VII
Счастливый человек
знакомится с несчастьем
Корнель, покончив с семейными делами, отправился в январе
1672 года к своему крестнику Корнелиусу ван Берле.
Наступал вечер.
Хотя Корнель и не был большим знатоком садоводства, хотя он
и не особенно увлекался искусством, всё же он осмотрел весь дом, от мастерской
до оранжереи, от картин до тюльпанов. Он поблагодарил крестника за то, что тот
назвал его именем такой великолепный тюльпан. Он говорил с ним приветливым,
благодушным отеческим тоном, и в то время, как он рассматривал сокровища ван
Берле, у двери счастливого человека с любопытством и даже с почтением стояла
толпа.
Весь этот шум возбудил внимание Бокстеля, который закусывал
у своего очага.
Он справился, в чем дело, и, выяснив, тотчас же забрался в
свою обсерваторию. И, несмотря на холод, он примостился там со своей подзорной
трубой.
С осени 1671 года эта подзорная труба не приносила ему
больше пользы. Зябкие, как истые дети востока, тюльпаны не выращиваются зимой в
земле под открытым небом. Им нужны комнаты, мягкие постели в ящиках и нежное
тепло печей. Поэтому зиму Корнелиус проводил в своей лаборатории среди книг и
картин. Он очень редко входил в комнату, где хранились луковицы, разве только
для того, чтобы согреть ее случайными лучами изредка появлявшегося в небе
солнца, которые он заставлял волей-неволей проникать к себе в комнату через стеклянный
люк в потолке.
В тот вечер, о котором мы говорим, после осмотра в
сопровождении слуг всего дома, Корнель тихо сказал ван Берле:
— Сын мой, удалите слуг и постарайтесь, чтобы мы на
некоторое время остались одни.
Корнелиус поклонился в знак согласия. Затем громко произнес:
— Не хотите ли, сударь, теперь осмотреть сушильню для
тюльпанов?
Сушильня! Этот pandaemonium[31] цветоводства,
это дарохранилище, этот sanctum sanctorum[32] был
недоступен непосвященным, как некогда Дельфы[33].
Никогда слуга не переступал его порога своей дерзкой ногой,
как сказал бы великий Расин[34],
процветавший в ту эпоху. Корнелиус позволял проникнуть туда только безобидной
метле старой служанки, своей кормилицы, которая с тех пор, как Корнелиус
посвятил себя выращиванию тюльпанов, не решалась больше класть в рагу луковиц
из боязни, как бы не очистить и не поджарить божество своего питомца.
Итак, только при одном слове “сушильня” слуги, несшие
светильники, почтительно удалились. Корнелиус взял из рук ближайшего из них
свечу и повел своего крестного отца в комнату.
Добавим к уже сказанному нами, что сушильней являлась та
самая застекленная комната, на которую Бок-стель беспрерывно наводил свою
подзорную трубу.
Завистник был, конечно, на своем посту. Сперва он увидел,
как осветились стены и стекла. Затем появились две тени. Одна из них, большая,
величественная, строгая, села за стол, на который Корнелиус поставил
светильник. И в ней Бокстель узнал бледное лицо Корнеля де Витта, длинные, на
пробор расчесанные волосы, спадавшие ему на плечи.
Главный инспектор плотин, сказав Корнелиусу несколько слов,
содержания которых завистник не мог угадать по движению губ, вынул из
внутреннего кармана и передал ему тщательно запечатанный белый пакет. По тому,
с каким видом Корнелиус взял этот пакет и положил в один из своих шкафов,
Бокстель заподозрил, что это были очень важные бумаги.
Сначала он подумал, что драгоценный пакет содержит
какие-нибудь луковицы, только что прибывшие из Бенгалии или с Цейлона; но тут
же сообразил, что Корнель не разводил тюльпаны и занимался только людьми,
растением, на вид менее приятным и от которого гораздо труднее добиться
цветения.
И он пришел к мысли, что пакет содержит просто-напросто
бумаги и что бумаги эти политического характера.
