, схоронивший пятерых детей, и что эта скромная и робкая девушка, которой он помог перебраться через ручей, была единственной из его близких, кого смерть пощадила. Они остались совсем одни на свете, и от этого нежная заботливость, которой Луиза окружила отца, казалась еще прекраснее.

Молодой охотник успел заметить все это, пока они усаживались у очага и беседа еще не возобновилась. Затем, когда каждый устроился как мог удобнее и Луиза, сняв выцветшую шелковую мантилью и широкополую шляпу, которые хотя и шли к ее милому личику, все же мало годились для такой холодной зимы, опустилась на стул между молодым охотником и ее отцом, последний вернулся к прерванному разговору.

— Надеюсь, мой юный друг, — сказал он, — что полученное вами воспитание заставило вас забыть о мстительности, которую вы могли унаследовать от ваших предков, — ведь, насколько я понял из слов Джона, некоторые из них принадлежали к племени делаваров. Не поймите меня ложно: добродетели души, разумеется, не зависят от цвета кожи или от происхождения, и, может быть, потомок народа, некогда владевшего этими горами, как никто другой, имеет право считать свою совесть чистой.

Индеец торжественно повернулся к священнику и, сопровождая свою речь величественными жестами, свойственными его племени, произнес:

— Отец, лето твоей жизни еще не прошло, и тело твое молодо. Поднимись здесь на самую высокую гору и погляди кругом. Все, что ты увидишь между тем краем неба, где солнце поднимается, и тем, где оно садится, между тем местом, где родятся истоки Кривой реки ^[38], и тем, где ее путь заслоняют горы, принадлежит ему. В его жилах течет делаварская кровь, и право его велико. Но брат Микуона справедлив, он разделит эти земли на две равные части, как река делит долину пополам, и скажет Молодому Орлу: «Сын делаваров! Возьми ее, владей ею и будь вождем в стране своих отцов!» — Этого никогда не будет! — вскричал молодой охотник с такой яростью, что священник и его дочь, завороженные речью индейца, невольно вздрогнули. — Скорей лесной волк откажется от добычи, чем этот человек расстанется со своим богатством, к которому он подобрался извилистым путем змеи.

— Умолкни, сын мой, умолкни! — перебил его мистер Грант. — Искорени гнев из своего сердца. Вред, который судья Темпл случайно причинил тебе, усилил боль от обид, нанесенных твоим предкам. Но помни: поступок судьи был следствием простой неосторожности, а твои предки лишились своих земель из-за политических перемен, которые уже не раз смиряли гордость царей и стирали могучие царства с лица земли. Где теперь филистимляне, столь часто державшие в рабстве детей израилевых? И где Вавилон, купавшийся в роскоши и пороке и в безумной гордыне своей нарекавший себя повелителем народов? И не забывай молитвы, с которой мы обращаемся к вседержителю: «Прости врагов наших, и гонителей наших, и обижающих нас и смягчи их сердца». Не судья Темпл обездолил твоих соплеменников, но весь его народ, рана же твоя заживет очень скоро.

— Рана! — повторил юноша, в сильнейшем волнении расхаживая по комнате. — Или вы полагаете, сэр, что я считаю его убийцей? О нет! Он слишком хитер и слишком труслив для такого преступления. Однако пусть он и его дочь купаются в роскоши, возмездие их не минует. Нет, нет, — продолжал он уже спокойнее, — это могиканин заподозрил его в желании убить меня, я же не придаю своей ране никакого значения.

Он снова сел и, закрыв лицо руками, низко опустил голову.

— Эту несдержанность и вспыльчивость, дитя мое, он унаследовал от своих предков, дикарей, — шепнул мистер Грант дочери, которая в испуге схватила его за руку. — Ты ведь слышала, что говорил индеец о его происхождении. И ни образование, ни наша святая религия не смогли до конца изгнать дурные страсти из его души. Но время и попечительные заботы еще могут его исправить.

Хотя священник говорил шепотом, юноша расслышал его слова и, подняв голову, с загадочной улыбкой сказал довольно спокойным голосом:

— Не бойтесь, мисс Грант, ни моей дикарской несдержанности, ни моего дикарского наряда. Я поддался чувству, которое должен был бы побороть. Ваш батюшка прав, в этом повинна кровь моих предков, но я не хотел бы запятнать честь моего рода — это единственное, что у меня осталось. Да, я горжусь тем, что происхожу от делаварского вождя, благородного и доблестного воина. Старик могиканин был его другом и может подтвердить правдивость моих слов.

Затем заговорил мистер Грант. Заметив, что юноша совсем успокоился, а старый вождь слушает его внимательно, он воспользовался случаем и произнес длинную, наполненную богословскими рассуждениями речь о том, что высший долг христианина — прощать обиды. Беседа эта длилась более часа, а затем гости поднялись, попрощались с хозяевами и удалились. Едва выйдя из дома священника, они разошлись: индеец направился к поселку, а юноша — к берегу озера. Священник долго стоял на пороге, глядя вслед старому вождю, который шел по тропе быстрым я твердым шагом, удивительным для человека его возраста. В серебристом свете луны его одеяло сливалось с сугробами, зато черные волосы казались еще чернее.

В задней стене дома было окно, выходившее на озеро, и у этого окна мистер Грант, вернувшись в комнату, застал Луизу, которая стояла, устремив взор на темное пятно, двигавшееся по направлению к восточному склону долины. Приблизившись к дочери, он разглядел фигуру молодого охотника — последний успел уже пройти полмили и быстро шагал теперь по твердому снежному покрову, скрывавшему озеро, к восточному мысу, где под поросшим сосной и хемлоком утесом ютилась, как было известно священнику, хижина Кожаного Чулка. Через мгновение их недавний гость скрылся в тени деревьев на дальнем берегу.

— Удивительно, как долго люди с индейской кровью сохраняют дикарские наклонности, — заметил добрый священник. — Но, если он не сойдет с избранного им пути, он еще победит их. Напомни мне, Луиза, когда он снова посетит нас, дать ему почитать проповедь «О грехе идолопоклонства».

— Неужели, батюшка, вы думаете, что он может вернуться к вере своих предков — идолопоклонников?

— Нет, нет, дружочек мой, — ответил мистер Грант, ласково поглаживая дочь по льняным кудрям и улыбаясь. — Этому помешает его белая кровь, но порой мы творим идолов из наших страстей.