 Увеличить |
XX
Что случилось за восемь
дней
Действительно, на другой день, в обычный час ван Берле
услышал, что кто-то слегка скребется в его окошечко, как это обыкновенно делала
Роза в счастливые дни их дружбы. Не трудно догадаться, что Корнелиус был
недалеко от двери, через решетку которой он должен был увидеть так давно
исчезнувшее милое личико.
Ожидавшая с фонарем в руках Роза не могла сдержать своего
волнения при виде, как бледен и грустен заключенный.
— Вы больны, господин Корнелиус? — спросила она.
— Да, мадемуазель, я болен и физически, и нравственно.
— Я видела, что вы перестали есть, — молвила
Роза, — отец мне сказал, что вы больны и не встаете; тогда я написала вам,
чтобы успокоить, о судьбе волнующего вас драгоценного предмета.
— И я ответил вам, — сказал Корнелиус. — И,
видя, что вы снова пришли, дорогая Роза, я думаю, что вы получили мою записку.
— Да, это правда, я ее получила.
— Теперь вы не можете оправдываться тем, что вы не
могли прочесть ее. Вы теперь не только бегло читаете, но вы также сделали
большие успехи и в письме.
— Да, правда, я не только получила, но и прочла вашу
записку. Потому-то я и пришла, чтобы попытаться вылечить вас.
— Вылечить меня! — воскликнул Корнелиус. — У
вас, значит, есть какие-нибудь приятные новости для меня?
При этих словах молодой человек устремил на Розу пылающие
надеждой глаза. Потому ли, что Роза не поняла этого взгляда, потому ли, что она
не хотела его понять, но она сурово ответила:
— Я могу только рассказать вам о вашем тюльпане,
который, как мне известно, интересует вас больше всего на свете.
Роза произнесла эти несколько слов таким ледяным тоном, что
Корнелиус вздрогнул.
Пылкий цветовод не понял всего того, что скрывала под маской
равнодушия бедная Роза, находившаяся в постоянной борьбе со своим соперником —
черным тюльпаном.
— Ах, — прошептал Корнелиус, — опять, опять…
Боже мой, разве я вам не говорил, Роза, что я думал только о вас, что я
тосковал только по вас, что вас одной мне недоставало, только вы своим
отсутствием лишили меня воздуха, света, тепла и жизни!..
Роза грустно улыбнулась.
— Ах, какой опасности подвергался ваш тюльпан! —
сказала она.
Корнелиус помимо своей воли вздрогнул и попал в ловушку,
если только она была поставлена.
— Большой опасности? — переспросил он, весь
дрожа. — Боже мой, что же случилось?
Роза посмотрела на него с состраданием, она поняла: то, чего
она хотела, было выше сил этого человека, и его нужно было принимать таким,
каков он есть.
— Да, — сказала она, — вы правильно
угадали, — поклонник, влюбленный Якоб, приходил совсем не ради меня.
— Ради кого же он приходил? — спросил Корнелиус с
беспокойством.
— Он приходил ради тюльпана.
— О, — произнес Корнелиус, побледнев при этом
известии больше, чем две недели тому назад, когда Роза, ошибаясь, сказала ему,
что Якоб приходил из-за нее.
Роза заметила охвативший его ужас, и Корнелиус прочел на ее
лице как раз те мысли, о которых мы только что говорили.
— О, простите меня, Роза, — сказал он. — Я
вас хорошо знаю, я знаю вашу доброту и благородство вашего сердца. Природа
одарила вас разумом, рассудком, силой и способностью передвигаться — словом,
всем, что нужно для самозащиты, а мой бедный тюльпан, которому угрожает
опасность, беспомощен.
Роза ничего не ответила на эти извинения заключенного; она
продолжала:
— Раз этот человек, который шел следом за мной и сад и
в котором я узнала Якоба, вызвал у вас опасения, то я боялась его еще больше. И
я поступила так, как вы сказали. На утро того дня, когда мы с вами виделись в последний
раз и когда вы сказали мне…
Корнелиус прервал ее:
— Еще раз простите, Роза, — сказал он. — Я не
должен был говорить вам того, что я сказал. Я уже просил у вас прощения за эти
роковые слова. Я прошу вас еще раз. Неужели вы никогда меня не простите?
— На другое утро этого дня, — продолжала
Роза, — вспомнив, что вы мне говорили об уловке, к которой я должна
прибегнуть, чтобы проверить, за кем, за мной или за тюльпаном, следил этот
гнусный человек…
— Да, гнусный…. Не правда ли, Роза, вы ненавидите этого
человека?