Но зачем Корнелиусу бумаги, касавшиеся политики? Ведь ученый
Корнелиус не только чуждался этой науки, но даже хвастал этим, считая ее более
темной, чем химия и даже алхимия[35]?
Без сомнения, Корнель, которому уже угрожала утрата
популярности у своих соотечественников, конечно, передал своему крестнику ван
Берле на хранение пакет с какими-то бумагами. И это было тем более хитро со
стороны Корнеля, что, конечно, не у Корнелиуса, чуждого всяких политических
интриг, станут искать эти бумаги.
К тому же, если бы пакет содержал луковички, — а
Бокстель хорошо знал своего соседа, — Корнелиус не выдержал бы и тотчас
стал бы рассматривать их, как знаток, чтобы по достоинству оценить сделанный
ему подарок.
Корнелиус же, наоборот, почтительно взял пакет из рук
инспектора плотин и так же почтительно положил его в ящик, засунув в самую
глубь, с одной стороны, вероятно, для того, чтобы его не было видно, а с другой
— чтобы он не занимал слишком много места, предназначенного для луковиц.
Когда пакет был положен в ящик, Корнель де Витт поднялся,
пожал руку крестнику и направился к двери.
Корнелиус поспешно схватил светильник и бросился вперед,
чтобы получше осветить ему путь.
Свет постепенно удалялся из застекленной комнаты, потом он
замерцал на лестнице, затем в вестибюле и, наконец, на улице, еще переполненной
людьми, желавшими взглянуть, как инспектор плотин снова сядет в карету.
Завистник не ошибся в своих подозрениях. Пакет, переданный
Корнелем своему крестнику и заботливо спрятанный последним, содержал в себе
переписку Яна с господином де Лувуа.
Однако, как об этом рассказывал брату Корнель, пакет был
вручен крестнику таким образом, что не вызвал в нем ни малейших подозрений о
политической важности бумаг.
При этом он дал единственное указание, не отдавать пакет
никому, кроме него лично, или по его личной записке, — никому, кто бы
этого ни потребовал.
И Корнелиус, как мы видели, запер пакет в шкаф с редкими
луковицами.
Когда главный инспектор плотин уехал, затих шум и погасли
огни, наш ученый и вовсе перестал думать о пакете. Но о нем, наоборот, весьма
задумался Бокстель; он, подобно опытному лоцману, видел в этом пакете
отдаленную незаметную тучку, которая, приближаясь, растет и таит в себе бурю.
Вот все вехи нашей повести, расставленные на этой тучной
почве, которая тянется от Дордрехта до Гааги. Тот, кто хочет, пусть следует за
ними в будущее, которое раскрывается в следующих главах; что касается нас, то
мы сдержали данное нами слово, доказав, что никогда ни Корнель ни Ян де Витт не
имели во всей Голландии таких яростных врагов, какого имел ван Берле в лице
своего соседа мингера[36] Исаака
Бокстеля.
Но всё же, благоденствуя в неведении, наш цветовод
подвинулся на своем пути к цели, намеченной обществом цветоводов города
Гаарлема: из темно-коричневого тюльпана он вывел тюльпан цвета жженого кофе.
Возвращаясь к нему в тот самый день, когда в Гааге произошли
знаменательные события, о которых мы уже рассказывали, мы застаем его около
часу пополудни у одной из грядок. Он снимал с нее еще бесплодные луковицы от
посаженных тюльпанов цвета жженого кофе; их цветение ожидалось весной 1673
года, и оно должно было дать тот знаменитый черный тюльпан, которого добивалось
общество цветоводов города Гаарлема.
Итак, 20 августа 1672 года в час дня Корнелиус находился у
себя в сушильне. Упершись ногами в перекладину стола, а локтями — на скатерть,
он с наслаждением рассматривал три маленьких луковички, которые получил от
только что снятой луковицы: луковички безупречные, неповрежденные,
совершенные, — неоценимые зародыши одного из чудеснейших произведений
науки и природы, которое в случае удачи опыта должно было навсегда прославить
имя Корнелиуса ван Берле.
