 Увеличить |
II
Ильич лежит в Москве, тяжело раненный при исполнении
революционного долга, лишь по чистой случайности не убитый преступной женщиной,
изменившей рабочему классу. Здесь в Петербурге предательски убит товарищ
Урицкий. Банкиры Антанты покрыли всю пролетарскую страну густой цепью военных
заговоров. Перед советской властью стоит альтернатива: погибнуть или бороться
изо всей силы, никого не щадя и не останавливаясь ни перед чем. Классовое
сопротивление буржуазии может быть сломлено лишь классовым насилием
пролетариата, которое не может не отлиться в форму террора. Не понимать этого,
сравнивать пролетарский террор с террором буржуазным или царистским, могут
только люди, не имеющие представления о марксистской идеологии и о диалектике
истории. С железной руки надо снять бархатную перчатку. Лицемерные принципы
гуманной демократии должны быть принесены в жертву принципам классовой
революции. Вдобавок рабочие массы настойчиво требуют от партии решимости и
воли. Если они их не увидят, они сами возьмутся за дело и затопят страну
потоками крови врагов.
Эту схему обсуждать уже давно не приходилось, – она
была одобрена партией. Однако Ксения Карловна иногда мысленно восстанавливала
весь круг мыслей: схема и успокаивала ее, и ласкала в ней своей стройностью
чувство красоты.
Карова мужественно‑стыдливо говорила ближайшим партийным
друзьям, что свою новую должность она приняла «не без тяжелой внутренней
борьбы». И в самом деле, когда Ксении Карловне неожиданно предложили занять
важный пост в Чрезвычайной Комиссии, она немного смутилась и попросила
несколько часов на размышление. Размышлять ей в сущности было не о чем: за
Карову, как почти за всех ее партийных товарищей, неизменно размышляла
двадцатилетняя груда брошюр. Смутным, почти бессознательным воспоминанием о чем‑то
в этой груде была и самая просьба о нескольких часах на размышление. И когда
вожди проникновенно говорили Каровой, что, предлагая ей боевой пост, особенно
ответственный при создавшейся конъюнктуре, партия требует от нее жертвы, –
это также было из брошюрной груды.
Прежде, работая в Коллегии по охране памятников искусства,
Ксения Карловна руководилась другой схемой, тоже одобренной партией:
пролетариат должен обогатить свою сокровищницу лучшим из того, что создало
искусство буржуазного класса. Новая схема была менее привлекательна, но гораздо
более драматична; Ксения Карловна очень любила драму. После нескольких часов размышлений,
выйдя победительницей из внутренней борьбы, Карова заявила вождям, что видит в
сделанном ей предложении доказательство высшего партийного доверия и не считает
себя в праве отказаться. Об этом говорили в ответственных кругах, – Ксения
Карловна знала, что говорят о ней с восхищением.
Между Каровой и ее единомышленниками непрерывно шел духовный
ток, отчасти и составлявший грозную силу партии. То, что понимал Ленин,
понимали все его ученики, от светочей теории до рядовых работников, –
разве только ученики понимали это с небольшим опозданием, которое весьма
способствовало культу учителя. На верхах партии, собственно, не очень
интересовались вопросом, почему Карова согласилась пойти в Чрезвычайную
Комиссию. Однако там немедленно выделился подновленный образ Каровой. Прежде
всего этот образ выделился в ее собственном сознании и облекся в форму
партийного некролога. В уме Ксении Карловны замелькали обрывки фраз,
доставлявшие ей и моральное, и психологическое, и в особенности эстетическое
удовлетворение: «…Но под этой суровой личиной скрывалось нежное любящее
сердце»… «В этом хрупком теле шил мощный дух борца за лучшее будущее»… «Внешняя
суровость в отношении врагов пролетариата была лишь самоотверженно принятой
маской, прикрывавшей у Каровой доброту, застенчивость, тончайшую духовную
стыдливость…» Разумеется, никто из партийных товарищей не сочинял некролога
Ксении Карловне; но соединявший их всех умственный ток был столь силен, что,
если б любому из них действительно пришлось писать ее некролог, то он у всех
непременно вылился бы именно в эти выражения.
Ксения Карловна не выполняла в Чрезвычайной Комиссии
обязанностей следователя и почти не встречалась ни с теми людьми, которых
казнили, ни с их близкими, – только изредка, мельком, их видала. В первое
время она о прошедших мимо нее людях вспоминала с тяжелым чувством. Однако
логические доводы и некрологические фразы ее немедленно успокаивали. Помогала
также шведская гимнастика. Стальной стиль партии не очень позволял коммунистам
делиться внутренними переживаниями друг с другом. Но испытанные работники,
стоявшие выше подозрений в сентиментальности, иногда внутренними переживаниями
делились, – на вечеринках или в другой благоприятной обстановке. Карова
тогда со вздохом говорила, что работать «тяжело, ох как тяжело!» Одному из
товарищей, написавшему брошюру о материалистической этике пролетариата, Ксения
Карловна даже как‑то со стыдливой искренностью призналась , что ее мучат
кошмары: «мальчики кровавые в глазах». Стыдливая искренность и повышенная
требовательность к себе составляли признанную особенность Каровой, –
собеседник, тотчас оценивший красоту ее слов, с чувством пожал ей руку и
напомнил о любви к дальнему и о железных человеколюбцах французского террора.