— О, я его ненавижу, — сказала Роза, — потому
что из-за него я страдала в течение восьми дней.
— А! Так вы тоже, тоже страдали! Спасибо за эти добрые
слова, Роза.
— Итак, на следующее утро после этого злосчастного
дня, — продолжала Роза, — я спустилась в сад и направилась к гряде,
на которой я должна была посадить тюльпан. Я оглянулась, чтобы посмотреть, не
следуют ли за мной, как и в первый раз.
— И что же? — спросил Корнелиус.
— И что же, та же самая тень проскользнула между
калиткой и оградой и опять скрылась за бузиной.
— И вы притворились, что не заметили его, не так
ли? — спросил Корнелиус, вспоминая во всех подробностях совет, который он
дал Розе.
— Да, и я склонилась над грядой и стала копать ее
лопатой, как будто я сажаю луковичку.
— А он, а он… в то время?
— Я заметила сквозь ветви деревьев, что глаза у него
горели, словно у тигра.
— Вот видите! Вот видите! — сказал Корнелиус.
— Затем я сделала вид, что закончила какую-то работу, и
удалилась.
— Но вы вышли только за калитку сада, не правда ли,
чтобы сквозь щели или скважины калитки посмотреть, что́ он будет делать,
увидев, что вы ушли?
— Он выждал некоторое время для того, по всей
вероятности, чтобы убедиться, не вернусь ли я, потом, крадучись, вышел из своей
засады, пошел к грядке, сделав большой крюк и, наконец, подошел к тому месту,
где земля была только что взрыта, то есть к своей цели. Там он остановился с
безразличным видом, огляделся по сторонам, посмотрел во все уголки сада,
посмотрел на все окна соседних домов, бросил взгляд на землю, небо и, думая,
что он совершенно один, что вокруг него никого нет, что его никто не видит,
бросился на грядку, вонзил свои руки в мягкую почву, взял оттуда немного земли,
осторожно разминая ее руками, чтобы найти там луковичку. Он три раза повторял это
и каждый раз всё с большим рвением, пока, наконец, понял, что стал жертвой
какого-то обмана. Затем он поборол снедающее его возбуждение, взял лопату,
заровнял землю, чтобы оставить ее в таком же виде, в каком он ее нашел, и,
сконфуженный, посрамленный, направился к выходу, стараясь принять невинный вид
прогуливающегося человека.
— О, мерзавец! — бормотал Корнелиус, вытирая капли
пота, который струями катился по его лбу. — О, мерзавец! Но что вы, Роза,
сделали с луковичкой? Увы, теперь уже немного поздно сажать ее.
— Луковичка уже шесть дней в земле.
— Где? Как? — воскликнул Корнелиус. — О,
боже, какая неосторожность! Где она посажена? В какой земле? Нет ли риска, что
у нас ее украдет этот ужасный Якоб?
— Она вне опасности, разве только Якоб взломает дверь в
мою комнату.
— А, она у вас, она в вашей комнате, Роза, —
сказал, немного успокоившись, Корнелиус. — Но в какой земле? В каком
сосуде? Я надеюсь, что вы ее не держите в воде, как кумушки Гаарлема и
Дордрехта, которые упорно думают, что вода может заменить землю, как будто
вода, содержащая в себе тридцать три части кислорода и шестьдесят шесть частей
водорода, может заменить… но что я вам тут плету, Роза?
— Да, это слишком для меня учено, — ответила
улыбаясь молодая девушка. — Поэтому я ограничусь только тем, что скажу
вам, чтобы вас успокоить, что ваша луковичка находится не в воде.
— Ах, мне становится легче дышать.
— Она в хорошем глиняном горшке, как раз такого же
размера, как кувшин, в котором вы посадили свою. Она в земле, смешанной из трех
частей обыкновенной земли, взятой в лучшем месте сада, и одной части земли,
взятой на улице. — О, я так часто слышала от вас и от этого гнусного, как
вы его называете, Якоба, где нужно сажать тюльпаны, что я теперь знаю это так
же хорошо, как первоклассный цветовод города Гаарлема.
— Ну, теперь остается только вопрос о его положении.
Как он поставлен, Роза?
— Сейчас он находится весь день на солнце. Но, когда он
выступит из земли, когда солнце станет горячее, я сделаю так же, как сделали вы
здесь, дорогой господин Корнелиус. Я буду его держать на своем окне, которое
выходит на восток, с восьми часов утра и до одиннадцати дня, и на окне, которое
выходит на запад, с трех часов дня и до пяти часов.
