XXXII
Последняя просьба
В этот торжественный момент, когда раздавались громкие
рукоплескания, по дороге вдоль парка ехала карета. Она продвигалась вперед
медленно, так как спешившие женщины и мужчины вытесняли из аллеи на дорогу
много детей.
В этой запыленной, потрепанной, скрипящей на осях карете
ехал несчастный ван Берле. Он смотрел в открытую дверцу кареты, и перед ним
стало развертываться зрелище, которое мы пытались весьма несовершенно обрисовать
нашему читателю.
Толпа, шум, эта пышность роскошно одетых людей и природы
ослепили заключенного, словно молния, ударившая в его камеру.
Несмотря на нежелание спутника отвечать на вопросы
Корнелиуса об ожидающей его участи, Корнелиус всё же попробовал в последний раз
спросить его, что́ значит всё это шумное зрелище, которое, как ему сразу
показалось, совсем не касается его лично.
— Что всё это значит, господин полковник? —
спросил он сопровождавшего его офицера.
— Как вы можете сами видеть, сударь, это празднество.
— А, празднество, — сказал Корнелиус мрачным,
безразличным тоном человека, для которого в этом мире уже давно не существовало
никакой радости.
Через несколько секунд, когда карета продвинулась немного
вперед, он добавил:
— Престольный праздник города Гаарлема, по всей
вероятности? Я вижу много цветов.
— Да, действительно, сударь, это праздник, на котором
цветы играют главную роль.
— О, какой нежный аромат, о, какие дивные
краски! — воскликнул Корнелиус.
Офицер, подчиняясь внезапному приступу жалости, приказал
солдату, заменявшему кучера:
— Остановитесь, чтобы господин мог посмотреть!
— О, благодарю вас, сударь, за любезность, —
сказал печально ван Берле, — но в моем положении очень тяжело смотреть на
чужую радость. Избавьте меня от этого, я вас очень прошу.
— К вашим услугам, сударь. Тогда едем дальше. Я
приказал остановиться потому, что вы меня об этом просили, и затем вы считались
большим любителем цветов и в особенности тех, в честь которых устроено сегодня
празднество.
— А в честь каких цветов сегодня празднество, сударь?
— В честь тюльпанов.
— В честь тюльпанов! — воскликнул ван
Берле. — Сегодня праздник тюльпанов?
— Да, сударь, но раз это зрелище вам неприятно, поедем
дальше.
И офицер хотел дать распоряжение продолжать путь. Но
Корнелиус остановил его. Мучительное сомнение промелькнуло в его голове.
— Сударь, — спросил он дрожащим голосом, — не
сегодня ли выдают премию?
— Да, премию за черный тюльпан.
Щеки Корнелиуса покрылись краской, по его телу пробежала
дрожь, на лбу выступил пот. Затем, подумав о том, что без него и без тюльпана
праздник, конечно, не удастся, он заметил:
— Увы, все эти славные люди будут так же огорчены, как
и я, ибо они не увидят того зрелища, на которое были приглашены, или, во всяком
случае, они увидят его неполным.
— Что вы этим хотите сказать, сударь?
— Я хочу сказать, — ответил Корнелиус, откинувшись
в глубину кареты, — я хочу сказать, что никогда никем, за исключением
только одного человека, которого я знаю, не будет открыта тайна черного
тюльпана.
— В таком случае, сударь, тот, кого вы знаете, открыл
уже эту тайну. Гаарлем созерцает сейчас тот цветок, который, по вашему мнению,
еще не взращен.
— Черный тюльпан! — воскликнул, высунувшись
наполовину из кареты, ван Берле. — Где он? Где он?
— Вон там на пьедестале, вы видите?
— Я вижу.
— Теперь, сударь, надо ехать дальше.
— О, сжальтесь, смилуйтесь, сударь, — сказал ван
Берле, — не увозите меня. Позвольте мне еще посмотреть на него. Как,
неужели то, что я вижу там, это и есть черный тюльпан? Совершенно черный…
возможно ли? Сударь, вы видели его? На нем, по всей вероятности, пятна, он, по
всей вероятности, не совершенный; он, быть может, только слегка окрашен в
черный цвет. О, если бы я был поближе к нему, я смог бы определить, я смог бы
сказать это, сударь! Разрешите мне сойти, сударь, разрешите мне посмотреть его
поближе. Я вас очень прошу.
— Да вы с ума сошли, сударь, — разве я могу?
— Я умоляю вас!
— Но вы забываете, что вы арестант.
