 Увеличить |
Глава 13
Пинту
пива я осушу
За
здравье ячменного солода!
Застольная
песня
Там, где
перекрещивались две главные улицы Темплтона, находилась, как уже было сказано,
гостиница с трактиром, называвшаяся «Храбрый драгун». По первоначальному плану
предполагалось, что поселок расположится вдоль потока, струившегося по долине,
а улица, ведущая от озера и «академии», должна была стать его западной
границей. Но соображения удобства часто разрушают самые лучшие планы. Дом
мистера Холлистера (впрочем, с тех пор как он был назначен начальником местной
милиции, его чаще называли капитаном Холлистером, хотя в регулярной армии он
дослужился только до чина сержанта) еще в самые первые дни существования
поселка был воздвигнут прямо поперек главной улицы, тем самым замкнув ее.
Однако всадники, а затем и возчики, ехавшие в западном направлении,
воспользовались узким проходом сбоку от этого здания, чтобы сократить свой
путь, и со временем там образовалась настоящая проезжая дорога, вдоль которой
начали строиться дома, так что исправить эту погрешность уже не представлялось
никакой возможности.
Это
искажение плана будущего города, составленного Мармадьюком, вмело два
следствия. Во-первых, главная улица на половине своей длины вдруг суживалась
тоже наполовину, а во-вторых, «Храбрый драгун» оказался самым заметным ,
зданием в поселке, если не считать «дворца».
Такое
преимущество, а также характеры хозяина и хозяйки заранее обеспечили трактиру
верную победу над всеми его будущими соперниками. Однако соперники в свое время
все же появились, и теперь на углу наискосок от «Храброго драгуна» уже
возвышалось новое здание, которое, по мнению его владельцев, должно было
сокрушить всякую конкуренцию. Это был деревянный дом, украшенный по тогдашней
моде, — его крыша и балюстрады были скопированы с «дворцовых», да и вообще
он принадлежал к числу тех трех зданий, которые, как мы уже упоминали, строились
под влиянием архитектурного гения мистера Джонса. Верхние его окна были
накрепко заколочены досками, чтобы в помещение не проникал холодный
воздух, — дело в том, что новая гостиница еще не была достроена, хотя
стекла в нижних окнах и огонь, пылавший в нескольких очагах, доказывали, что в
ней уже живут. Фасад и стена, выходившая на боковую улицу, блистали белой
краской, а задняя стена, так же как и правая, к которой впоследствии должен был
примкнуть соседний дом, были кое-как вымазаны темно-бурым составом. Перед
входом красовались два высоких столба, соединенных сверху балкой, с которой
спускалась огромная вывеска в сосновой раме, покрытой, затейливой резьбой и вся
размалеванная по краям масонскими эмблемами. Между этими таинственными символами
большими буквами было написано:
ТЕМПЛТОНСКАЯ
КОФЕЙНЯ И ГОСТИНИЦА ДЛЯ ПРОЕЗЖАЮЩИХ.
А ниже:
«Содержатели Хабаккук Фут и Джошуа Напп».
Это был
опасный соперник «Храброго драгуна», в чем наши читатели без труда убедятся,
когда мы добавим, что те же звучные имена украшали вывеску новой деревенской
лавки, мастерской шапочника, а также ворота кожевенного завода. Однако то ли,
когда берешься за многое, все делаешь плохо, то ли «Храбрый драгун» успел уже
заслужить столь высокую репутацию, что нелегко было ее подорвать, — во всяком
случае, не только судья Темпл и его друзья, но и все жители поселка, кроме тех,
кто был в долгу у вышеупомянутой могущественной фирмы, предпочитали заведение
капитана Холлистера.
В тот
вечер, о котором идет рассказ, хромой ветеран и его супруга едва успели
раздеться, вернувшись из церкви, как на крыльце послышался громкий топот — это
завсегдатаи трактира, прежде чем войти, отряхивали снег с обуви; возможно, их
привело сюда желание поскорее обменяться впечатлениями о новом священнике.
Общий
зал трактира представлял собой обширное помещение, где вдоль трех стен были расставлены
скамьи, а четвертую занимали два очага. Эти последние были так велики, что
оставляли место только для двух дверей да для уютного уголка, который был
огражден невысокой решеткой и обильно украшен бутылками и стаканами. Миссис
Холлистер величественно опустилась на сиденье у входа в это святилище, а ее муж
принялся размешивать огонь в очагах, пользуясь вместо кочерги обожженным с
одного конца колом.
