Увеличить |
9
Полковник Болботун, потеряв семерых казаков убитыми и девять
ранеными и семерых лошадей, прошел полверсты от Печерской площади до
Резниковской улицы и там вновь остановился. Тут к отступающей юнкерской цепи
подошло подкрепление. В нем был один броневик. Серая неуклюжая черепаха с
башнями приползла по Московской улице и три раза прокатила по Печерску удар с
хвостом кометы, напоминающим шум сухих листьев (три дюйма). Болботун мигом
спешился, коноводы увели в переулок лошадей, полк Болботуна разлегся цепями,
немножко осев назад к Печерской площади, и началась вялая дуэль. Черепаха
запирала Московскую улицу и изредка грохотала. Звукам отвечала жидкая трескотня
пачками из устья Суворовской улицы. Там в снегу лежала цепь, отвалившаяся с
Печерской под огнем Болботуна, и ее подкрепление, которое получилось таким
образом:
– Др-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р...
– Первая дружина?
– Да, слушаю.
– Немедленно две офицерских роты дайте на Печерск.
– Слушаюсь. Дррррр... Ти... Ти... ти... ти...
И пришло на Печерск: четырнадцать офицеров, три юнкера, один
студент, один кадет и один актер из театра миниатюр.
Увы. Одной жидкой цепи, конечно, недостаточно. Даже и при
подкреплении одной черепахой. Черепах-то должно было подойти целых четыре. И
уверенно можно сказать, что, подойди они, полковник Болботун вынужден был бы
удалиться с Печерска. Но они не подошли.
Случилось это потому, что в броневой дивизион гетмана,
состоящий из четырех превосходных машин, попал в качестве командира второй
машины не кто иной, как знаменитый прапорщик, лично получивший в мае 1917 года
из рук Александра Федоровича Керенского георгиевский крест, Михаил Семенович
Шполянский.
Михаил Семенович был черный и бритый, с бархатными баками,
чрезвычайно похожий на Евгения Онегина. Всему Городу Михаил Семенович стал
известен немедленно по приезде своем из города Санкт-Петербурга. Михаил
Семенович прославился как превосходный чтец в клубе «Прах» своих собственных
стихов «Капли Сатурна» и как отличнейший организатор поэтов и председатель
городского поэтического ордена «Магнитный Триолет». Кроме того, Михаил
Семенович не имел себе равных как оратор, кроме того, управлял машинами как
военными, так и типа гражданского, кроме того, содержал балерину оперного
театра Мусю Форд и еще одну даму, имени которой Михаил Семенович, как
джентльмен, никому не открывал, имел очень много денег и щедро раздавал их
взаймы членам «Магнитного Триолета»; пил белое вино, играл в железку, купил
картину «Купающаяся венецианка», ночью жил на Крещатике, утром в кафе
«Бильбокэ», днем – в своем уютном номере лучшей гостиницы «Континенталь»,
вечером – в «Прахе», на рассвете писал научный труд «Интуитивное у Гоголя».
Гетманский Город погиб часа на три раньше, чем ему следовало
бы, именно из-за того, что Михаил Семенович второго декабря 1918 года вечером в
«Прахе» заявил Степанову, Шейеру, Слоных и Черемшину (головка «Магнитного
Триолета») следующее:
– Все мерзавцы. И гетман, и Петлюра. Но Петлюра, кроме
того, еще и погромщик. Самое главное впрочем, не в этом. Мне стало скучно,
потому что я давно не бросал бомб.
По окончании в «Прахе» ужина, за который уплатил Михаил
Семенович, его, Михаила Семеновича, одетого в дорогую шубу с бобровым
воротником и цилиндр, провожал весь «Магнитный Триолет» и пятый – некий
пьяненький в пальто с козьим мехом... О нем Шполянскому было известно немного:
во-первых, что он болен сифилисом, во-вторых, что он написал богоборческие
стихи, которые Михаил Семенович, имеющий большие литературные связи, пристроил
в один из московских сборников, и, в-третьих, что он – Русаков, сын
библиотекаря.