— Я выведу большой черный тюльпан, — говорил про
себя Корнелиус, отделяя луковички. — Я получу обещанную премию в сто тысяч
флоринов. Я раздам их бедным города Дордрехта, и, таким образом, ненависть,
которую вызывает каждый богатый во время гражданской войны, утратит свою
остроту, и я, не опасаясь ни республиканцев, ни оранжистов, смогу по прежнему
содержать свои гряды в отличном состоянии. Тогда мне не придется больше
опасаться, что во время бунта лавочники из Дордрехта и моряки из порта придут
вырывать мои луковицы, чтобы накормить ими свои семьи, как они мне иногда
грозят втихомолку, когда до них доходит слух, что я купил луковицу за двести
или триста флоринов. Это решено; я раздам бедным сто тысяч флоринов, премию
города Гаарлема. Хотя….
На этом слове хотя Корнелиус сделал паузу и
вздохнул.
— Хотя, — продолжал он, — было бы очень
приятно потратить эти сто тысяч флоринов на расширение моего цветника или даже
на путешествие на восток — на родину прекраснейших цветов.
Но, увы, не следует больше мечтать об этом: мушкеты,
знамена, барабаны и прокламации — вот кто господствует в данный момент.
Ван Берле поднял глаза к небу и вздохнул.
Затем, вновь устремив свой взгляд на луковицы, занимавшие в
его мыслях гораздо больше места, чем мушкеты, барабаны, знамена и прокламации,
он заметил:
— Вот, однако же, прекрасные луковички; какие они гладкие,
какой прекрасной формы, какой у них грустный вид, сулящий моему тюльпану цвет
черного дерева! Жилки на их кожице так тонки, что они даже незаметны
невооруженному глазу. О, уж наверняка ни одно пятно не испортит траурного
одеяния цветка, который своим рождением будет обязан мне.
Как назвать это детище моих бдении, моего труда, моих
мыслей? “Tulipa nigra Barlaensis”[37]… Да,
Barlaensis. Прекрасное название. Все европейские тюльпановоды, то есть,
можно сказать, вся просвещенная Европа, вздрогнут, когда ветер разнесет на все
четыре стороны это известие.
— Большой черный тюльпан найден.
— Его название? — спросят любители.
— Tulipa nigra Barlaensis.
— Почему
Barlaensis?
— В честь имени творца его, ван Берле, — будет
ответ.
— А кто такой ван Берле?
— Это тот, кто уже создал пять новых разновидностей:
“Жанну”, “Яна де Витта”, “Корнеля” и т. д.
Ну что же, вот мое честолюбие. Оно никому не будет стоить
слез. И о моем “Tulipa nigra Barlaensis” будут говорить и тогда, когда, быть
может, мой крестный, этот великий политик, будет известен только благодаря
моему тюльпану, который я назвал его именем.
Очаровательные луковички!
Когда мой тюльпан расцветет, — продолжал
Корнелиус, — и если к тому времени волнения в Голландии прекратятся, я
раздам бедным только пятьдесят тысяч флоринов, ведь в конечном счете и это
немало для человека, который, в сущности, никому ничего не должен. Остальные
пятьдесят тысяч флоринов я употреблю на научные опыты. С этими пятьюдесятью
тысячами флоринов я добьюсь, что тюльпан станет благоухать. О, если бы мне
удалось добиться, чтобы тюльпан издавал аромат розы или гвоздики или, даже еще
лучше, совершенно новый аромат! Если бы я мог вернуть этому царю цветов его
естественный аромат, который он утерял при переходе со своего восточного трона
на европейский, тот аромат, которым он должен обладать в Индии, в Гоа, в
Бомбее, в Мадрасе[38] и
особенно на том острове, где некогда, как уверяют, был земной рай и который
именуется Цейлоном. О, какая слава! Тогда, клянусь! Тогда я предпочту быть
Корнелиусом ван Берле, чем Александром Македонским, Цезарем или Максимилианом[39].
Восхитительные луковички!..
Корнелиус наслаждался созерцанием и весь ушел в сладкие
грезы.
Вдруг звонок в его кабинете зазвонил сильнее обычного.