— Сержант,
душечка, — сказала трактирщица, когда решила, что огонь уже
разгорелся, — довольно мешать в очаге, дрова и так хорошо горят, а то
смотри, как бы ты их не погасил. Поставь-ка на стойку стаканы с того стола и
вон ту кружку — из нее доктор пил сидр с имбирем, сидя у огонька. Уж поверь
мне, скоро сюда явятся и судья, и майор, и мистер Джонс, не говоря о Бенджамене
Помпе и наших законниках. Так что прибери-ка в комнате да положи прутья для
флипа на угли и скажи этой черной лентяйке Джуди, что, если она не приберется
на кухне, я ее выгоню и пусть идет себе работать к господам, которые завели
кофейню, — только ее там и не хватает. Нет уж, сержант, куда лучше ходить
на молитвенные собрания, где можно сидеть себе спокойненько, а не плюхаться то
и дело на колени, как этот мистер Грант.
— Что
за важность, миссис Холлистер. Молитва всегда во благо, стоим ли мы или сидим.
Вот наш мистер Уайтфилд, как разобьем лагерь после тридцатимильного перехода,
бывало, всегда становился на колени и молился, как древле Моисей [39], когда его
солдаты помогали ему воздевать руки к небу, — ответил ее муж, покорно
выполнив все ее приказания. — Эх, до чего же, Бетти, был хороший бой между
израильтянами и амалекитянами в тот день, когда Моисей молился! Дрались-то они
на равнине, потому как и в Библии упоминается, что Моисей поднялся на вершину
холма, чтобы глядеть на битву и молиться. Как я понимаю — а я в этом деле
немножко смыслю! — у израильтян была сильная кавалерия: там ведь написано,
что Иисус Навин поражал врагов острием своего меча. Стало быть, под его
командой были не просто всадники, а регулярная кавалерия. Недаром в Библии они
так прямо и называются «избранными». Наверное, это все были настоящие драгуны,
потому что рекруты редко наносят удар острием сабли, особенно когда она очень
кривая…
— И
чего это ты, сержант, приплетаешь священное писание по таким пустякам! —
перебила трактирщица. — Чего тут дивиться! Просто им помогал бог
— он
им всегда помогал, пока они не впали в смертный грех отступничества. И, значит,
неважно, кем там Иисус командовал, раз он повиновался воле господней. Даже эта
проклятая милиция, которая погубила моего капитана своей трусостью, в те
времена тоже бы всех побеждала. Так что нечего думать, будто у Иисуса солдаты
были обученные.
— Это
ты зря говоришь, миссис Холлистер. В тот день левый фланг милиции дрался так,
что любо-дорого! А ведь солдаты там были совсем зеленые. Они шли в атаку даже
без барабанов, а это не так-то просто, когда в тебя стреляют. И дрогнули,
только когда убили капитана. А в писании лишних слов нет, и, как бы ты ни
спорила, я одно скажу: если кавалерист умеет наносить удар острием сабли,
значит, его хорошо обучили. И сколько проповедей читалось про слова куда менее
важные, чем «острие»! Если бы это слово ничего не значило, можно было бы просто
написать: «поражал мечом». Чтобы нанести длинный укол, нужно долго
практиковаться. Господи помилуй, сколько бы мистер Уайтфилд мог порассуждать о
слове «острие»! Ну, вот если бы капитан вызвал драгун, когда поднимал в атаку
пехоту, они бы показали врагу, что такое острие меча; ведь, хотя с ними и не
было настоящего офицера, все же, мне думается, — тут старый вояка потуже
затянул шарф, обвивавший его шею, и выпрямился во весь рост, словно сержант,
обучающий новобранцев, — могу сказать, что во главе был человек, который
сумел бы перевести их через овраг.
— Да
что там говорить! — вскричала трактирщица. — Будто ты не знаешь, что
его жеребец хоть и юркий был, как белка, а от пули увернуться не мог. Ну, да
что там… Сколько уж лет прошло с тех пор, как его убили! Жалко, конечно, что не
успел он узреть света истинной веры, да господь его, верно, помилует, потому
что он умер, сражаясь за свободу. И памятник-то на его могиле поставили
плохонький. Зато на нашей вывеске он очень похож. И я ее не уберу, пока
найдется в поселке кузнец, чтобы подправлять крючки, за которые ее прицепляют.
