Увеличить |
15
Был вечер. Время подходило к одиннадцати часам. По случаю
событий, значительно раньше, чем обычно, опустела и без того не очень людная
улица.
Шел жидкий снежок, пушинки его мерно летали за окном, а
ветви акации у тротуара, летом темнившие окна Турбиных, все более обвисали в
своих снежных гребешках.
Началось с обеда и пошел нехороший тусклый вечер с
неприятностями, с сосущим сердцем. Электричество зажглось почему-то в полсвета,
а Ванда накормила за обедом мозгами. Вообще говоря, мозги пища ужасная, а в
Вандином приготовлении – невыносимая. Был перед мозгами еще суп, в который
Ванда налила постного масла, и хмурый Василиса встал из-за стола с мучительной
мыслью, что будто он и не обедал вовсе. Вечером же была масса хлопот, и все
хлопот неприятных, тяжелых. В столовой стоял столовый стол кверху ножками и
пачка Лебiдь-Юрчиков лежала на полу.
– Ты дура, – сказал Василиса жене.
Ванда изменилась в лице и ответила:
– Я знала, что ты хам, уже давно. Твое поведение в
последнее время достигло геркулесовых столбов.
Василисе мучительно захотелось ударить ее со всего размаху
косо по лицу так, чтоб она отлетела и стукнулась об угол буфета. А потом еще
раз, еще и бить ее до тех пор, пока это проклятое, костлявое существо не
умолкнет, не признает себя побежденным. Он – Василиса, измучен ведь, он, в конце
концов, работает, как вол, и он требует, требует, чтобы его слушались дома.
Василиса скрипнул зубами и сдержался, нападение на Ванду было вовсе не так
безопасно, как это можно было предположить.
– Делай так, как я говорю, – сквозь зубы сказал
Василиса, – пойми, что буфет могут отодвинуть, и что тогда? А это никому
не придет в голову. Все в городе так делают.
Ванда повиновалась ему, и они вдвоем взялись за работу – к
столу с внутренней стороны кнопками пришпиливали денежные бумажки.
Скоро вся внутренняя поверхность стола расцветилась и стала
похожа на замысловатый шелковый ковер.
Василиса, кряхтя, с налитым кровью лицом, поднялся и окинул
взором денежное поле.
– Неудобно, – сказала Ванда, – понадобится
бумажка, нужно стол переворачивать.
– И перевернешь, руки не отвалятся, – сипло
ответил Василиса, – лучше стол перевернуть, чем лишиться всего. Слышала,
что в городе делается? Хуже, чем большевики. Говорят, что повальные обыски
идут, все офицеров ищут.
В одиннадцать часов вечера Ванда принесла из кухни самовар и
всюду в квартире потушила свет. Из буфета достала кулек с черствым хлебом и
головку зеленого сыра. Лампочка, висящая над столом в одном из гнезд
трехгнездной люстры, источала с неполно накаленных нитей тусклый красноватый
свет.
Василиса жевал ломтик французской булки, и зеленый сыр
раздражал его до слез, как сверлящая зубная боль. Тошный порошок при каждом
укусе сыпался вместо рта на пиджак и за галстук. Не понимая, что мучает его,
Василиса исподлобья смотрел на жующую Ванду.
– Я удивляюсь, как легко им все сходит с рук, –
говорила Ванда, обращая взор к потолку, – я была уверена, что убьют
кого-нибудь из них. Нет, все вернулись, и сейчас опять квартира полна
офицерами...
В другое время слова Ванды не произвели бы на Василису
никакого впечатления, но сейчас, когда вся его душа горела в тоске, они
показались ему невыносимо подлыми.
– Удивляюсь тебе, – ответил он, отводя взор в
сторону, чтобы не расстраиваться, – ты прекрасно знаешь, что, в сущности,
они поступили правильно. Нужно же кому-нибудь было защищать город от этих
(Василиса понизил голос) мерзавцев... И притом напрасно ты думаешь, что так
легко сошло с рук... Я думаю, что он...
Ванда впилась глазами и закивала головой.
– Я сама, сама сразу это сообразила... Конечно, его
ранили...
– Ну, вот, значит, нечего и радоваться – «сошло,
сошло»...
Ванда лизнула губы.
– Я не радуюсь, я только говорю «сошло», а вот мне
интересно знать, если, не дай бог, к нам явятся и спросят тебя, как
председателя домового комитета, а кто у вас наверху? Были они у гетмана? Что ты
будешь говорить?