Человек с сифилисом плакал на свой козий мех под
электрическим фонарем Крещатика и, впиваясь в бобровые манжеты Шполянского,
говорил:
– Шполянский, ты самый сильный из всех в этом городе,
который гниет так же, как и я. Ты так хорош, что тебе можно простить даже твое
жуткое сходство с Онегиным! Слушай, Шполянский... Это неприлично походить на
Онегина. Ты как-то слишком здоров... В тебе нет благородной червоточины,
которая могла бы сделать тебя действительно выдающимся человеком наших дней...
Вот я гнию и горжусь этим... Ты слишком здоров, но ты силен, как винт, поэтому
винтись туда!.. Винтись ввысь!.. Вот так...
И сифилитик показал, как нужно это делать. Обхватив фонарь,
он действительно винтился возле него, став каким-то образом длинным и тонким,
как уж. Проходили проститутки мимо, в зеленых, красных, черных и белых
шапочках, красивые, как куклы, и весело бормотали винту:
– Занюхался, – т-твою мать?
Очень далеко стреляли пушки, и Михаил Семеныч действительно
походил на Онегина под снегом, летящим в электрическом свете.
– Иди спать, – говорил он винту-сифилитику,
немного отворачивая лицо, чтобы тот не кашлянул на него, – иди. – Он
толкал концами пальцев козье пальто в грудь. Черные лайковые перчатки касались
вытертого шевиота, и глаза у толкаемого были совершенно стеклянными. Разошлись.
Михаил Семенович подозвал извозчика, крикнул ему: «Мало-Провальная», – и уехал,
а козий мех, пошатываясь, пешком отправился к себе на Подол.
В квартире библиотекаря, ночью, на Подоле, перед зеркалом,
держа зажженную свечу в руке, стоял обнаженный до пояса владелец козьего меха.
Страх скакал в глазах у него, как черт, руки дрожали, и сифилитик говорил, и
губы у него прыгали, как у ребенка.
– Боже мой, боже мой, боже мой... Ужас, ужас, ужас...
Ах, этот вечер! Я несчастлив. Ведь был же со мной и Шейер, и вот он здоров, он
не заразился, потому что он счастливый человек. Может быть, пойти и убить эту
самую Лельку? Но какой смысл? Кто мне объяснит, какой смысл? О, господи,
господи... Мне двадцать четыре года, и я мог бы, мог бы... Пройдет пятнадцать
лет, может быть, меньше, и вот разные зрачки, гнущиеся ноги, потом безумные
идиотские речи, а потом – я гнилой, мокрый труп.
Обнаженное до пояса худое тело отражалось в пыльном трюмо,
свеча нагорала в высоко поднятой руке, и на груди была видна нежная и тонкая
звездная сыпь. Слезы неудержимо текли по щекам больного, и тело его тряслось и
колыхалось.
– Мне нужно застрелиться. Но у меня на это нет сил, к
чему тебе, мой бог, я буду лгать? К чему тебе я буду лгать, мое отражение?
Он вынул из ящика маленького дамского письменного стола
тонкую книгу, отпечатанную на сквернейшей серой бумаге. На обложке ее было
напечатано красными буквами:
ФАНТОМИСТЫ – ФУТУРИСТЫ.
Стихи:
М.ШПОЛЯНСКОГО.
Б.ФРИДМАНА.
В.ШАРКЕВИЧА.
И.РУСАКОВА.
Москва, 1918
На странице тринадцатой раскрыл бедный больной книгу и
увидал знакомые строки:
Ив.Русаков
БОГОВО ЛОГОВО
Раскинут в небе
Дымный лог.
Как зверь, сосущий лапу,
Великий сущий папа
Медведь мохнатый
Бог.
В берлоге
Логе
Бейте бога.
Звук алый
Беговой битвы
Встречаю матерной молитвой.
– Ах-а-ах, – стиснув зубы, болезненно застонал
больной. – Ах, – повторил он в неизбывной муке.
Он с искаженным лицом вдруг плюнул на страницу со
стихотворением и бросил книгу на пол, потом опустился на колени и, крестясь
мелкими дрожащими крестами, кланяясь и касаясь холодным лбом пыльного паркета,
стал молиться, возводя глаза к черному безотрадному окну:
– Господи, прости меня и помилуй за то, что я написал
эти гнусные слова. Но зачем же ты так жесток? Зачем? Я знаю, что ты меня
наказал. О, как страшно ты меня наказал! Посмотри, пожалуйста, на мою кожу.
