14
Они нашлись. Никто не вышел в расход, и нашлись в следующий
же вечер.
«Он», – отозвалось в груди Анюты, и сердце ее прыгнуло,
как Лариосикова птица. В занесенное снегом оконце турбинской кухни осторожно
постучали со двора. Анюта прильнула к окну и разглядела лицо. Он, но без
усов... Он... Анюта обеими руками пригладила черные волосы, открыла дверь в
сени, а из сеней в снежный двор, и Мышлаевский оказался необыкновенно близко от
нее. Студенческое пальто с барашковым воротником и фуражка... исчезли усы... Но
глаза, даже в полутьме сеней, можно отлично узнать. Правый в зеленых искорках,
как уральский самоцвет, а левый темный... И меньше ростом стал...
Анюта дрожащею рукой закинула крючок, причем исчез двор, а
полосы из кухни исчезли оттого, что пальто Мышлаевского обвило Анюту и очень
знакомый голос шепнул:
– Здравствуйте, Анюточка... Вы простудитесь... А в
кухне никого нет, Анюта?
– Никого нет, – не помня, что говорит, и тоже
почему-то шепотом ответила Анюта. – «Целует, губы сладкие стали», – в
сладостнейшей тоске подумала она и зашептала: – Виктор Викторович... пустите...
Елене...
– При чем тут Елена... – укоризненно шепнул голос,
пахнущий одеколоном и табаком, – что вы, Анюточка...
– Виктор Викторович, пустите, закричу, как бог
свят, – страстно сказала Анюта и обняла за шею Мышлаевского, – у нас
несчастье – Алексея Васильевича ранили...
Удав мгновенно выпустил.
– Как ранили? А Никол?!
– Никол жив-здоров, а Алексей Васильевича ранили.
Полоска света из кухни, двери.
В столовой Елена, увидев Мышлаевского, заплакала и сказала:
– Витька, ты жив... Слава богу... А вот у нас... –
Она всхлипнула и указала на дверь к Турбину. – Сорок у него... скверная
рана...
– Мать честная, – ответил Мышлаевский, сдвинув
фуражку на самый затылок, – как же это он подвернулся?
Он повернулся к фигуре, склонившейся у стола над бутылью и
какими-то блестящими коробками.
– Вы доктор, позвольте узнать?
– Нет, к сожалению, – ответил печальный и тусклый
голос, – не доктор. Разрешите представиться: Ларион Суржанский.
Гостиная. Дверь в переднюю заперта и задернута портьера,
чтобы шум и голоса не проникали к Турбину. Из спальни его вышли и только что
уехали остробородый в золотом пенсне, другой бритый – молодой, и, наконец,
седой и старый и умный в тяжелой шубе, в боярской шапке, профессор, самого же
Турбина учитель. Елена провожала их, и лицо ее стало каменным. Говорили – тиф,
тиф... и накликали.
– Кроме раны, – сыпной тиф...
И ртутный столб на сорока и... «Юлия»... В спаленке
красноватый жар. Тишина, а в тишине бормотанье про лесенку и звонок
«бр-рынь»...
– Здоровеньки булы, пане добродзию, – сказал
Мышлаевский ядовитым шепотом и расставил ноги. Шервинский, густо-красный, косил
глазом. Черный костюм сидел на нем безукоризненно; белье чудное и галстук
бабочкой; на ногах лакированные ботинки. «Артист оперной студии Крамского».
Удостоверение в кармане. – Чому ж це вы без погон?.. – продолжал
Мышлаевский. – «На Владимирской развеваются русские флаги... Две дивизии
сенегалов в одесском порту и сербские квартирьеры... Поезжайте, господа
офицеры, на Украину и формируйте части»... за ноги вашу мамашу!..
– Чего ты пристал?.. – ответил Шервинский. –
Я, что ль, виноват?.. При чем здесь я?.. Меня самого чуть не убили. Я вышел из
штаба последним ровно в полдень, когда с Печерска показались неприятельские
цепи.