Василиса нахмурился и покосился:
– Можно будет сказать, что он доктор... Наконец, откуда
я знаю? Откуда?
– Вот то-то, откуда...
На этом слове в передней прозвенел звонок. Василиса
побледнел, а Ванда повернула жилистую шею.
Василиса, шмыгнув носом, поднялся со стула и сказал:
– Знаешь что? Может быть, сейчас сбегать к Турбиным,
вызвать их?
Ванда не успела ответить, потому что звонок в ту же минуту
повторился.
– Ах, боже мой, – тревожно молвил Василиса, –
нет, нужно идти.
Ванда глянула в испуге и двинулась за ним. Открыли дверь из
квартиры в общий коридор. Василиса вышел в коридор, пахнуло холодком, острое
лицо Ванды, с тревожными, расширенными глазами, выглянуло. Над ее головой в
третий раз назойливо затрещало электричество в блестящей чашке.
На мгновенье у Василисы пробежала мысль постучать в
стеклянные двери Турбиных – кто-нибудь сейчас же бы вышел, и не было бы так
страшно. И он побоялся это сделать. А вдруг: «Ты чего стучал? А? Боишься
чего-то?» – и, кроме того, мелькнула, правда слабая, надежда, что, может быть,
это не они, а так что-нибудь...
– Кто... там? – слабо спросил Василиса у двери.
Тотчас же замочная скважина отозвалась в живот Василисы
сиповатым голосом, а над Вандой еще и еще затрещал звонок.
– Видчиняй, – хрипнула скважина, – из штабу.
Та не отходи, а то стрельнем через дверь...
– Ах, бож... – выдохнула Ванда.
Василиса мертвыми руками сбросил болт и тяжелый крючок, не
помнил и сам, как снял цепочку.
– Скорийш... – грубо сказала скважина.
Темнота с улицы глянула на Василису куском серого неба,
краем акаций, пушинками. Вошло всего трое, но Василисе показалось, что их
гораздо больше.
– Позвольте узнать... по какому поводу?
– С обыском, – ответил первый вошедший волчьим
голосом и как-то сразу надвинулся на Василису, Коридор повернулся, и лицо Ванды
в освещенной двери показалось резко напудренным.
– Тогда, извините, пожалуйста, – голос Василисы
звучал бледно, бескрасочно, – может быть, мандат есть? Я, собственно,
мирный житель... не знаю, почему же ко мне? У меня – ничего, – Василиса
мучительно хотел сказать по-украински и сказал, – нема.
– Ну, мы побачимо, – ответил первый.
Как во сне двигаясь под напором входящих в двери, как во сне
их видел Василиса. В первом человеке все было волчье, так почему-то показалось
Василисе. Лицо его узкое, глаза маленькие, глубоко сидящие, кожа серенькая, усы
торчали клочьями, и небритые щеки запали сухими бороздами, он как-то странно
косил, смотрел исподлобья и тут, даже в узком пространстве, успел показать, что
идет нечеловеческой, ныряющей походкой привычного к снегу и траве существа. Он
говорил на страшном и неправильном языке – смеси русских и украинских слов –
языке, знакомом жителям Города, бывающим на Подоле, на берегу Днепра, где летом
пристань свистит и вертит лебедками, где летом оборванные люди выгружают с барж
арбузы... На голове у волка была папаха, и синий лоскут, обшитый сусальным
позументом, свисал набок.
Второй – гигант, занял почти до потолка переднюю Василисы.
Он был румян бабьим полным и радостным румянцем, молод, и ничего у него не росло
на щеках. На голове у него был шлык с объеденными молью ушами, на плечах серая
шинель, и на неестественно маленьких ногах ужасные скверные опорки.
Третий был с провалившимся носом, изъеденным сбоку
гноеточащей коростой, и сшитой и изуродованной шрамом губой. На голове у него
старая офицерская фуражка с красным околышем и следом от кокарды, на теле
двубортный солдатский старинный мундир с медными, позеленевшими пуговицами, на
ногах черные штаны, на ступнях лапти, поверх пухлых, серых казенных чулок. Его
лицо в свете лампы отливало в два цвета – восково-желтый и фиолетовый, глаза
смотрели страдальчески-злобно.
– Побачимо, побачимо, – повторил волк, – и
мандат есть.
С этими словами он полез в карман штанов, вытащил смятую
бумагу и ткнул ее Василисе. Один глаз его поразил сердце Василисы, а второй,
левый, косой, проткнул бегло сундуки в передней.