Ксения Карловна, впрочем, не совсем лгала, – некоторую тяжесть она и в
самом деле испытывала, но и кошмары, и кровавые мальчики к ней перешли из той
же двадцатилетней груды, в которую материал поступал из самых разных
источников. В действительности Карова была от природы совершенно лишена дара
воображения и решительно ничего представить себе не могла.
Работа ее имела преимущественно письменный характер; Ксения
Карловна читала, обсуждала и подписывала бумаги с ровными большими полями, с
аккуратно отбитыми, пристойными, привычными фразами. Пишущие машины очень
облегчали работу. Слова: «слушали», «постановили», «к высшей мере наказания»,
отбивались ровно и четко, что в разрядку, что в особую строку, всегда на
надлежащем месте, на равном расстоянии, по одному вертикальному уровню. В
первый раз подписаться под такой бумагой было нелегко, потом стало привычнее и
проще. А теперь трудно было уследить даже за тем, чтобы по каждому делу была
составлена бумага, чтобы не перепутали фамилий и имен. За этим Карова следила
очень строго.
Лишь в самые редкие минуты она точно просыпалась от сна: это
и в самом деле обычно бывало ночью. В ту пору внезапно откуда‑то выскользнуло и
разнеслось по России слово «чекист»; официально полагалось говорить:
«разведчик», – это название было хорошее, военное, что всегда очень
ценилось в партии. В новом же слове был чрезвычайно неприятный оттенок: нечто
порочное и хихикающее. Впервые при Ксении Карловне произнес, с кривой
усмешечкой, это слово один из ее сотрудников; оно сразу ей не понравилось.
Ночью Карова внезапно проснулась, со словом «чекистка» в мозгу, и без всякой
причины, ровно ничего себе не представляя, затряслась, как в лихорадке. Ксения
Карловна скоро собой овладела: и глупые слова, и клеветнические выпады
контрреволюционеров не могли иметь никакого значения. Однако то же самое с ней
произошло еще раза два. Потом прошло и это. Она переменила обстановку и
переселилась из «Паласа» на Гороховую, – на переезды уходило драгоценное
время. О Каровой в партийных кругах говорили: «работает, как угорелая,
восемнадцать часов в сутки»; то же самое говорили о многих других видных
работниках, – почему‑то всегда указывали именно «восемнадцать часов». Это
было сильным преувеличением, но действительно Ксения Карловна почти все вечера
проводила на Гороховой за работой.
В ее отделе тишина нарушалась сравнительно редко. Работа
имела большей частью спокойный будничный характер. Никаких садистов,
кокаинистов, сумасшедших Карова в Чрезвычайной Комиссии не встречала. Водку
пили очень многие, достать ее там было легко; но и водку пили не до полного
опьянения (этого главное начальство не потерпело бы). В общем дух был
напряженной деловитости, стальной или железной , как везде в
партии, – только с более выраженной беспокойной усмешечкой, с легким
подмигиваньем друг другу, приблизительно означавшим: в случае чего всем все
равно болтаться на веревочке. Ксении Карловне очень не нравилось, что среди
сослуживцев и подчиненных были наглые люди, были взяточники, были бывшие
охранники. В одном из своих докладов она прямо писала: «наряду с испытанными и
драгоценными элементами в органы В.Ч.К., к сожалению, по отсутствию кадров,
проникли элементы патологические, делающие возможными нежелательные и
компрометирующие партию эксцессы». Но на верхах, как оказалось, это
знали, – сам Ильич со смешком признавал, что тут ничего не поделаешь:
нужны, нужны и такие, потом и до них доберемся.
Так и в эту сентябрьскую ночь, читая бумагу за подписью
комиссара Железнова о новых лицах, к которым должна быть применена высшая мера
наказания, Карова невольно подумала, что Железнов человек ненадежный, что он в
партии всего лишь с прошлого года. В эти дни, после раскрытия английской
организации в Москве, после налета на посольство, настроение на Гороховой было
особенное, одновременно торжествующее и растерянное; и стальной характер
работы, и усмешечка с подмигиванием обозначились еще сильнее.
Приехавший из Москвы комиссар тревожно‑весело рассказывал,
как попался на удочку английский полномочный представитель. Ксения Карловна,
прислушиваясь к рассказу, бегло читала доклад Железнова. Фамилия Яценко в
бумаге что‑то ей напоминала, но задуматься было некогда, и рассказ ее
развлекал.
– У артисточки все и нашли… Вот тебе и Художественный
Театр!..
– Так разве она жила на Хлебном?
– Да нет же, в Хлебном это Локерт жил, или как его там?
А Константин в Шереметьевском.
– Где это Хлебный? Кажется, на Поварской? Хорошие
места…
– Это что англичане! Далеко англичане! А вот не
нравится мне, товарищи, что и германский представитель присоединился к протесту
дипломатического корпуса против террора.
– Ну и пусть присоединяется. Не очень мы испугались!
– Собака лает, ветер носит…
– Так‑то оно так, и в нашей конечной победе не может
быть сомнений, однако товарищ Ленин прямо говорит, что империалисты всех стран
могут расчудесно между собой сговориться…
– Понятное дело, как до кармана дойдет… На это тоже не
надо закрывать глаза, товарищи.
«В самом деле, – подумала Ксения Карловна. – Нет,
теперь не время миндальничать, когда Ильич лежит с пулей в груди, а агенты
мировой буржуазии сговариваются на наш счет…» – Она бегло дочитала бумагу до
конца, сверила номера с главной книгой, вздохнула и сбоку на полях сделала
пометку «К. Кар.», с особым штрихом, который от «р» снизу вверх, справа налево,
красиво огибал букву К.
|