– Ты – герой, – ответил Мышлаевский, – но
надеюсь, что его сиятельство главнокомандующий, успел уйти раньше...
Равно как и его светлость, пан гетман... его мать... Льщу
себя надеждой, что он в безопасном месте... Родине нужны их жизни. Кстати, не
можешь ли ты мне указать, где именно они находятся?
– Зачем тебе?
– Вот зачем. – Мышлаевский сложил правую руку в
кулак и постучал ею по ладони левой. – Ежели бы мне попалось это самое
сиятельство и светлость, я бы одного взял за левую ногу, а другого за правую,
перевернул бы и тюкал бы головой о мостовую до тех пор, пока мне это не надоело
бы. А вашу штабную ораву в сортире нужно утопить...
Шервинский побагровел.
– Ну, все-таки ты поосторожней, пожалуйста, –
начал он, – полегче... Имей в виду, что князь и штабных бросил. Два его
адъютанта с ним уехали, а остальные на произвол судьбы.
– Ты знаешь, что сейчас в музее сидит тысяча человек
наших, голодные, с пулеметами... Ведь их петлюровцы, как клопов, передушат...
Ты знаешь, как убили полковника Ная?.. Единственный был...
– Отстань от меня, пожалуйста!.. – не на шутку
сердясь, крикнул Шервинский. – Что это за тон?.. Я такой же офицер, как и
ты!
– Ну, господа, бросьте, – Карась вклинился между
Мышлаевским и Шервинским, – совершенно нелепый разговор. Что ты в самом
деле лезешь к нему... Бросим, это ни к чему не ведет...
– Тише, тише, – горестно зашептал Николка, –
к нему слышно...
Мышлаевский сконфузился, помялся.
– Ну, не волнуйся, баритон. Это я так... Ведь сам
понимаешь...
– Довольно странно...
– Позвольте, господа, потише... – Николка
насторожился и потыкал ногой в пол. Все прислушались. Снизу из квартиры
Василисы донеслись голоса. Глуховато расслышали, что Василиса весело рассмеялся
и немножко истерически как будто. Как будто в ответ, что-то радостно и звонко
прокричала Ванда. Потом поутихло. Еще немного и глухо побубнили голоса.
– Ну, вещь поразительная, – глубокомысленно сказал
Николка, – у Василисы гости... Гости. Да еще в такое время. Настоящее
светопреставление.
– Да, тип ваш Василиса, – скрепил Мышлаевский.
Это было около полуночи, когда Турбин после впрыскивания
морфия уснул, а Елена расположилась в кресле у его постели. В гостиной
составился военный совет.
Решено было всем оставаться ночевать. Во-первых, ночью, даже
с хорошими документами, ходить не к чему. Во-вторых, тут и Елене лучше – то да
се... помочь. А самое главное, что дома в такое времечко именно лучше не
сидеть, а находиться в гостях. А еще, самое главное, и делать нечего. А вот
винт составить можно.
– Вы играете? – спросил Мышлаевский у Лариосика.
Лариосик покраснел, смутился и сразу все выговорил, и что в
винт он играет, но очень, очень плохо... Лишь бы его не ругали, как ругали в
Житомире податные инспектора... Что он потерпел драму, но здесь, у Елены
Васильевны, оживает душой, потому что это совершенно исключительный человек,
Елена Васильевна, и в квартире у них тепло и уютно, в особенности замечательны
кремовые шторы на всех окнах, благодаря чему чувствуешь себя оторванным от
внешнего мира... А он, этот внешний мир... согласитесь сами, грязен, кровав и
бессмыслен.
– Вы, позвольте узнать, стихи сочиняете? – спросил
Мышлаевский, внимательно всматриваясь в Лариосика.
– Пишу, – скромно, краснея, произнес Лариосик.