— Я арестант, это правда, но я человек чести. Клянусь
вам честью, сударь, что я не сбегу; я не окажу никакой попытки к бегству;
разрешите мне только посмотреть на цветок, умоляю вас.
— А мои предписания, сударь?
И офицер снова сделал движение, чтобы приказать солдату
тронуться в путь.
Корнелиус снова остановил его.
— О, подождите, будьте великодушны. Вся моя жизнь
зависит теперь от вашего сострадания. Увы, мне теперь, сударь, по-видимому,
осталось недолго жить. О, сударь, вы себе не представляете, как я страдаю! Вы
себе не представляете, сударь, что творится в моей голове и моем сердце! Ведь это,
быть может, — сказал с отчаянием Корнелиус, — мой тюльпан, тот
тюльпан, который украли у Розы. О, сударь, понимаете ли вы, что значит
вырастить черный тюльпан, видеть его только одну минуту, найти его совершенным,
найти, что это одновременно шедевр искусства и природы, и потерять его,
потерять навсегда! О, я должен, сударь, выйти из кареты, я должен пойти
посмотреть на него! Если хотите, убейте меня потом, но я его увижу, я его
увижу.
— Замолчите, несчастный, и спрячьтесь скорее в карету,
приближается эскорт его высочества штатгальтера, и если принц заметит скандал,
услышит шум, то нам с вами несдобровать.
Ван Берле, испугавшись больше за своего спутника, чем за
самого себя, откинулся вглубь кареты, но он не мог остаться там и полминуты; не
успели еще первые двадцать кавалеристов проехать, как он снова бросился к
дверцам кареты, жестикулируя и умоляя штатгальтера, который как раз в этот
момент проезжал мимо.
Вильгельм, как всегда, спокойный и невозмутимый, ехал на
площадь, чтобы выполнить долг председателя. В руках он держал свиток
пергамента, который в этот день празднества служил ему командорским жезлом.
Увидев человека, который жестикулирует и о чем-то умоляет, и
узнав, быть может, также и сопровождавшего его офицера, принц-штатгальтер
приказал остановиться.
В тот же миг его лошади, дрожа на своих стальных ногах,
остановились, как вкопанные, в шести шагах от ван Берле.
— В чем дело? — спросил принц офицера, который при
первом же слове штатгальтера выпрыгнул из кареты и почтительно подошел к нему.
— Монсеньор, — ответил офицер, — это тот
государственный заключенный, за которым я ездил по вашему приказу в Левештейн и
которого я привез в Гаарлем, как того пожелали ваше высочество.
— Чего он хочет?
— Он настоятельно просит, чтобы ему разрешили
остановиться на несколько минут…
— Чтобы посмотреть на черный тюльпан, монсеньор, —
закричал Корнелиус, умоляюще сложив руки; — когда я его увижу, когда я узнаю
то, что мне нужно узнать, я умру, если это потребуется, но, умирая, я буду
благословлять ваше высочество, ибо тем самым вы позволите, чтобы дело моей
жизни получило свое завершение.
Эти двое людей, каждый в своей карете, окруженные своей
стражей, являли любопытное зрелище; один — всесильный, другой — несчастный и
жалкий, один — по дороге к трону, другой, как он думал, по дороге на эшафот.
Вильгельм холодно посмотрел на Корнелиуса и выслушал его
пылкую просьбу. Затем обратился к офицеру:
— Это тот взбунтовавшийся заключенный, который
покушался на убийство своего тюремщика в Левештейне?
Корнелиус вздохнул и опустил голову, его нежное, благородное
лицо покраснело и сразу же побледнело. Слова всемогущего, всеведущего принца,
который каким-то неведомым путем уже знал о его преступлении, предсказывали ему
не только несомненную смерть, но и отказ в его просьбе.
Он не пытался больше бороться, он не пытался больше
защищаться; он являл принцу трогательное зрелище наивного отчаяния, которое
было хорошо понятно и могло взволновать сердце и ум того, кто смотрел в этот
миг на Корнелиуса.
— Разрешите заключенному выйти из кареты, — сказал
штатгальтер: — пусть он пойдет и посмотрит черный тюльпан, достойный того,
чтобы его видели хотя бы один раз.
— О, — воскликнул Корнелиус, чуть не теряя
сознание от радости и пошатываясь на подножке кареты, — о монсеньор!
Он задыхался, и если бы его не поддержал офицер, то бедный
Корнелиус на коленях, лицом в пыли, благодарил бы его высочество.
Дав это разрешение, принц продолжал свой путь по парку среди
восторженных приветствий толпы.
Вскоре он достиг эстрады, и тотчас же загремели пушечные
выстрелы.
|
