XVIII
Поклонник Розы
Не успела Роза произнести эти слова, как с лестницы
послышался голос. Кто-то спрашивал у Грифуса, что́ случилось.
— Вы слышите, отец! — сказала Роза.
— Что?
— Господин Якоб зовет вас. Он волнуется.
— Вот сколько шума наделали! — заметил
Грифус. — Можно было подумать, что этот ученый убивает меня. О, сколько
всегда хлопот с учеными!
Потом, указывая Розе на лестницу, он сказал:
— Ну-ка, иди вперед, сударыня. — И, заперев дверь, он
крикнул: — Я иду к вам, друг Якоб!
И Грифус удалился, уводя с собой Розу и оставив в глубоком
горе и одиночестве бедного Корнелиуса.
— О, ты убил меня, старый палач! Я этого не переживу.
И действительно, бедный ученый захворал бы, если бы
провидение не послало ему того, что еще придавало смысл его жизни и что
именовалось Розой.
Девушка пришла в тот же вечер.
Первыми ее словами было сообщение о том, что отец впредь не
будет ему мешать сажать цветы.
— Откуда вы это знаете? — спросил заключенный
жалобным голосом девушку.
— Я это знаю потому, что он это сам сказал.
— Быть может, чтобы меня обмануть?
— Нет, он раскаивается.
— О, да, да, но слишком поздно.
— Он раскаялся не по своей инициативе.
— Как же это случилось?
— Если бы вы знали, как его друг ругает его за это!
— А, господин Якоб. Как видно, этот господин Якоб вас
совсем не покидает.
— Во всяком случае, он покидает нас, по возможности,
реже.
И она улыбнулась той улыбкой, которая сейчас же рассеяла
тень ревности, омрачившую на мгновение лицо Корнелиуса.
— Как это произошло? — спросил заключенный.
— А вот как. За ужином отец, по просьбе своего друга,
рассказал ему историю с тюльпаном или вернее, с луковичкой и похвастался
подвигом, который он совершил, когда уничтожил ее.
Корнелиус испустил вздох, похожий на стон.
— Если бы вы только видели в этот момент нашего
Якоба, — продолжала Роза. — Поистине я подумала, что он подожжет
крепость: его глаза пылали, как два факела, его волосы вставали дыбом; он
судорожно сжимал кулаки; был момент, когда мне казалось, что он хочет задушить
моего отца. “Вы это сделали! — закричал он: — вы раздавили луковичку?” —
“Конечно”, — ответил мой отец. — “Это бесчестно! — продолжал он
кричать. — Это гнусно! Вы совершили преступление!”
Отец мой был ошеломлен. “Что, вы тоже с ума сошли?” —
спросил он своего друга.
— О, какой благородный человек этот Якоб! —
пробормотал Корнелиус. — У него великодушное сердце и честная душа.
— Во всяком случае, пробирать человека более сурово,
чем он пробрал моего отца, — нельзя, — добавила Роза. — Он был
буквально вне себя. Он бесконечно повторял: “Раздавить луковичку, раздавить! О,
мой боже, мой боже! Раздавить!”
Потом, обратившись ко мне: “Но ведь у него была не одна
луковичка?” — спросил он.
— Он это спросил? — заметил, насторожившись,
Корнелиус.
— “Вы думаете, что у него была не одна? — спросил
отец. — Ладно, поищем и остальные”.
“Вы будете искать остальные?” — воскликнул Якоб, взяв за
шиворот моего отца, но тотчас же отпустил его.
Затем он обратился ко мне: “А что же сказал на это бедный
молодой человек?”
Я не знала, что ответить. Вы просили меня никому не
говорить, какое большое значение придаете этим луковичкам. К счастью, отец
вывел меня из затруднения.
Что он сказал? Да у него от бешенства на губах выступила
пена.
Я прервала его. “Как же ему было не обозлиться? —
сказала я. — С ним поступили так жестоко, так грубо”.
“Вот как, да ты с ума сошла! — закричал в свою очередь
отец. — Скажите, какое несчастье — раздавить луковицу тюльпана! За один
флорин их можно получить целую сотню на базаре в Горкуме”.
“Но, может быть, менее ценные, чем эта луковица”, — ответила
я, на свое несчастье.
— И как же реагировал на эти слова Якоб? — спросил
Корнелиус.
— При этих словах, должна заметить, мне показалось, что
в его глазах засверкали молнии.
— Да, — заметил Корнелиус, — но это было не
всё, он еще что-нибудь сказал при этом?
— “Так вы, прекрасная Роза, — сказал он вкрадчивым
тоном, — думаете, что это была ценная луковица?”
Я почувствовала, что сделала ошибку.
“Мне-то откуда знать? — ответила я небрежно: — разве я
понимаю толк в тюльпанах? Я знаю только, раз мы обречены — увы! — жить
вместе с заключенными, что для них всякое времяпрепровождение имеет свою
ценность. Этот бедный ван Берле забавлялся луковицами. И вот я говорю, что было
жестоко лишать его забавы”.
“Но прежде всего, — заметил отец, — каким образом
он добыл эту луковицу? Вот, мне кажется, что было бы недурно узнать”.
Я отвела глаза, чтобы избегнуть взгляда отца, но я
встретилась с глазами Якоба. Казалось, что он старается проникнуть в самую
глубину моих мыслей.
Часто раздражение избавляет нас от ответа. Я пожала плечами,
повернулась и направилась к двери.
Но меня остановило одно слово, которое я услышала, хотя оно
было произнесено очень тихо.
Якоб сказал моему отцу: “Это не так трудно узнать, чорт
побери”. “Да, обыскать его, и если у него есть еще и другие луковички, то мы их
найдем”, — ответил отец. “Да, обычно их должно быть три…”
— Их должно быть три! — воскликнул
Корнелиус. — Он сказал, что у меня три луковички?