Корнелиус вздрогнул, прикрыл рукой луковички и обернулся.
— Кто там?
— Сударь, — ответил слуга, — это нарочный из
Гааги.
— Нарочный из Гааги? Что ему нужно?
— Сударь, это Кракэ.
— Кракэ, доверенный слуга Яна де Витта? Хорошо. Хорошо,
хорошо, пусть он подождет.
— Я не могу ждать, — раздался голос в коридоре.
И в тот же момент, нарушая запрещение, Кракэ устремился в
сушильню.
Неожиданное, почти насильственное вторжение было таким
нарушением обычаев дома Корнелиуса ван Берле, что он, при виде вбежавшего в
комнату Кракэ, сделал рукой, прикрывавшей луковички, судорожное движение и
сбросил две из них на пол; они покатились; одна — под соседний стол, другая — в
камин.
— А, дьявол! — воскликнул Корнелиус, бросившись
вслед за своими луковичками. — В чем дело, Кракэ?
— Вот, — сказал Кракэ, положив записку на стол, на
котором оставалась лежать третья луковичка. — Вы должны, не теряя ни
минуты, прочесть эту бумагу.
И Кракэ, которому показалось, что на улицах Дордрехта
заметны признаки волнения, подобного тому, какое он недавно наблюдал в Гааге,
скрылся, даже не оглядываясь назад.
— Хорошо, хорошо, мой дорогой Кракэ, — сказал
Корнелиус, доставая из-под стола драгоценную луковичку, — прочтем, прочтем
твою бумагу.
Подняв луковичку, он положил ее на ладонь и стал внимательно
осматривать.
— Ну, вот, одна неповрежденная. Дьявол Кракэ! Ворвался,
как бешеный, в сушильню. А теперь посмотрим другую.
И, не выпуская из руки беглянки, ван Берле направился к
камину и, стоя на коленях, стал ворошить золу, которая, к счастью, была
холодная.
Он скоро нащупал вторую луковичку.
— Ну, вот и она.
И, рассматривая ее почти с отеческим вниманием, сказал:
— Невредима, как и первая.
В этот момент, когда Корнелиус еще на коленях рассматривал
вторую луковичку, дверь так сильно сотряслась, а вслед за этим распахнулась с
таким шумом, что Корнелиус почувствовал, как от гнева, этого дурного советчика,
запылали его щеки и уши.
— Что там еще? — закричал он. — Или в этом
доме все с ума сошли!
— Сударь, сударь! — воскликнул, поспешно вбегая в
сушильню, слуга. Лицо его было еще бледнее, а вид еще растеряннее, чем у Кракэ.
— Ну, что? — спросил Корнелиус, предчувствуя в
двойном нарушении всех его правил какое-то несчастье.
— О, сударь, бегите, бегите скорее! — кричал
слуга.
— Бежать? Почему?
— Сударь, дом переполнен стражей!
— Что им надо?
— Они ищут вас.
— Зачем?
— Чтобы арестовать.
— Арестовать, меня?
— Да, сударь, и с ними судья.
— Что бы это значило? — спросил ван Берле, сжимая
в руке обе луковички и устремляя растерянный взгляд на лестницу.
— Они идут, они идут наверх! — закричал слуга.
— О мой благородный господин, о мое дорогое
дитя! — кричала кормилица, которая тоже вошла в сушильню. — Возьмите
золото, драгоценности и бегите, бегите!
— Но каким путем я могу бежать? — спросил ван
Берле.
— Прыгайте в окно!
— Двадцать пять футов.
— Вы упадете на пласт мягкой земли.
— Да, но я упаду на мои тюльпаны.
— Всё равно, прыгайте!
Корнелиус взял третью луковичку, подошел к окну, раскрыл
его, но, представив себе вред, который будет причинен его грядам, он пришел в
больший ужас, чем от расстояния, какое ему пришлось бы пролететь при падении.
— Ни за что, — сказал он и сделал шаг назад.
В этот момент за перилами лестницы появились алебарды
солдат.
Кормилица простерла к небу руки.