Да, не уберу, сколько бы кофеен ни развелось отсюда и до Олбани.
Неизвестно,
о чем заговорили бы дальше почтенные супруги, но в эту минуту люди, которые
сбивали на крыльце снег с обуви, прекратили свое занятие и вошли в зал. Минут
через пятнадцать почти все скамьи уже заполнились гражданами Темплтона, которые
сошлись к очагу «Храброго драгуна», чтобы поделиться новостями или послушать
чужие новости. На деревянном диване с высокой спинкой, в самом уютном уголке
зала, расположились доктор Тодд и неряшливого вида молодой человек с замашками
щеголя. Он беспрестанно нюхал табак и доставал из кармана модного сюртука
заграничного сукна большие серебряные французские часы на волосяной цепочке и с
серебряным ключиком, — короче говоря, он настолько же отличался от
окружавшего его простого люда, насколько сам не был похож на настоящего
джентльмена.
На
стойке появились большие глиняные кружки с пивом и сидром. Посетители,
передавая их друг другу, разбивались на кучки и начинали беседовать между
собой. Никто не пил в одиночку; да и то сказать, на каждую кучку приходилась
только одна кружка, которая ходила вкруговую, причем последний глоток
доставался тому, кто оплачивал находящийся в ней напиток.
То и
дело провозглашались тосты, а порой какой-нибудь шутник, считавший себя редким
остроумцем, заявлял: «И пусть он (угощавший) превзойдет своего отца», или:
«Пусть он живет, пока все его друзья не пожелают, чтобы он помер». А
собутыльники поскромнее удовлетворялись пожеланием: «За ваше здоровье» или
говорили еще что-нибудь столь же общепонятное. И каждый раз почтенный
трактирщик в ответ на приглашение вроде:
«Без вас
мы не пьем», должен был, словно королевский кравчий, пригубить разливаемый им
напиток; от этого он обычно не отказывался и, перед тем как отхлебнуть пива или
сидра, восклицал: «Ну, желаю вам!» — предоставляя своим слушателям мысленно
закончить эту фразу пожеланием, наиболее для них приятным. Тем временем
трактирщица собственноручно изготовляла всяческие огненные смеси, здоровалась с
завсегдатаями и осведомлялась у тех, кто подходил к стойке, о здоровье их жен и
детей.
Когда
наконец все немного утолили жажду, не замедлил завязаться общий разговор. Вели
его доктор и сидевший рядом с ним молодой человек, один из двух юристов
поселка, ибо они считались наиболее значительными персонами среди
присутствующих, да порой осмеливался вставить словечко мистер Дулитл, который,
по всеобщему мнению, уступал им только в образованности. Стоило юристу открыть
рот, как кругом воцарилось глубокое молчание, и все внимательно выслушали
слова, с которыми он обратился к эскулапу:
— Я
слышал, доктор Тодд, что сегодня вам пришлось совершить серьезную операцию, что
вы благополучно извлекли заряд дроби из плеча Кожаного Чулка.
— Да,
сэр, — ответил доктор, важно задирая свою маленькую головку, — мне
действительно довелось проделать в доме судьи нечто подобное. Впрочем, это
пустяк: было бы куда хуже, если бы дробь попала в грудь или живот. Плечо же не
относится к жизненно важным органам, и я думаю, что молодой человек скоро будет
здоров. Однако я не знал, что он приходится сыном Кожаному Чулку. В первый раз
слышу, что Натти был женат.
— Не
о том речь, — возразил его собеседник, подмигивая присутствующим. — Я
полагаю, вы слышали, что в юриспруденции существует такое понятие, как filius
nullius… [40]
— Да говорите вы по-человечески! — перебила его трактирщица. — Чего
это вам вздумалось говорить на индейском наречии среди добрых христиан, пусть
даже этот бедный охотник и вправду ничем не лучше диких индейцев! Будем
надеяться, что миссионеры со временем обратят их в истинную веру, а уж тогда неважно
будет, какого цвета у тебя кожа и что у тебя на голове — шерсть или волосы.
— Я
говорил по-латыни, а не по-индейски, миссис Холлистер, — возразил
законник, снова хитро подмигивая в сторону присутствующих, — а доктор Тодд
понимает латынь, не то как бы он читал ярлыки на своих банках и склянках? Не
беспокойтесь, миссис Холлистер, доктор меня понимает, — а, доктор?