– Так... Извините, что я вас перебил... Так бессмыслен,
вы говорите... Продолжайте, пожалуйста...
– Да, бессмыслен, а наши израненные души ищут покоя вот
именно за такими кремовыми шторами...
– Ну, знаете, что касается покоя, не знаю, как у вас в
Житомире, а здесь, в городе, пожалуй, вы его не найдете... Ты щетку смочи
водой, а то пылишь здорово. Свечи есть? Бесподобно. Мы вас выходящим в таком
случае запишем... Впятером именно покойная игра...
– И Николка, как покойник, играет, – вставил
Карась.
– Ну, что ты, Федя. Кто в прошлый раз под печкой
проиграл? Ты сам и пошел в ренонс. Зачем клевещешь?
– Блакитный петлюровский крап...
– Именно за кремовыми шторами и жить. Все смеются
почему-то над поэтами...
– Да храни бог... Зачем же вы в дурную сторону мой
вопрос приняли. Я против поэтов ничего не имею. Не читаю я, правда, стихов...
– И других никаких книг, за исключением артиллерийского
устава и первых пятнадцати страниц римского права... На шестнадцатой странице
война началась, он и бросил...
– Врет, не слушайте... Ваше имя и отчество – Ларион
Иванович?
Лариосик объяснил, что он Ларион Ларионович, но что ему так
симпатично все общество, которое даже не общество, а дружная семья, что он
очень желал бы, чтобы его называли по имени «Ларион» без отчества... Если,
конечно, никто ничего не имеет против.
– Как будто симпатичный парень... – шепнул
сдержанный Карась Шервинскому.
– Ну, что ж... сойдемся поближе... Отчего ж... Врет:
если угодно знать, «Войну и мир» читал... Вот, действительно, книга. До самого
конца прочитал – и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот
какой-нибудь, а артиллерийский офицер. У вас десятка? Вы со мной... Карась с
Шервинским... Николка, выходи.
– Только вы меня, ради бога, не ругайте, – как-то
нервически попросил Лариосик.
– Ну, что вы, в самом деле. Что мы, папуасы
какие-нибудь? Это у вас, видно, в Житомире такие податные инспектора отчаянные,
они вас и напугали... У нас принят тон строгий.
– Помилуйте, можете быть спокойны, – отозвался
Шервинский, усаживаясь.
– Две пики... Да-с... вот-с писатель был граф Лев
Николаевич Толстой, артиллерии поручик... Жалко, что бросил служить... пас...
до генерала бы дослужился... Впрочем, что ж, у него имение было... Можно от
скуки и роман написать... зимой делать не черта... В имении это просто. Без
козыря...
– Три бубны, – робко сказал Лариосик.
– Пас, – отозвался Карась.
– "Что же вы? Вы прекрасно играете. Вас не ругать,
а хвалить нужно. Ну, если три бубны, то мы скажем – четыре пики. Я сам бы в
имение теперь с удовольствием поехал...
– Четыре бубны, – подсказал Лариосику Николка,
заглядывая в карты.
– Четыре? Пас.
– Пас.
При трепетном стеариновом свете свечей, в дыму папирос,
волнующийся Лариосик купил. Мышлаевский, словно гильзы из винтовки, разбросал
партнерам по карте.
– М-малый в пиках, – скомандовал он и поощрил
Лариосика, – молодец.
Карты из рук Мышлаевского летели беззвучно, как кленовые
листья. Шервинский швырял аккуратно, Карась – не везет, – хлестко.
Лариосик, вздыхая, тихонько выкладывал, словно удостоверения личности.
– "Папа-мама", видали мы это, – сказал
Карась.
Мышлаевский вдруг побагровел, швырнул карты на стол и,
зверски выкатив глаза на Лариосика, рявкнул:
– Какого же ты лешего мою даму долбанул? Ларион?!
– Здорово. Га-га-га, – хищно обрадовался
Карась, – без одной!