Клянусь тебе всем святым, всем дорогим на свете, памятью мамы-покойницы – я
достаточно наказан. Я верю в тебя! Верю душой, телом, каждой нитью мозга. Верю
и прибегаю только к тебе, потому что нигде на свете нет никого, кто бы мог мне
помочь. У меня нет надежды ни на кого, кроме как на тебя. Прости меня и сделай
так, чтобы лекарства мне помогли! Прости меня, что я решил, будто бы тебя нет:
если бы тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды. Но я
человек и силен только потому, что ты существуешь, и во всякую минуту я могу
обратиться к тебе с мольбой о помощи. И я верю, что ты услышишь мои мольбы,
простишь меня и вылечишь. Излечи меня, о господи, забудь о той гнусности,
которую я написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином. Не дай мне сгнить,
и я клянусь, что я вновь стану человеком. Укрепи мои силы, избавь меня от
кокаина, избавь от слабости духа и избавь меня от Михаила Семеновича
Шполянского!
Свеча наплывала, в комнате холодело, под утро кожа больного
покрылась мелкими пупырышками, и на душе у больного значительно полегчало.
Михаил же Семенович Шполянский провел остаток ночи на
Малой-Провальной улице в большой комнате с низким потолком и старым портретом,
на котором тускло глядели, тронутые временем, эполеты сороковых годов. Михаил
Семенович без пиджака, в одной белой зефирной сорочке, поверх которой
красовался черный с большим вырезом жилет, сидел на узенькой козетке и говорил
женщине с бледным и матовым лицом такие слова:
– Ну, Юлия, я окончательно решил и поступаю к этой
сволочи – гетману в броневой дивизион.
После этого женщина, кутающаяся в серый пуховый платок,
истерзанная полчаса тому назад и смятая поцелуями страстного Онегина, ответила
так:
– Я очень жалею, что никогда я не понимала и не могу
понимать твоих планов.
Михаил Семенович взял со столика перед козеткой стянутую в
талии рюмочку душистого коньяку, хлебнул и молвил:
– И не нужно.
Через два дня после этого разговора Михаил Семеныч
преобразился. Вместо цилиндра на нем оказалась фуражка блином, с офицерской
кокардой, вместо штатского платья – короткий полушубок до колен и на нем смятые
защитные погоны. Руки в перчатках с раструбами, как у Марселя в «Гугенотах»,
ноги в гетрах. Весь Михаил Семенович с ног до головы был вымазан в машинном
масле (даже лицо) и почему-то в саже. Один раз, и именно девятого декабря, две
машины ходили в бой под Городом и, нужно сказать, успех имели чрезвычайный. Они
проползли верст двадцать по шоссе, и после первых же их трехдюймовых ударов и
пулеметного воя петлюровские цепи бежали от них. Прапорщик Страшкевич, румяный
энтузиаст и командир четвертой машины, клялся Михаилу Семеновичу, что все
четыре машины, ежели бы их выпустить разом, одни могли бы отстоять Город.
Разговор этот происходил девятого вечером, а одиннадцатого в группе Щура,
Копылова и других (наводчики, два шофера и механик) Шполянский, дежурный по
дивизиону, говорил в сумерки так:
– Вы знаете, друзья, в сущности говоря, большой вопрос,
правильно ли мы делаем, отстаивая этого гетмана. Мы представляем собой в его
руках не что иное, как дорогую и опасную игрушку, при помощи которой он насаждает
самую черную реакцию. Кто знает, быть может, столкновение Петлюры с гетманом
исторически показано, и из этого столкновения должна родиться третья
историческая сила и, возможно, единственно правильная.
Слушатели обожали Михаила Семеныча за то же, за что его
обожали в клубе «Прах», – за исключительное красноречие.
– Какая же это сила? – спросил Копылов, пыхтя
козьей ножкой.