Что касается Корнелиуса, то надо сказать, к чести его (не
как человека, а как цветовода), что всё свое внимание он устремил на
драгоценные луковички.
Он искал глазами бумагу, во что бы их завернуть, заметил
листок из библии, который Кракэ положил на стол, взял его и, не вспомнив даже —
так сильно было его волнение, — откуда взялся этот листок, завернул в него
все три луковички, спрятал их за пазуху и стал ждать.
В эту минуту вошли солдаты, возглавляемые судьей.
— Это вы доктор Корнелиус ван Берле? — спросил
судья, хотя он прекрасно знал молодого человека. Он в этом отношении действовал
согласно правилам правосудия, что, как известно, придает допросу сугубо важный
характер.
— Да, это я, господин ван Спеннен, — ответил
Корнелиус, вежливо раскланиваясь с судьей. — И вы это отлично знаете.
— Выдайте нам мятежные документы, которые вы прячете у
себя.
— Мятежные документы? — повторил Корнелиус,
ошеломленный таким обращением.
— О, не притворяйтесь удивленным.
— Клянусь вам, господин ван Спеннен, я не знаю, что вы
хотите этим сказать.
— Ну, тогда, доктор, я вам помогу, — сказал
судья. — Выдайте нам те бумаги, которые спрятал у вас в январе месяце
предатель Корнель де Витт.
В уме Корнелиуса словно что-то озарилось.
— О, о, — сказал ван Спеннен, — вот вы и
начинаете вспоминать, не правда ли?
— Конечно, но вы говорите о мятежных бумагах, а таких у
меня нет.
— А, вы отрицаете?
— Безусловно.
Судья обернулся, чтобы окинуть взглядом весь кабинет.
— Какую комнату в вашем доме называют сушильней? —
спросил он.
— Мы как раз в ней находимся.
Судья взглянул на небольшую записку, лежавшую по верх бумаг,
которые он держал в руке.
— Хорошо, — сказал он с уверенностью и повернулся
к Корнелиусу. — Вы мне выдадите эти бумаги? — спросил он.
— Но я не могу, господин ван Спеннен, эти бумаги не
мои, они мне отданы на хранение и потому неприкосновенны.
— Доктор Корнелиус, — сказал судья, — именем
правительства я приказываю вам открыть этот ящик и выдать мне бумаги, которые
там спрятаны.
И судья пальцем указал на третий ящик шкафа, стоящего у
камина.
Действительно, в этом ящике и лежал пакет, который главный
инспектор плотин передал своему крестнику; было очевидно, что полиция прекрасно
осведомлена обо всем.
— А, вы не хотите, — сказал ван Спеннен, увидев,
что ошеломленный Корнелиус не двигается с места. — Тогда я открою сам.
Судья выдвинул ящик во всю его длину и раньше всего
наткнулся на десятка два луковиц, заботливо уложенных рядами и снабженных
надписями, затем он нашел и пакет с бумагами, который был точно в том же виде,
в каком его вручил своему крестнику несчастный Корнель де Витт.
Судья сломал печати, разорвал конверт, бросил жадный взгляд
на первые попавшиеся ему листки и воскликнул грозным голосом:
— А, значит, правосудие получило не ложный донос!
— Как, — спросил Корнелиус, — в чем дело?
— О, господин ван Берле, бросьте притворяться невинным
и следуйте за мной.
— Как, следовать за вами? — воскликнул доктор.
— Да так, как именем правительства я вас арестую Именем
Вильгельма Оранского пока еще не арестовывали. Для этого он еще слишком недавно
сделался штатгальтером.
— Арестовать меня? — воскликнул Корнелиус. —
Что же я такого совершил?
— Это меня не касается, доктор, вы объяснитесь с вашими
судьями.
— Где?
— В Гааге.
Корнелиус в полном изумлении поцеловал падающую в обморок
кормилицу, пожал руки своим слугам, которые обливались слезами, и двинулся за
судьей. Тот посадил его в карету, как государственного преступника, и велел
возможно быстрее везти в Гаагу.
|