— Гм,
гм… Не могу этого отрицать, — ответил Элнатан, тоже пытаясь придать своему
лицу шутливое выражение. — Латынь, господа, очень странный язык, и я не
побоюсь сказать, что в этой комнате только сквайр Липпет сумеет понять, что
far. av. [41]
в переводе на наш родной язык значит «овсяная мука».
Тут
пришлось, в свою очередь, смутиться молодому юристу, никак не ожидавшему от
доктора такой учености; хотя он действительно с грехом пополам окончил один из
восточных университетов, но латынь доктора несколько сбила его с толку. Однако
ему вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь превзошел его в познаниях на глазах
стольких клиентов, и поэтому он поспешил загадочно рассмеяться, словно в этих
словах заключалась шутка, понятная только ему и доктору. Все присутствующие,
которые жадно слушали эту беседу, одобрительно переглянулись, и повсюду раздались
восхищенные возгласы:
«Уж
он-то языкам обучен!», «Сквайр Липпет ни перед кем лицом в грязь не ударит!»,
свидетельствовавшие о глубоком уважении, которым здесь пользовался юрист.
Последний, весьма этим ободренный, встал с места, повернулся спиной к огню,
обвел взглядом своих слушателей и продолжал:
— Ну,
сын он Натти или не сын, а я надеюсь, что малый не оставит этого дела так. У
нас в стране мы почитаем законы, и мне хотелось бы в суде решить, имеет ли
человек, владеющий — по его словам, владеющий — сотней тысяч акров, имеет ли он
особое право стрелять в людей. А вы что думаете об этом, доктор Тодд?
— Ну,
сэр, я уже сказал, что этот молодой человек скоро поправится. Пуля не задела
жизненно важных органов, и к тому же она была извлечена очень скоро, а на рану
наложена повязка по всем правилам врачебного искусства, осмелюсь сказать. И я
не думаю, чтобы его здоровью угрожала теперь какая-нибудь опасность.
— А
вы что скажете, сквайр Дулитл? — спросил юрист, повышая голос. — Вы у
нас мировой судья, вы знаете, что разрешено законом, а что нет. Я спрашиваю
вас, сэр, можно ли оставить без последствий стрельбу по человеку? Предположим,
сэр, что у этого юноши были бы жена и дети; и предположим, что он был бы
ремесленником, как вы сами, сэр; и предположим, что он был бы единственным
кормильцем всей семьи; и предположим, что пуля, вместо того чтобы пронзить
мякоть, разбила бы ключицу и лопатку, оставив его калекой на всю жизнь, —
я спрашиваю вас всех, господа, предположим, дело обстояло бы так. Неужели
присяжные не присудили бы ему щедрого возмещения за причиненное ему тяжкое
увечье?
Поскольку
в конце своей речи юрист обратился уже ко всему обществу, Хайрем сперва решил
было не отвечать, но, обнаружив, что все вокруг смотрят на него с живейшим
любопытством, он вспомнил о своей репутации человека, искушенного во всяких
юридических тонкостях, и величественно заговорил.
— Что
ж, — сказал он, — если бы один человек застрелил другого, и если бы
он сделал это умышленно, и если бы на это обратили внимание власти, и если бы
присяжные нашли его виновным, то это дело пахло бы тюрьмой.
— Само
собой разумеется, сэр! — подхватил юрист. — В свободной стране,
господа, закон беспристрастен и нелицеприятен. Это одно из величайших благ,
какое мы получили от наших предков, а именно: в глазах нашего закона все люди
так же равны, как в глазах природы. Хотя некоторые наживают свое богатство
неизвестно как, тем не менее они так же не имеют права нарушать законы, как и
самый бедный гражданин нашего штата. Вот мое мнение, господа, и, по-моему, если
этот малый решит обратиться в суд, он сможет щедро заплатить за свою перевязку.
А, доктор?
— Ну,
видите ли, сэр, — возразил врач, которого немного смущал такой оборот
разговора, — судья Темпл обещал мне в присутствии свидетелей (хотя,
конечно, для меня его слово стоит столько же, сколько его вексель), обещал мне
перед свидетелями заплатить за мои услуги. Дайте-ка мне вспомнить… Ну да, мусью
Леква, сквайр Джонс, майор Гартман, мисс Петтибон и два или три черномазых
слышали, как он сказал мне, что в смысле вознаграждения я могу рассчитывать на
его кошелек.