На скомканном листке – четвертушке со штампом «Штаб 1-го
сичевого куреня» было написано химическим карандашом косо крупными каракулями:
"Предписуется зробить обыск у жителя Василия Лисовича,
по Алексеевскому спуску, дом N13. За сопротивление карается расстрилом.
Начальник Штабу Проценко.
Адъютант Миклун."
В левом нижнем углу стояла неразборчивая синяя печать.
Цветы букетами зелени на обоях попрыгали немного в глазах
Василисы, и он сказал, пока волк вновь овладевал бумажкой:
– Прохаю, пожалуйста, но у меня ничего...
Волк вынул из кармана черный, смазанный машинным маслом
браунинг и направил его на Василису. Ванда тихонько вскрикнула: «Ай».
Лоснящийся от машинного масла кольт, длинный и стремительный, оказался в руке
изуродованного. Василиса согнул колени и немного присел, став меньше ростом.
Электричество почему-то вспыхнуло ярко-бело и радостно.
– Хто в квартире? – сипловато спросил волк.
– Никого нету, – ответил Василиса белыми
губами, – я та жинка.
– Нуте, хлопцы, – смотрите, та швидче, –
хрипнул волк, оборачиваясь к своим спутникам, – нема часу.
Гигант тотчас тряхнул сундук, как коробку, а изуродованный
шмыгнул к печке. Револьверы спрятались. Изуродованный кулаками постучал по
стене, со стуком открыл заслонку, из черной дверцы ударило скуповатым теплом.
– Оружие е? – спросил волк.
– Честное слово... помилуйте, какое оружие...
– Нет у нас, – одним дыханием подтвердила тень
Ванды.
– Лучше скажи, а то бачил – расстрил? –
внушительно сказал волк...
– Ей-богу... откуда же?
В кабинете загорелась зеленая лампа, и Александр II,
возмущенный до глубины чугунной души, глянул на троих. В зелени кабинета
Василиса в первый раз в жизни узнал, как приходит, грозно кружа голову, предчувствие
обморока. Все трое принялись первым долгом за обои. Гигант пачками, легко,
игрушечно, сбросил с полки ряд за рядом книги, и шестеро рук заходили по
стенам, выстукивая их... Туп... туп... глухо постукивала стена. Тук, отозвалась
внезапно пластинка в тайнике. Радость сверкнула в волчьих глазах.
– Що я казав? – шепнул он беззвучно. Гигант
продрал кожу кресла тяжелыми ногами, возвысился почти до потолка, что-то
крякнуло, лопнуло под пальцами гиганта, и он выдрал из стены пластинку.
Бумажный перекрещенный пакет оказался в руках волка. Василиса пошатнулся и
прислонился к стене. Волк начал качать головой и долго качал, глядя на
полумертвого Василису.
– Что же ты, зараза, – заговорил он горько, –
що ж ты? Нема, нема, ах ты, сучий хвост. Казал нема, а сам гроши в стенку
запечатав? Тебя же убить треба!
– Что вы! – вскрикнула Ванда.
С Василисой что-то странное сделалось, вследствие чего он
вдруг рассмеялся судорожным смехом, и смех этот был ужасен, потому что в
голубых глазах Василисы прыгал ужас, а смеялись только губы, нос и щеки.
– Декрета, панове, помилуйте, никакого же не было. Тут
кой-какие бумаги из банка и вещицы... Денег-то мало... Заработанные... Ведь
теперь же все равно царские деньги аннулированы...
Василиса говорил и смотрел на волка так, словно тот
доставлял ему жуткое восхищение.
– Тебя заарестовать бы требовалось, – назидательно
сказал волк, тряхнул пакетом и запихнул его в бездонный карман рваной
шинели. – Нуте, хлопцы, беритесь за ящики.
Из ящиков, открытых самим Василисой, выскакивали груды бумаг,
печати, печатки, карточки, ручки, портсигары. Листы усеяли зеленый ковер и
красное сукно стола, листы, шурша, падали на пол. Урод перевернул корзину. В
гостиной стучали по стенам поверхностно, как бы нехотя. Гигант сдернул ковер и
потопал ногами в пол, отчего на паркете остались замысловатые, словно выжженные
следы. Электричество, разгораясь к ночи, разбрызгивало веселый свет, и блистал
цветок граммофона. Василиса шел за тремя, волоча и шаркая ногами. Тупое
спокойствие овладело Василисой, и мысли его текли как будто складнее. В спальне
мгновенно – хаос: полезли из зеркального шкафа, горбом, одеяла, простыни,
кверху ногами встал матрас. Гигант вдруг остановился, просиял застенчивой
улыбкой и заглянул вниз. Из-под взбудораженной кровати глянули Василисины шевровые
новые ботинки с лакированными носами. Гигант усмехнулся, оглянулся застенчиво
на Василису.