— Так, так, — воскликнул Корнелиус, — вы
прекрасная садовница, моя прелестная Роза! Но я боюсь, что уход за моим
тюльпаном отнимет у вас всё ваше время.
— Да, это правда, — сказала Роза, — но это не
важно, ваш тюльпан — мое детище. Я уделяю ему время так же, как уделяла бы
своему ребенку, если бы была матерью. Только, став его матерью, — добавила
с улыбкой Роза, — я перестану быть его соперницей.
— Милая, дорогая Роза, — прошептал Корнелиус,
устремляя на молодую девушку взгляд, который походил больше на взгляд
возлюбленного, чем цветовода, и который немного успокоил Розу.
После короткого молчания, которое длилось, пока Корнелиус
старался поймать через отверстие решетки ускользающую от него руку Розы, он
продолжал:
— Значит, уже шесть дней, как луковичка в земле?
— Да, господин Корнелиус, — сказала
девушка, — уже шесть дней.
— И она еще не проросла?
— Нет, но я думаю, что завтра пробьется росток.
— Завтра вечером вы мне расскажете о нем и о себе,
Роза, не правда ли? Я очень беспокоюсь о ребенке, как вы его называете, но еще
больше — о его матери.
— Завтра, завтра, — заметила Роза, искоса
поглядывая на Корнелиуса, — я не знаю, смогу ли я завтра.
— Боже мой, почему же вы не сможете?
— Господин Корнелиус, у меня тысяча дел.
— В то время, как у меня только одно, — прошептал
Корнелиус.
— Да, любить свой тюльпан.
— Вас любить, Роза. Роза покачала головой. Снова
наступило молчание.
— Впрочем, — продолжал, прерывая молчание,
Корнелиус, — в природе всё меняется; на смену весенним цветам приходят
другие цветы, и мы видим, как пчелы, которые нежно ласкали фиалку и гвоздику, с
такой же любовью садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы и герань.
— Что это значит? — спросила Роза.
— А это значит, милая барышня, что раньше вам нравилось
выслушивать рассказы о моих радостях и печалях; вы лелеяли цветок моей и вашей
молодости; но мой увял в тени. Сад радостей и надежд заключенного цветет только
в течение одного сезона. Он ведь не похож на прекрасные сады, которые
расположены на свежем воздухе и на солнце. Раз майская жатва прошла, добыча
собрана, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией, с золотыми усиками и
прозрачными крылышками, пробиваются сквозь решетки, улетают от холода, печали,
уединения, чтобы в другом месте искать ароматов и теплых испарений. Искать
счастья, наконец.
Роза смотрела на Корнелиуса с улыбкой, но он не видел ее,
так как его глаза были обращены к небу.
Он со вздохом продолжал:
— Вы покинули меня, мадемуазель Роза, чтобы получить
удовольствия всех четырех времен года. Вы хорошо сделали, я не жалуюсь. Какое я
имею право требовать от вас верности?
— Моей верности? — воскликнула Роза, зарыдав и не
скрывая больше от Корнелиуса слез, которые катились по ее щекам. — Моей
верности! Это я — то была вам не верна!
— Да! — воскликнул Корнелиус. — Разве это
верность, когда меня покидают, когда меня оставляют умирать в одиночестве?
— Но разве я не делаю, господин Корнелиус, всего, что
может доставить вам удовольствие, выращивая ваш тюльпан?
— Какая горечь в ваших словах, Роза! Вы попрекаете меня
единственной чистой радостью, доступной мне в этом мире.
— Я ничем не попрекаю вас, разве только тем глубоким
горем, которое я пережила в Бюйтенгофе, когда мне сказали, что вы приговорены к
смертной казни.
— Вам не нравится, Роза, моя милая Роза, вам не
нравится, что я люблю цветы?
— Нет, не то мне не нравится, что вы любите цветы,
господин Корнелиус, но мне очень грустно, что вы их любите больше, чем меня.