Страшный гвалт поднялся за зеленым столом, и языки на свечах
закачались. Николка, шипя и взмахивая руками, бросился прикрывать дверь и
задергивать портьеру.
– Я думал, что у Федора Николаевича король, –
мертвея, вымолвил Лариосик.
– Как это можно думать... – Мышлаевский старался
не кричать, поэтому из горла у него вылетало сипение, которое делало его еще
более страшным, – если ты его своими руками купил и мне прислал? А? Ведь
это черт знает, – Мышлаевский ко всем поворачивался, – ведь это... Он
покоя ищет. А? А без одной сидеть – это покой? Считанная же игра! Надо все-таки
вертеть головой, это же не стихи!
– Постой. Может быть, Карась...
– Что может быть? Ничего не может быть, кроме ерунды.
Вы извините, батюшка, может, в Житомире так и играют, но это черт знает что
такое!.. Вы не сердитесь... но Пушкин или Ломоносов хоть стихи и писали, а такую
штуку никогда бы не устроили... или Надсон, например.
– Тише, ты. Ну, что налетел? Со всяким бывает.
– Я так и знал, – забормотал Лариосик... –
Мне не везет...
– Стой. Ст...
И разом наступила полная тишина. В отдалении за многими
дверями в кухне затрепетал звоночек. Помолчали. Послышался стук каблуков,
раскрылись двери, появилась Анюта. Голова Елены мелькнула в передней.
Мышлаевский побарабанил по сукну и сказал:
– Рановато как будто? А?
– Да, рано, – отозвался Николка, считающийся самым
сведущим специалистом по вопросу обысков.
– Открывать идти? – беспокойно спросила Анюта.
– Нет, Анна Тимофеевна, – ответил
Мышлаевский, – повремените, – он, кряхтя, поднялся с кресла, –
вообще теперь я буду открывать, а вы не затрудняйтесь...
– Вместе пойдем, – сказал Карась.
– Ну, – заговорил Мышлаевский и сразу поглядел
так, словно стоял перед взводом, – тэк-с. Там, стало быть, в порядке... У
доктора – сыпной тиф и прочее. Ты, Лена, – сестра... Карась, ты за медика
сойдешь – студента... Ушейся в спальню... Шприц там какой-нибудь возьми...
Много нас. Ну, ничего...
Звонок повторился нетерпеливо, Анюта дернулась, и все стали
еще серьезнее.
– Успеется, – сказал Мышлаевский и вынул из
заднего кармана брюк маленький черный револьвер, похожий на игрушечный.
– Вот это напрасно, – сказал, темнея,
Шервинский, – это я тебе удивляюсь. Ты-то мог бы быть поосторожнее. Как же
ты по улице шел?
– Не беспокойся, – серьезно и вежливо ответил
Мышлаевский, – устроим. Держи, Николка, и играй к черному ходу или к
форточке. Если петлюровские архангелы, закашляюсь я, сплавь, только чтоб потом
найти. Вещь дорогая, под Варшаву со мной ездила... У тебя все в порядке?
– Будь покоен, – строго и гордо ответил специалист
Николка, овладевая револьвером.
– Итак, – Мышлаевский ткнул пальцем в грудь
Шервинского и сказал: – Певец, в гости пришел, – в Карася, –
медик, – в Николку, – брат, – Лариосику, – жилец-студент.
Удостоверение есть?
– У меня паспорт царский, – бледнея, сказал
Лариосик, – и студенческий харьковский.
– Царский под ноготь, а студенческий показать.
Лариосик зацепился за портьеру, а потом убежал.
– Прочие – чепуха, женщины... – продолжал
Мышлаевский, – нуте-с, удостоверения у всех есть? В карманах ничего
лишнего?.. Эй, Ларион!.. Спроси там у него, оружия нет ли?
– Эй, Ларион! – окликнул в столовой
Николка, – оружие?
– Нету, нету, боже сохрани, – откликнулся
откуда-то Лариосик.