– Яки гарны ботинки, – сказал он тонким
голосом, – а что они, часом, на мене не придутся?
Василиса не придумал еще, что ему ответить, как гигант
наклонился и нежно взялся за ботинки. Василиса дрогнул.
– Они шевровые, панове, – сказал он, сам не
понимая, что говорит.
Волк обернулся к нему, в косых глазах мелькнул горький гнев.
– Молчи, гнида, – сказал он мрачно. –
Молчать! – повторил он, внезапно раздражаясь. – Ты спасибо скажи нам,
що мы тебе не расстреляли, як вора и бандита, за утайку сокровищ. Ты
молчи, – продолжал он, наступая на совершенно бледного Василису и грозно
сверкая глазами. – Накопил вещей, нажрал морду, розовый, як свинья, а ты
бачишь, в чем добрые люди ходют? Бачишь? У него ноги мороженые, рваные, он в
окопах за тебя гнил, а ты в квартире сидел, на граммофонах играл. У-у, матери
твоей, – в глазах его мелькнуло желание ударить Василису по уху, он дернул
рукой. Ванда вскрикнула: «Что вы...» Волк не посмел ударить представительного
Василису и только ткнул его кулаком в грудь. Бледный Василиса пошатнулся,
чувствуя острую боль и тоску в груди от удара острого кулака.
«Вот так революция, – подумал он в своей розовой и
аккуратной голове, – хорошенькая революция. Вешать их надо было всех, а
теперь поздно...»
– Василько, обувайсь, – ласково обратился волк к
гиганту. Тот сел на пружинный матрас и сбросил опорки. Ботинки не налезали на
серые, толстые чулки. – Выдай казаку носки, – строго обратился волк к
Ванде. Та мгновенно присела к нижнему ящику желтого шкафа и вынула носки.
Гигант сбросил серые чулки, показав ступни с красноватыми пальцами и черными
изъединами, и натянул носки. С трудом налезли ботинки, шнурок на левом с
треском лопнул. Восхищенно, по-детски улыбаясь, гигант затянул обрывки и встал.
И тотчас как будто что лопнуло в натянутых отношениях этих странных пятерых
человек, шаг за шагом шедших по квартире. Появилась простота. Изуродованный,
глянув на ботинки на гиганте, вдруг проворно снял Василисины брюки, висящие на
гвоздике, рядом с умывальником. Волк только еще раз подозрительно оглянулся на
Василису, – не скажет ли чего, – но Василиса и Ванда ничего не
говорили, и лица их были совершенно одинаково белые, с громадными глазами.
Спальня стала похожа на уголок магазина готового платья. Изуродованный стоял в
одних полосатых, в клочья изодранных подштанниках и рассматривал на свет брюки.
– Дорогая вещь, шевиот... – гнусаво сказал он,
присел в синее кресло и стал натягивать. Волк сменил грязную гимнастерку на
серый пиджак Василисы, причем вернул Василисе какие-то бумажки со словами:
«Якись бумажки, берите, пане, може, нужные». – Со стола взял стеклянные
часы в виде глобуса, в котором жирно и черно красовались римские цифры.
Волк натянул шинель, и под шинелью было слышно, как ходили и
тикали часы.
– Часы нужная вещь. Без часов – як без рук, –
говорил изуродованному волк, все более смягчаясь по отношению к
Василисе, – ночью глянуть сколько времени – незаменимая вещь.
Затем все тронулись и пошли обратно через гостиную в
кабинет. Василиса и Ванда рядом молча шли позади. В кабинете волк, кося
глазами, о чем-то задумался, потом сказал Василисе:
– Вы, пане, дайте нам расписку... (Какая-то дума
беспокоила его, он хмурил лоб гармоникой.)
– Как? – шепнул Василиса.
– Расписку, що вы нам вещи выдалы, – пояснил волк,
глядя в землю.
Василиса изменился в лице, его щеки порозовели.
– Но как же... Я же... (Он хотел крикнуть: «Как, я же
еще и расписку?!» – но у него не вышли эти слова, а вышли другие.) вы... вам
надлежит расписаться, так сказать...
– Ой, убить тебе треба, як собаку. У-у, кровопийца...