— Ах, милая, дорогая, любимая, — воскликнул
Корнелиус, — посмотрите, как дрожат мои руки, посмотрите, как бледно мое
лицо, послушайте, послушайте мое сердце, как оно бьется! Да, и всё это не потому,
что мой тюльпан улыбается и зовет меня. Нет, это потому, что вы улыбаетесь мне,
потому, что вы склонили ко мне свою голову, потому, что мне кажется, — я
не знаю, насколько это верно, — мне кажется, что ваши руки, всё время
прячась, всё же тянутся к моим рукам, что я чувствую за холодом решетки жар
ваших прекрасных щек. Роза, любовь моя, раздавите луковичку черного тюльпана,
разрушьте надежду на этот цветок, угасите мягкий свет этой девственной,
очаровательной мечты, которой я предавался каждый день, — пусть! Не нужно
больше цветов в богатых нарядах, полных благородного изящества и божественных
причуд! Отнимите у меня всё это, вы, цветок, ревнующий к другим цветам, лишите
меня всего этого, но не лишайте меня вашего голоса, ваших движений, звука ваших
шагов по глухой лестнице, не лишайте меня огня ваших глаз в темном коридоре,
уверенности в вашей любви, которая беспрестанно согревает мое сердце. Любите
меня, Роза, так как я чувствую, что люблю только вас!
— После черного тюльпана, — вздохнула молодая девушка,
теплые, ласковые руки которой прикоснулись, наконец, сквозь решетку к губам
Корнелиуса.
— Раньше всего, Роза…
— Должна ли я вам верить?
— Так же, как вы верите в бога.
— Хорошо. Ведь ваша любовь не обязывает вас ко многому?
— Увы, к очень немногому, Роза, но вас это обязывает.
— Меня? — спросила Роза. — К чему же это меня
обязывает?
— Прежде всего, вы не должны выходить замуж. Она
улыбнулась.
— Ах, вот вы какие, — сказала она, — вы —
тираны. У вас есть обожаемая красавица, вы думаете, вы мечтаете только о ней;
вы приговорены к смерти, и, идя на эшафот, вы ей посвящаете свой последний
вздох, и в то же время вы требуете от меня, бедной девушки, чтобы я вам
пожертвовала своими мечтами, своими надеждами.
— Но о какой красавице, Роза, вы говорите? —
сказал Корнелиус, пытаясь, но безуспешно, найти в своей памяти женщину, на
которую Роза могла намекать.
— О прекрасной брюнетке, сударь, о прекрасной брюнетке,
с гибким станом и стройными ногами, с горделивой головкой. Я говорю о вашем
черном тюльпане.
Корнелиус улыбнулся.
— Прелестная фантазерка, моя милая Роза, не вы ли, не
считая вашего влюбленного или моего влюбленного Якоба, не вы ли окружены
поклонниками, которые ухаживают за вами? Вы помните, Роза, что вы мне
рассказывали о студентах, офицерах и торговцах Гааги? А разве в Левештейне нет
ни студентов, ни офицеров, ни торговцев?
— О, конечно, есть, даже много, — ответила Роза.
— И они вам пишут?
— Пишут.
— И теперь, раз вы умеете читать…
И Корнелиус вздохнул, подумав, что это ему, несчастному
заключенному, Роза обязана тем, что может прочитывать теперь любовные записки,
которые получает.
— Ну, так что же, — сказала Роза, — мне
кажется, господин Корнелиус, что, изучая своих поклонников по их запискам, я
только следую вашим же наставлениям.
— Как моим наставлениям?
— Да, вашим наставлениям. Вы забыли, — сказала
Роза, вздыхая в свою очередь, — вы забыли завещание, написанное вами в
библии Корнеля де Витта. Я его не забыла, так как теперь, когда я научилась
читать, я перечитываю его ежедневно, даже два раз в день. Ну, так вот, в нем вы
и завещаете мне полюбить и выйти замуж за молодого человека, двадцати шести —
двадцати восьми лет. Я ищу этого молодого человека и, так как весь день мне
приходится тратить на уход за вашим тюльпаном, то должны же вы предоставить мне
для поисков вечер.
— О, Роза, завещание было написано в ожидании смерти,
но, милостью судьбы, я остался жив.
— Ну, хорошо, тогда я перестану искать этого
прекрасного молодого человека, двадцати шести — двадцати восьми лет, и буду
приходить к вам.
— Приходите, приходите, Роза.
— Да, но при одном условии.
— Оно принимается заранее.
— Если в продолжение первых трех дней не будет
разговоров о черном тюльпане.
— Мы о нем больше никогда не будем говорить, Роза, если
вы этого потребуете.
— О, нет, — сказала молодая девушка, — не
нужно требовать невозможного.
И, как бы нечаянно, она приблизила свою бархатную щечку так
близко к решетке, что Корнелиус мог дотронуться до нее губами.
Роза в порыве любви тихо вскрикнула и исчезла.
|