Звонок повторился отчаянный, долгий, нетерпеливый.
– Ну, господи благослови, – сказал Мышлаевский и
двинулся. Карась исчез в спальне Турбина.
– Пасьянс раскладывали, – сказал Шервинский и
задул свечи.
Три двери вели в квартиру Турбиных. Первая из передней на
лестницу, вторая стеклянная, замыкавшая собственно владение Турбиных. Внизу за
стеклянной дверью темный холодный парадный ход, в который выходила сбоку дверь
Лисовичей; а коридор замыкала уже последняя дверь на улицу.
Двери прогремели, и Мышлаевский внизу крикнул:
– Кто там?
Вверху за своей спиной на лестнице почувствовал какие-то
силуэты. Приглушенный голос за дверью взмолился:
– Звонишь, звонишь... Тальберг-Турбина тут?..
Телеграмма ей... откройте...
«Тэк-с», – мелькнуло в голове у Мышлаевского, и он
закашлялся болезненным кашлем. Один силуэт сзади на лестнице исчез. Мышлаевский
осторожно открыл болт, повернул ключ и открыл дверь, оставив ее на цепочке.
– Давайте телеграмму, – сказал он, становясь боком
к двери, так, что она прикрывала его. Рука в сером просунулась и подала ему
маленький конвертик. Пораженный Мышлаевский увидал, что это действительно
телеграмма.
– Распишитесь, – злобно сказал голос за дверью.
Мышлаевский метнул взгляд и увидал, что на улице только
один.
– Анюта, Анюта, – бодро, выздоровев от бронхита,
вскричал Мышлаевский. – Давай карандаш.
Вместо Анюты к нему сбежал Карась, подал. На клочке,
выдернутом из квадратика, Мышлаевский нацарапал: «Тур», шепнул Карасю:
– Дай двадцать пять...
Дверь загремела... Заперлась...
Ошеломленный Мышлаевский с Карасем поднялись вверх. Сошлись
решительно все. Елена развернула квадратик и машинально вслух прочла слова:
«Страшное несчастье постигло Лариосика точка Актер оперетки
Липский...»
– Боже мой, – вскричал багровый Лариосик, –
это она!
– Шестьдесят три слова, – восхищенно ахнул
Николка, – смотри, кругом исписано.
– Господи! – воскликнула Елена. – Что же это
такое? Ах, извините, Ларион... что начала читать. Я совсем про нее забыла...
– Что это такое? – спросил Мышлаевский.
– Жена его бросила, – шепнул на ухо
Николка, – такой скандал...
Страшный грохот в стеклянную дверь, как обвал с горы, влетел
в квартиру. Анюта взвизгнула. Елена побледнела и начала клониться к стене. Грохот
был так чудовищен, страшен, нелеп, что даже Мышлаевский переменился в лице.
Шервинский подхватил Елену, сам бледный... Из спальни Турбина послышался стон.
– Двери... – крикнула Елена.
По лестнице вниз, спутав стратегический план, побежали
Мышлаевский, за ним Карась, Шервинский и насмерть испуганный Лариосик.
– Это уже хуже, – бормотал Мышлаевский.
За стеклянной дверью взметнулся черный одинокий силуэт,
оборвался грохот.
– Кто там? – загремел Мышлаевский как в цейхгаузе.
– Ради бога... Ради бога... Откройте, Лисович – я...
Лисович!! – вскричал силуэт. – Лисович – я... Лисович...
Василиса был ужасен... Волосы с просвечивающей розоватой
лысинкой торчали вбок. Галстук висел на боку и полы пиджака мотались, как
дверцы взломанного шкафа. Глаза Василисы были безумны и мутны, как у
отравленного. Он показался на последней ступеньке, вдруг качнулся и рухнул на
руки Мышлаевскому. Мышлаевский принял его и еле удержал, сам присел к лестнице
и сипло, растерянно крикнул:
– Карась! Воды...
|