Знаю я, что ты думаешь. Знаю. Ты, як бы твоя власть была, изничтожил бы нас, як
насекомых. У-у, вижу я, добром с тобой не сговоришь. Хлопцы, ставь его к
стенке. У, як вдарю...
Он рассердился и нервно притиснул Василису к стене, ухватив
его рукой за горло, отчего Василиса мгновенно стал красным.
– Ай! – в ужасе вскрикнула Ванда и ухватила за
руку волка, – что вы. Помилуйте... Вася, напиши, напиши...
Волк выпустил инженерово горло, и с хрустом в сторону
отскочил, как на пружине, воротничок. Василиса и сам не заметил, как оказался
сидящим в кресле. Руки его тряслись. Он оторвал от блокнота листок, макнул
перо. Настала тишина, и в тишине было слышно, как в кармане волка стучал стеклянный
глобус.
– Как же писать? – спросил Василиса слабым,
хрипловатым голосом.
Волк задумался, поморгал глазами.
– Пышить... по предписанию штаба сичевого куреня...
вещи... вещи... в размере... у целости сдал...
– В разм... – как-то скрипнул Василиса и сейчас же
умолк.
– ...Сдал при обыске. И претензий нияких не маю. И
подпишить...
Тут Василиса собрал остатки последнего духа и спросил,
отведя глаза:
– А кому?
Волк подозрительно посмотрел на Василису, но сдержал
негодование и только вздохнул.
– Пишить: получив... получили у целости Немоляка (он
задумался, посмотрел на урода) ...Кирпатый и отаман Ураган.
Василиса, мутно глядя в бумагу, писал под его диктовку.
Написав требуемое, вместо подписи поставил дрожащую «Василис», протянул бумагу
волку. Тот взял листок и стал в него вглядываться.
В это время далеко на лестнице вверху загремели стеклянные
двери, послышались шаги и грянул голос Мышлаевского.
Лицо волка резко изменилось, потемнело. Зашевелились его
спутники. Волк стал бурым и тихонько крикнул: «Ша». Он вытащил из кармана
браунинг и направил его на Василису, и тот страдальчески улыбнулся. За дверями
в коридоре слышались шаги, перекликанья. Потом слышно было, как прогремел болт,
крюк, цепь – запирали дверь. Еще пробежали шаги, донесся смех мужчины. После
этого стукнула стеклянная дверь, ушли ввысь замирающие шаги, и все стихло. Урод
вышел в переднюю, наклонился к двери и прислушался. Когда он вернулся,
многозначительно переглянулся с волком, и все, теснясь, стали выходить в
переднюю. Там, в передней, гигант пошевелил пальцами в тесноватых ботинках и
сказал:
– Холодно буде.
Он надел Василисины галоши.
Волк повернулся к Василисе и заговорил мягким голосом, бегая
глазами:
– Вы вот що, пане... Вы молчите, що мы были у вас. Бо
як вы накапаете на нас, то вас наши хлопцы вбьють. С квартиры до утра не
выходите, за це строго взыскуеться...
– Прощении просим, – сказал провалившийся нос
гнилым голосом.
Румяный гигант ничего не сказал, только застенчиво посмотрел
на Василису и искоса, радостно – на сияющие галоши. Шли они из двери Василисы
по коридору к уличной двери, почему-то приподымаясь на цыпочки, быстро,
толкаясь. Прогремели запоры, глянуло темное небо, и Василиса холодными руками
запер болты, голова его кружилась, и мгновенно ему показалось, что он видит
сон. Тотчас сердце его упало, потом заколотилось часто, часто. В передней
рыдала Ванда. Она упала на сундук, стукнулась головой об стену, крупные слезы
залили ее лицо.
– Боже! Что же это такое?.. Боже. Боже. Вася... Среди
бела дня. Что же это делается?..
Василиса трясся перед ней, как лист, лицо его было искажено.
– Вася, – вскричала Ванда, – ты знаешь... Это
никакой не штаб, не полк. Вася! Это были бандиты!
– Я сам, сам понял, – бормотал Василиса, в
отчаянии разводя руками.
– Господи! – вскрикнула Ванда. – Нужно бежать
скорей, сию минуту, сию минуту заявить, ловить их. Ловить! Царица небесная! Все
вещи. Все! Все! И хоть бы кто-нибудь, кто-нибудь... А?.. – Она затряслась,
скатилась с сундука на пол, закрыла лицо руками. Волосы ее разметались,
кофточка расстегнулась на спине.
– Куда ж, куда?.. – спрашивал Василиса.