— А
он обещал это до или после оказания желаемой услуги? — спросил юрист.
— Точно
не помню, — ответил врач, — но, во всяком случае, он сказал это до
того, как я наложил повязку.
— Однако,
мне кажется, он сказал, что вы можете рассчитывать на его кошелек,
доктор, — заметил Хайрем. — И я не вижу, как закон может заставить
человека выполнить такое обещание. Он возьмет да и даст вам кошелек с
какой-нибудь медной монетой. И скажет, чтобы вы взяли столько, сколько вам
следует…
— Но
это не будет считаться вознаграждением в глазах закона, — перебил
юрист. — Кошелек не может рассматриваться как самостоятельное лицо, но
лишь как часть имущества его владельца. И поэтому я считаю, что вы можете
подать в суд, основываясь на подобном обещании, и берусь вести дело, а в случае
проигрыша не потребую ни гроша за свои услуги.
Доктор
ничего не ответил на столь любезное предложение, хотя было замечено, что он
внимательно огляделся по сторонам, словно запоминая на всякий случай свидетелей,
чтобы можно было потребовать выполнения и этого обещания. Однако никто из
присутствующих не испытывал большого желания обсуждать в столь людном месте,
стоит ли предъявлять иск судье Темплу, и наступило неловкое молчание. Правда,
длилось оно недолго: дверь отворилась, и в зал вошел не кто иной, как сам
Натти.
Старый
охотник держал в руке ружье, с которым никогда не расставался; и, хотя в
трактире было тепло и лишь один юрист из щегольства не захотел снимать
залихватски сдвинутую на ухо шапку, Натти подошел к одному из очагов во всем
своем зимнем наряде.
Его
стали расспрашивать о дичи, которую он убил, и он отвечал на эти вопросы охотно
и даже с некоторым воодушевлением; затем трактирщик, питавший слабость к Натти
и пользовавшийся его симпатией, потому что оба они в молодости служили в армии,
предложил ему кружку с напитком, который, судя по быстроте, с какой он
поглощался, отнюдь не был неприятен старику. Утолив первую жажду, Натти уселся
на полено, лежавшее у очага, и разговор возобновился с того места, на котором
его прервали.
— Показания
негров недействительны, сэр, — заметил юрист, — ибо все они —
временные рабы мистера Джонса. Но есть способ заставить судью Темпла, да и
любого другого человека, который ранит кого-нибудь, заплатить и за это и за лечение.
Вот это сделать можно, говорю я вам, и притом не опасаясь никаких судебных
ошибок.
— А
вот вы, мистер Тодд, большую ошибку сделаете, — вмешалась
трактирщица, — если подадите в суд на судью Темпла, у которого денег
больше, чем игл на соснах в этих лесах. Если его не задирать, с ним всегда
можно поладить. Судья Темпл хороший человек и сам по доброй воле сделает все,
что надо, ну, а силой вы от него ничего не добьетесь. Одно только в нем плохо:
о своей душе он не заботится. Он ведь не методист, не католик, не
просвитерианин, а так, не поймешь что. А раз он «не шел на правую битву под
знаменем истинной веры в этом мире, то и не выйдет на парад среди избранных в
раю», как говорит мой муж, которого вы зовете капитаном, хоть на самом деле был
только один настоящий капитан, и вовсе не он. Ты, Кожаный Чулок, не вздумай
валять дурака и не позволяй парню обращаться в суд — это вас обоих до добра не
доведет. А он пусть приходит сюда, пока его плечо не заживет, — у нас для
него всегда найдется бесплатное угощенье.
— Вот
это щедро, ничего не скажешь! — воскликнуло одновременно несколько
голосов, ибо среди присутствующих никто не отказался бы от такого предложения.
