XXX
Где начинают
сомневаться, к какой казни был приговорен Корнелиус ван Берле
Карета ехала целый день. Она оставила Дордрехт слева,
пересекла Роттердам и достигла Дельфта. К пяти часам вечера проехали, по
крайней мере, двадцать лье.
Корнелиус обращался с несколькими вопросами к офицеру,
служившему ему одновременно и стражей, и спутником, но, несмотря на всю
осторожность этих вопросов, они, к его огорчению, оставались без ответа.
Корнелиус сожалел, что с ним не было того стражника, который
так охотно говорил, — не заставляя себя просить. Он, по всей вероятности,
и на этот раз сообщил бы ему такие же приятные подробности и дал бы такие же
точные объяснения, как и в первых двух случаях.
Карета ехала и ночью. На другой день, на рассвете, Корнелиус
был за Лейденом, и по левую сторону его находилось Северное море, а по правую
залив Гаарлема.
Три часа спустя они въехали в Гаарлем.
Корнелиус ничего не знал о том, что произошло за это время в
Гаарлеме, и мы оставим его в этом неведении, пока сами события не откроют ему
случившегося.
Но мы не можем таким же образом поступить и с читателем,
который имеет право быть обо всем осведомленным, даже раньше нашего героя.
Мы видели, что Роза и тюльпан, как брат с сестрой или как
двое сирот, были оставлены принцем Вильгельмом Оранским у председателя ван
Систенса.
До самого вечера Роза не имела от штатгальтера никаких
известий.
Вечером к ван Систенсу пришел офицер; он пришел пригласить
Розу от имени его высочества в городскую ратушу. Там ее провели в зал
совещаний, где она застала принца, который что-то писал.
Принц был один. У его ног лежала большая фрисландская
борзая. Верное животное так пристально смотрело на него, словно пыталось
сделать то, чего не смог еще сделать ни один человек: прочесть мысли своего
господина.
Вильгельм продолжал еще некоторое время писать, потом поднял
глаза и увидел Розу, стоявшую в дверях.
— Подойдите, мадемуазель, — сказал он, не
переставая писать.
Роза сделала несколько шагов по направлению к столу.
— Монсеньор, — сказала она, остановившись.
— Хорошо, садитесь.
Роза подчинилась, так как принц смотрел на нее. Но, как
только он опустил глаза на бумагу, она смущенно поднялась с места. Принц кончал
свое письмо. В это время собака подошла к Розе и стала ее ласково обнюхивать.
— А, — сказал Вильгельм своей собаке, —
сейчас видно, что это твоя землячка; ты узнал ее.
Затем он обратился к Розе, устремив на нее испытующий,
задумчивый взгляд.
— Послушай, дочь моя, — сказал он.
Принцу было не больше двадцати трех лет, а Розе восемнадцать
или двадцать; он вернее мог бы сказать: “сестра моя”.
— Дочь моя, — сказал он тем странно строгим,
тоном, от которого цепенели все встречавшиеся с ним, — мы сейчас наедине,
давай поговорим.
Роза задрожала всем телом, несмотря на то, что у принца был
очень благожелательный вид.
— Монсеньор… — пролепетала она.
— У вас отец в Левештейне?
— Да, монсеньор.
— Вы его не любите?
— Я не люблю его, монсеньор, по крайней мере, так, как
дочь должна бы любить своего отца.
— Не хорошо, дочь моя, не любить своего отца, но хорошо
говорить правду своему принцу.
Роза опустила глаза.
— А за что вы не любите вашего отца?
— Мой отец очень злой человек.
— В чем же он проявляет свою злость?
— Мой отец дурно обращается с заключенными.
— Со всеми?
— Со всеми.
— Но можете вы его упрекнуть в том, что он особенно
дурно обращается с одним из них?
— Мой отец особенно дурно обращается с господином ван
Берле, который…
— Который ваш возлюбленный?
Роза отступила на один шаг.
— Которого я люблю, монсеньор, — гордо ответила
она.
— Давно уже? — спросил принц.
— С того дня, как я его увидела.
— А когда вы его увидели?
— На другой день после ужасной смерти великого
пенсионария Яна и его брата Корнеля.
Принц сжал губы, нахмурил лоб и опустил веки, чтобы на миг
спрятать свои глаза. Через секунду молчания он продолжал:
— Но какой смысл вам любить человека, который обречен
на вечное заключение и смерть в тюрьме?
— А тот смысл, монсеньор, что если он обречен всю свою
жизнь провести в тюрьме и там же умереть, я смогу облегчить ему там и жизнь и
смерть.
— А вы согласились бы быть женой заключенного?
— Я была бы самым гордым и счастливым существом в мире,
если бы я была женой ван Берле, но…
— Но что?
— Я не решаюсь сказать, монсеньор.
— В вашем тоне слышится надежда; на что вы надеетесь?
Она подняла свои ясные глаза, такие умные и проницательные,
и всколыхнула милосердие, спавшее мертвым сном в самой глубине этого темного
сердца.
— А я понял.
Роза улыбнулась, сложив умоляюще руки.
— Вы надеетесь на меня? — сказал принц.
— Да, монсеньор.
— А!
Принц запечатал письмо, которое он только что написал, и
позвал одного из офицеров.
— Господин ван Декен, — сказал он, — свезите
в Левештейн вот это послание. Вы прочтете распоряжение, которое я даю
коменданту, и выполните всё, что касается вас лично.
Офицер поклонился, и вскоре под гулкими сводами ратуши
раздался лошадиный топот.
— Дочь моя, — сказал принц, — в воскресенье
будет праздник тюльпана; воскресенье — послезавтра. Вот вам пятьсот флоринов,
нарядитесь на эти деньги, так как я хочу, чтобы этот день был для вас большим
праздником.
— А в каком наряде ваше высочество желает меня
видеть? — прошептала Роза.
— Оденьтесь в костюм фрисландской невесты, —
сказал Вильгельм, — он будет вам очень к лицу.
|