– Боже мой, в штаб, в варту! Заявление подать. Скорей.
Что ж это такое?!
Василиса топтался на месте, вдруг кинулся бежать в дверь. Он
налетел на стеклянную преграду и поднял грохот.
Все, кроме Шервинского и Елены, толпились в квартире
Василисы. Лариосик, бледный, стоял в дверях. Мышлаевский, раздвинув ноги,
поглядел на опорки и лохмотья, брошенные неизвестными посетителями, повернулся
к Василисе.
– Пиши пропало. Это бандиты. Благодарите бога, что живы
остались. Я, сказать по правде, удивлен, что вы так дешево отделались.
– Боже... что они с нами сделали! – сказала Ванда.
– Они угрожали мне смертью.
– Спасибо, что угрозу не привели в исполнение. Первый
раз такую штуку вижу.
– Чисто сделано, – тихонько подтвердил Карась.
– Что же теперь делать?.. – замирая, спросил
Василиса. – Бежать жаловаться?.. Куда?.. Ради бога, Виктор Викторович,
посоветуйте.
Мышлаевский крякнул, подумал.
– Никуда я вам жаловаться не советую, – молвил
он, – во-первых, их не поймают – раз. – Он загнул длинный
палец, – во-вторых...
– Вася, ты помнишь, они сказали, что убьют, если ты
заявишь?
– Ну, это вздор, – Мышлаевский нахмурился, –
никто не убьет, но, говорю, не поймают их, да и ловить никто не станет, а
второе, – он загнул второй палец, – ведь вам придется заявить, что у
вас взяли, вы говорите, царские деньги... Нуте-с, вы заявите там в штаб этот
ихний или куда там, а они вам, чего доброго, второй обыск устроят.
– Может быть, очень может быть, – подтвердил
высокий специалист Николка.
Василиса, растерзанный, облитый водой после обморока, поник
головой, Ванда тихо заплакала, прислонившись к притолоке, всем стало их жаль.
Лариосик тяжело вздохнул у дверей и выкатил мутные глаза.
– Вот оно, у каждого свое горе, – прошептал он.
– Чем же они были вооружены? – спросил Николка.
– Боже мой. У обоих револьверы, а третий... Вася, у
третьего ничего не было?
– У двух револьверы, – слабо подтвердил Василиса.
– Какие не заметили? – деловито добивался Николка.
– Ведь я ж не знаю, – вздохнув, ответил
Василиса, – не знаю я систем. Один большой черный, другой маленький черный
с цепочкой.
– Цепочка, – вздохнула Ванда.
Николка нахмурился и искоса, как птица, посмотрел на
Василису. Он потоптался на месте, потом беспокойно двинулся и проворно
отправился к двери. Лариосик поплелся за ним. Лариосик не достиг еще столовой,
когда из Николкиной комнаты долетел звон стекла и Николкин вопль. Лариосик
устремился туда. В Николкиной комнате ярко горел свет, в открытую форточку
несло холодом и зияла огромная дыра, которую Николка устроил коленями,
сорвавшись с отчаяния с подоконника. Николкины глаза блуждали.
– Неужели? – вскричал Лариосик, вздымая
руки. – Это настоящее колдовство!
Николка бросился вон из комнаты, проскочил сквозь книжную,
через кухню, мимо ошеломленной Анюты, кричащей: «Никол, Никол, куда ж ты без
шапки? Господи, аль еще что случилось?..» И выскочил через сени во двор. Анюта,
крестясь, закинула в сенях крючок, убежала в кухню и припала к окну, но Николка
моментально пропал из глаз.
Он круто свернул влево, сбежал вниз и остановился перед
сугробом, запиравшим вход в ущелье между стенами. Сугроб был совершенно
нетронут. «Ничего не понимаю», – в отчаянии бормотал Николка и храбро
кинулся в сугроб. Ему показалось, что он задохнется. Он долго месил снег,
плевался и фыркал, прорвал, наконец, снеговую преграду и весь белый пролез в
дикое ущелье, глянул вверх и увидал: вверху, там, где из рокового окна его
комнаты выпадал свет, черными головками виднелись костыли и их остренькие
густые тени, но коробки не было.
С последней надеждой, что, может быть, петля оборвалась,
Николка, поминутно падая на колени, шарил по битым кирпичам. Коробки не было.
Тут яркий свет осветил вдруг Николкину голову: «А-а», –
закричал он и полез дальше к забору, закрывающему ущелье с улицы. Он дополз и
ткнул руками, доски отошли, глянула широкая дыра на черную улицу. Все
понятно... Они отшили доски, ведущие в ущелье, были здесь и даже, по-о-нимаю,
хотели залезть к Василисе через кладовку, но там решетка на окне.