Охотник
же, услышав, что разговор зашел о ране его молодого товарища, вместо того чтобы
выразить негодование, разразился своим беззвучным хохотом, а когда немного
успокоился, то сказал:
— Чуть
только судья достал из своих саней дробовик, так я сразу и понял, что у него
ничего не выйдет. Я за всю свою жизнь видел только один дробовик, из которого
можно было попасть в цель, — французское ружьецо на Великих озерах. Дуло у
него было вполовину моего ружья, и гусей из него можно было бить со ста ярдов,
бывало, набиралось их столько, что под них нужна была целая лодка. Вот когда мы
с сэром Уильямом стояли против французов в форте Ниагара, у всех стрелков были
настоящие ружья, а это страшная штука, если только уметь его заряжать да
целиться как следует. Спросите у капитана, он ведь служил в полку Шерли, и,
хоть они там только штыками орудовали, он, наверное, слышал, как мы в ту войну
трепали французов и ирокезов. Чингачгук, что по-нашему значит «Великий Змей»,
ну, тот старый Джон Могиканин, который живет в моей хижине, был тогда великим
воином и сражался на нашей стороне. Он тоже это может подтвердить, хотя сам-то действовал
больше томагавком: выстрелит разочка два и бежит себе снимать скальпы. Да, совсем
другие теперь времена настали. Тогда ведь, доктор, от Немецких равнин до фортов
по долине Мохока вела только пешеходная тропка, ну, и кое-где могла пройти
вьючная лошадь. А теперь, говорят, хотят там проложить широкую дорогу с
воротами поперек нее. И зачем строить дороги, чтобы потом их перегораживать?
Помню, охотился я как-то за Кетсхиллом, неподалеку от поселков, так собаки там
все время след теряли, как попадут на такую дорогу, — уж больно много по
ней ездят. Оно, правда, нельзя сказать, чтобы те псы были хорошей породы. Вот
старик Гектор, он осенью почует оленя через все озеро Отсего, да еще в самой
широкой его части, а там в нем будет полторы мили, уж я-то знаю — сам промерил
его по льду, когда индейцы только-только отдали эти земли.
— Мне-то
что, Натти, а все-таки не надо бы тебе звать своего товарища «змеем», будто
сатану какого-нибудь, прости господи, — вмешалась трактирщица. — Да и
не похож теперь старик Джон на змею. Уж лучше бы назвали вы его по-христиански
Немвродом [42],
имя-то это в Библии поминается. Сержант прочел мне главу про него накануне
моего крещения, и уж до чего утешительно было послушать слова из писания!
— Старик
Джон и Чингачгук совсем не похожи с виду, — возразил охотник, грустно
покачивая головой. — В войну пятьдесят восьмого года он был в самых
цветущих летах и дюйма на три выше, чем теперь. Эх, видели бы вы его в тот
день, когда мы отогнали французов от нашего деревянного форта! Красивей индейца
не найти было: одет только в набедренную повязку да в мокасины, а уж размалеван
— любо-дорого посмотреть. Половина лица красная, а другая половина совсем
черная. Голова чисто выбрита, и только на макушке волосы остались, а в них
воткнут пучок орлиных перьев, да таких пестрых, словно бы он их из павлиньего
хвоста выдрал. А бока он покрасил белыми полосами, будто это ребра видны и
всякие другие кости. — Чингачгук в таких делах большой искусник. Глаза так
и сверкают, на боку нож болтается, сам томагавком размахивает — грознее воина я
в жизни не видывал. Ну, и сражался он неплохо: на другой день я видел на его
шесте тринадцать скальпов, а я головой поручиться могу, что Великий Змей всегда
поступал по-честному и скальпировал только тех, кого сам убивал.
— Ну
что ж, — вздохнула трактирщица, — война, она война и есть, и каждый
воюет на свой лад, хоть, по-моему, не годится уродовать покойников, да и в
писании ничего такого не сказано. Но ведь ты-то, сержант, таким грешным делом
не занимался?
— Мне
полагалось не оставлять строя и драться штыком и пулей до победы или
смерти, — ответил старый солдат. — Я тогда редко выходил из форта и
почти не видел дикарей — они пощипывали врага на флангах или вместе с
авангардом. Помнится, я слышал разговоры о Великом Змее, как тогда звали
старого Джона, потому что он был знаменитый вождь. Вот уж не думал, что увижу
его христианином, да еще бросившим старые повадки!
— Его
окрестили моравские братья, — сказал Кожаный Чулок. — Они здорово
умели обхаживать индейцев. И одно скажу: если бы их не трогали, все леса у
истоков двух рек были бы в целости и сохранности и дичь бы в них не
переводилась, потому как об этом позаботился бы их законный владелец, который
может еще носить ружье и видит не хуже сокола, когда он…
Тут за
дверью снова раздалось шарканье, и вскоре в трактир вошло общество из «дворца»,
а затем и сам могиканин.
|