— Вы представляете себе, что эти слова поразили меня не
меньше вашего. Я обернулась. Они были оба так поглощены, что не заметили моего
движения. “Но, может быть, — заметил отец: — он не прячет на себе эти
луковички”. — “Тогда выведите его под каким-нибудь предлогом из камеры, а тем
временем я обыщу ее”.
— О, о, — сказал Корнелиус: — да ваш Якоб —
негодяй.
— Да, я опасаюсь этого.
— Скажите мне, Роза… — продолжал задумчиво
Корнелиус.
— Что?
— Не рассказывали ли вы мне, что в тот день, когда вы
готовили свою грядку, этот человек следил за вами?
— Да.
— Что он, как тень, проскользнул позади бузины?
— Верно.
— Что он не пропустил ни одного взмаха вашей лопаты?
— Ни одного.
— Роза, — произнес, бледнея, Корнелиус.
— Ну что?
— Он выслеживал не вас.
— Кого же он выслеживал?
— Он влюблен не в вас.
— В кого же тогда?
— Он выслеживал мою луковичку. Он влюблен в мой
тюльпан.
— А, это вполне возможно! — согласилась Роза.
— Хотите в этом убедиться?
— А каким образом?
— Это очень легко.
— Как?
— Пойдите завтра в сад; постарайтесь сделать так, чтобы
Якоб знал, как и в первый раз, что вы туда идете; постарайтесь, чтобы, как и в
первый раз, он последовал за вами; притворитесь, что вы сажаете луковичку,
выйдите из сада, но посмотрите сквозь калитку, и вы увидите, что́ он будет
делать.
— Хорошо. Ну, а потом?
— Ну, а потом мы поступим в зависимости от того, что он
сделает.
— Ах, — вздохнула Роза: — вы, господин Корнелиус,
очень любите ваши луковицы.
— Да, — ответил заключенный, — с тех пор, как
ваш отец раздавил эту несчастную луковичку, мне кажется, что у меня отнята
часть моей жизни.
— Послушайте, хотите испробовать еще один способ?
— Какой?
— Хотите принять предложение моего отца?
— Какое предложение?
— Он же предложил вам целую сотню луковиц тюльпанов.
— Да, это правда.
— Возьмите две или три, и среди этих двух — трех вы
сможете вырастить и свою луковичку.
— Да, это было бы неплохо, — ответил Корнелиус,
нахмурив брови, — если бы ваш отец был один, но тот, другой… этот Якоб,
который за нами следит…
— Ах, да, это правда. Но всё же подумайте. Вы этим
лишаете себя, как я вижу, большого удовольствия.
Она произнесла эти слова с улыбкой, не вполне лишенной
иронии.
Корнелиус на момент задумался. Было видно, что он борется с
очень большим желанием.
— И всё-таки нет! — воскликнул он, как древний
стоик. — Нет! Это было бы слабостью, это было бы безумием. Это было бы
подлостью отдавать на долю прихоти, гнева и зависти нашу последнюю надежду. Я
был бы человеком, не достойным прощения. Нет, Роза, нет! Завтра мы примем
решение относительно вашей луковички. Вы будете выращивать ее, следуя моим
указаниям. А что касается третьей, — Корнелиус глубоко вздохнул, —
что касается третьей, храните ее в своем шкафу. Берегите ее, как скупой бережет
свою первую или последнюю золотую монету; как мать бережет своего сына; как раненый
бережет последнюю каплю крови в своих венах. Берегите ее, Роза. У меня
предчувствие, что в этом наше спасение, что в этом наше богатство. Берегите ее,
и если бы огонь небесный пал на Левештейн, то поклянитесь мне, Роза, что вместо
ваших колец, вместо ваших драгоценностей, вместо этого прекрасного золотого
чепца, так хорошо обрамляющего ваше личико, — поклянитесь мне, Роза, что
вместо всего этого вы спасете ту последнюю луковичку, которая содержит в себе
мой черный тюльпан.
— Будьте спокойны, господин Корнелиус, — сказала
мягким, торжественно грустным голосом Роза. — Будьте спокойны, ваши
желания для меня священны.
— И даже, — продолжал молодой человек, всё более и
более возбуждаясь, — если бы вы заметили, что за вами следят, что все ваши
поступки выслеживают, что ваши разговоры вызывают подозрения у вашего отца или
у этого ужасного Якоба, которого я ненавижу, — тогда, Роза, пожертвуйте
тотчас же мною, мною, который живет только вами, у кого, кроме вас, нет ни
единого человека на свете, пожертвуйте мною, не посещайте меня больше.
Роза почувствовала, как сердце сжимается у нее в груди;
слезы выступили на ее глазах.
— Увы! — сказала она.
— Что? — спросил Корнелиус.
— Я вижу…
— Что вы видите?
— Я вижу, — сказала, рыдая, девушка, — вы
любите ваши тюльпаны так сильно, что для другого чувства у вас в сердце не
остается места.
И она убежала.
После ухода девушки Корнелиус провел одну из самых тяжелых
ночей в своей жизни.
Роза рассердилась на него, и она была права. Она, быть
может, не придет больше к заключенному, и он больше ничего не узнает ни о Розе,
ни о своих тюльпанах.
Но мы должны сознаться, к стыду нашего героя и садовода, что
из двух привязанностей Корнелиуса перевес был на стороне Розы. И когда, около
трех часов ночи, измученный, преследуемый страхом, истерзанный угрызениями
совести, он уснул, в его сновидениях черный тюльпан уступил первое место
прекрасным голубым глазам белокурой фрисландки.
|