Николка, весь белый, вошел в кухню молча.
– Господи, дай хоть почищу... – вскричала Анюта.
– Уйди ты от меня, ради бога, – ответил Николка и
прошел в комнаты, обтирая закоченевшие руки об штаны. – Ларион, дай мне по
морде, – обратился он к Лариосику. – Тот заморгал глазами, потом
выкатил их и сказал:
– Что ты, Николаша? Зачем же так впадать в
отчаяние? – Он робко стал шаркать руками по спине Николки и рукавом
сбивать снег.
– Не говоря о том, что Алеша оторвет мне голову, если,
даст бог, поправится, – продолжал Николка, – но самое главное...
най-турсов кольт!.. Лучше б меня убили самого, ей-богу!.. Это бог наказал меня
за то, что я над Василисой издевался. И жаль Василису, но ты понимаешь, они
этим самым револьвером его и отделали. Хотя, впрочем, его можно и без всяких
револьверов обобрать, как липочку... Такой уж человек. – Эх... Вот какая
история. Бери бумагу, Ларион, будем окно заклеивать.
Ночью из ущелья вылезли с гвоздями, топором и молотком
Николка, Мышлаевский и Лариосик. Ущелье было короткими досками забито наглухо.
Сам Николка с остервенением вгонял длинные, толстые гвозди с таким расчетом,
чтобы они остриями вылезли наружу. Еще позже на веранде со свечами ходили, а
затем через холодную кладовую на чердак лезли Николка, Мышлаевский и Лариосик.
На чердаке, над квартирой, со зловещим топотом они лазили всюду, сгибаясь между
теплыми трубами, между бельем, и забили слуховое окно.
Василиса, узнав об экспедиции на чердак, обнаружил живейший
интерес и тоже присоединился и лазил между балками, одобряя все действия
Мышлаевского.
– Какая жалость, что вы не дали нам как-нибудь знать.
Нужно было бы Ванду Михайловну послать к нам через черный ход, – говорил
Николка, капая со свечи стеарином.
– Ну, брат, не очень-то, – отозвался
Мышлаевский, – когда уже они были в квартире, это, друг, дело довольно
дохлое. Ты думаешь, они не стали бы защищаться? Еще как. Ты прежде чем в
квартиру бы влез, получил бы пулю в живот. Вот и покойничек. Так-то-с. А вот не
пускать, это дело другого рода.
– Угрожали выстрелить через дверь, Виктор
Викторович, – задушевно сказал Василиса.
– Никогда бы не выстрелили, – отозвался
Мышлаевский, гремя молотком, – ни в коем случае. Всю бы улицу на себя
навлекли.
Позже ночью Карась нежился в квартире Лисовичей, как Людовик
XIV. Этому предшествовал такой разговор:
– Не придут же сегодня, что вы! – говорил
Мышлаевский.
– Нет, нет, нет, – вперебой отвечали Ванда и
Василиса на лестнице, – мы умоляем, просим вас или Федора Николаевича,
просим!.. Что вам стоит? Ванда Михайловна чайком вас напоит. Удобно уложим.
Очень просим и завтра тоже. Помилуйте, без мужчины в квартире!
– Я ни за что не засну, – подтвердила Ванда,
кутаясь в пуховый платок.
– Коньячок есть у меня – согреемся, – неожиданно
залихватски как-то сказал Василиса.
– Иди, Карась, – сказал Мышлаевский.
Вследствие этого Карась и нежился. Мозги и суп с постным
маслом, как и следовало ожидать, были лишь симптомами той омерзительной болезни
скупости, которой Василиса заразил свою жену. На самом деле в недрах квартиры
скрывались сокровища, и они были известны только одной Ванде. На столе в
столовой появилась банка с маринованными грибами, телятина, вишневое варенье и
настоящий, славный коньяк Шустова с колоколом. Карась потребовал рюмку для
Ванды Михайловны и ей налил.
– Не полную, не полную, – кричала Ванда.
Василиса, отчаянно махнув рукой, подчиняясь Карасю, выпил
одну рюмку.
– Ты не забывай, Вася, что тебе вредно, – нежно
сказала Ванда.
После авторитетного разъяснения Карася, что никому абсолютно
не может быть вреден коньяк и что его дают даже малокровным с молоком, Василиса
выпил вторую рюмку, и щеки его порозовели, и на лбу выступил пот. Карась выпил
пять рюмок и пришел в очень хорошее расположение духа. «Если б ее откормить,
она вовсе не так уж дурна», – думал он, глядя на Ванду.