Умный коренастый блондин Щур хитро прищурился и подмигнул
собеседникам куда-то на северо-восток. Группа еще немножечко побеседовала и
разошлась. Двенадцатого декабря вечером произошла в той же тесной компании
вторая беседа с Михаилом Семеновичем за автомобильными сараями. Предмет этой
беседы остался неизвестным, но зато хорошо известно, что накануне
четырнадцатого декабря, когда в сараях дивизиона дежурили Щур, Копылов и
курносый Петрухин, Михаил Семенович явился в сараи, имея при себе большой пакет
в оберточной бумаге. Часовой Щур пропустил его в сарай, где тускло и красно
горела мерзкая лампочка, а Копылов довольно фамильярно подмигнул на мешок и
спросил:
– Сахар?
– Угу, – ответил Михаил Семенович.
В сарае заходил фонарь возле машин, мелькая, как глаз, и
озабоченный Михаил Семенович возился вместе с механиком, приготовляя их к
завтрашнему выступлению.
Причина: бумага у командира дивизиона капитана Плешко –
«четырнадцатого декабря, в восемь часов утра, выступить на Печерск с четырьмя
машинами».
Совместные усилия Михаила Семеновича и механика к тому,
чтобы приготовить машины к бою, дали какие-то странные результаты. Совершенно
здоровые еще накануне три машины (четвертая была в бою под командой
Страшкевича) в утро четырнадцатого декабря не могли двинуться с места, словно
их разбил паралич. Что с ними случилось, никто понять не мог. Какая-то дрянь
осела в жиклерах, и сколько их ни продували шинными насосами, ничего не
помогало. Утром возле трех машин в мутном рассвете была горестная суета с
фонарями. Капитан Плешко был бледен, оглядывался, как волк, и требовал
механика. Тут-то и начались катастрофы. Механик исчез. Выяснилось, что адрес его
в дивизионе вопреки всем правилам совершенно неизвестен. Прошел слух, что
механик внезапно заболел сыпным тифом. Это было в восемь часов, а в восемь
часов тридцать минут капитана Плешко постиг второй удар. Прапорщик Шполянский,
уехавший в четыре часа ночи после возни с машинами на Печерск на мотоциклетке,
управляемой Щуром, не вернулся. Возвратился один Щур и рассказал горестную
историю. Мотоциклетка заехала в Верхнюю Теличку, и тщетно Щур отговаривал
прапорщика Шполянского от безрассудных поступков. Означенный Шполянский,
известный всему дивизиону своей исключительной храбростью, оставив Щура и взяв
карабин и ручную гранату, отправился один во тьму на разведку к
железнодорожному полотну. Щур слышал выстрелы. Щур совершенно уверен, что
передовой разъезд противника, заскочивший в Теличку, встретил Шполянского и,
конечно, убил его в неравном бою. Щур ждал прапорщика два часа, хотя тот
приказал ждать его всего лишь один час, а после этого вернуться в дивизион,
дабы не подвергать опасности себя и казенную мотоциклетку N8175.
Капитан Плешко стал еще бледнее после рассказа Щура. Птички
в телефоне из штаба гетмана и генерала Картузова вперебой пели и требовали
выхода машин. В девять часов вернулся на четвертой машине с позиций румяный
энтузиаст Страшкевич, и часть его румянца передалась на щеки командиру
дивизиона. Энтузиаст повел машину на Печерск, и она, как уже было сказано,
заперла Суворовскую улицу.
В десять часов утра бледность Плешко стала неизменной.
Бесследно исчезли два наводчика, два шофера и один пулеметчик. Все попытки
двинуть машины остались без результата. Не вернулся с позиции Щур, ушедший по
приказанию капитана Плешко на мотоциклетке. Не вернулась, само собою понятно, и
мотоциклетка, потому что не может же она сама вернуться! Птички в телефонах
начали угрожать. Чем больше рассветал день, тем больше чудес происходило в
дивизионе. Исчезли артиллеристы Дуван и Мальцев и еще парочка пулеметчиков.
Машины приобрели какой-то загадочный и заброшенный вид, возле них валялись
гайки, ключи и какие-то ведра.
А в полдень, в полдень исчез сам командир дивизиона капитан
Плешко.
|