Затем Карась похвалил расположение квартиры Лисовичей и
обсудил план сигнализации в квартиру Турбиных: один звонок из кухни, другой из
передней. Чуть что – наверх звонок. И, пожалуйста, выйдет открывать
Мышлаевский, это будет совсем другое дело.
Карась очень хвалил квартиру: и уютно, и хорошо меблирована,
и один недостаток – холодно.
Ночью сам Василиса притащил дров и собственноручно затопил
печку в гостиной. Карась, раздевшись, лежал на тахте между двумя
великолепнейшими простынями и чувствовал себя очень уютно и хорошо. Василиса в
рубашке, в подтяжках пришел к нему и присел на кресло со словами:
– Не спится, знаете ли, вы разрешите с вами немного
побеседовать?
Печка догорела, Василиса круглый, успокоившийся, сидел в
креслах, вздыхал и говорил:
– Вот-с как, Федор Николаевич. Все, что нажито упорным
трудом, в один вечер перешло в карманы каких-то негодяев... путем насилия. Вы
не думайте, чтобы я отрицал революцию, о нет, я прекрасно понимаю исторические
причины, вызвавшие все это.
Багровый отблеск играл на лице Василисы и застежках его
подтяжек. Карась в чудесном коньячном расслаблении начинал дремать, стараясь
сохранить на лице вежливое внимание...
– Но, согласитесь сами. У нас в России, в стране,
несомненно, наиболее отсталой, революция уже выродилась в пугачевщину... Ведь
что ж такое делается... Мы лишились в течение каких-либо двух лет всякой опоры
в законе, минимальной защиты наших прав человека и гражданина. Англичане
говорят...
– М-ме, англичане... они, конечно, – пробормотал
Карась, чувствуя, что мягкая стена начинает отделять его от Василисы.
– ...А тут, какой же «твой дом – твоя крепость», когда
вы не гарантированы в собственной вашей квартире за семью замками от того, что
шайка, вроде той, что была у меня сегодня, не лишит вас не только имущества,
но, чего доброго, и жизни?!
– На сигнализацию и на ставни наляжем, – не очень
удачно, сонным голосом ответил Карась.
– Да ведь, Федор Николаевич! Да ведь дело, голубчик, не
в одной сигнализации! Никакой сигнализацией вы не остановите того развала и
разложения, которые свили теперь гнездо в душах человеческих. Помилуйте, сигнализация
– частный случай, а предположим, она испортится?
– Починим, – ответил счастливый Карась.
– Да ведь нельзя же всю жизнь строить на сигнализации и
каких-либо там револьверах. Не в этом дело. Я говорю вообще, обобщая, так
сказать, случай. Дело в том, что исчезло самое главное, уважение к
собственности. А раз так, дело кончено. Если так, мы погибли. Я убежденный
демократ по натуре и сам из народа. Мой отец был простым десятником на железной
дороге. Все, что вы видите здесь, и все, что сегодня у меня отняли эти
мошенники, все это нажито и сделано исключительно моими руками. И, поверьте, я
никогда не стоял на страже старого режима, напротив, признаюсь вам по секрету,
я кадет, но теперь, когда я своими глазами увидел, во что все это выливается,
клянусь вам, у меня является зловещая уверенность, что спасти нас может только
одно... – Откуда-то из мягкой пелены, окутывающей Карася, донесся
шепот... – Самодержавие. Да-с... Злейшая диктатура, какую можно только
себе представить... Самодержавие...
«Эк разнесло его, – думал блаженный Карась. –
М-да, самодержавие – штука хитрая». Эхе-мм... – проговорил он сквозь вату.
– Ах, ду-ду-ду-ду – хабеас корпус, ах, ду-ду-ду-ду. Ай,
ду-ду... – бубнил голос через вату, – ай, ду-ду-ду, напрасно они
думают, что такое положение вещей может существовать долго, ай ду-ду-ду, и
восклицают многие лета. Нет-с! Многие лета это не продолжится, да и смешно было
бы думать, что...
– Крепость Иван-город, – неожиданно перебил
Василису покойный комендант в папахе,
– многая лета!
– И Ардаган и Каре, – подтвердил Карась в тумане,
– многая лета!
Реденький почтительный смех Василисы донесся издали.
– Многая лета!! -
радостно спели голоса в Карасевой голове.
|