Марк Алданов «Бегство»

XIV

Свет снова зажегся, поднялся гул, все повалили к выходу. Князь и Глафира Генриховна очень хвалили Сонечку. Глаша на этот раз была с ней так мила и нежна, что Муся немного насторожилась. «Уж не произошло ли что у них с Алексеем Андреевичем?» – подумала она, внимательно вглядываясь в Глашу и князя: ей показалось, что лицо у Глафиры Генриховны в самом деле счастливое и возбужденное, почти как у Сонечки.

Князь тотчас простился с дамами.

– Я предупреждал, что должен буду уйти. Уж вы меня извините, Витя вас проводит.

«И у него как будто вид растерянный, верно в самом деле произошло объяснение», – подумала Муся, подавляя в себе легкое неприятное чувство. – «Нет, мне все равно, я за нее рада», – ответила она. – «А что‑то есть в нем vieux jeu[68] и скучноватое: старик Тургенев, целующий руку Полины Виардо… Надо сказать Глаше, это она Полина Виардо… Впрочем, не надо…»

– Да, Витя нас проводит, – сказала она, глядя на князя со спокойной и ласковой улыбкой. – До свиданья, Алексей Андреевич. Итак, помните, что вы у нас ночуете.

– Спасибо… Если смогу, приду.

– Нет, не если сможете, а наверное.

– Спасибо… О московском деле слышали?

– Слышали, – нехотя ответила Муся. – Тем более нужно, чтоб вы пришли ночевать. И нам будет спокойнее.

– Ну, хорошо… Тогда до скорого свиданья. Витя, передаю вам дам.

– Виноват, я тоже предупредил, что буду занят, – говорил Витя. Князь простился и своей быстрой походкой направился дальше по улице. Муся и Глаша смотрели ему вслед. Худой человек, которого Сонечка назвала «каким‑то типом», отделился от афиши и пошел за Горенским. Что‑то неприятное еле мелькнуло в сознании Муси, но она не успела подумать, что такое. Глаша быстро и возбужденно говорила Вите:

– Не хотите? Ну и не надо… Как‑нибудь обойдемся без вас!.. Как‑нибудь обойдемся без вас, мы трое, правда, Сонечка? И вот, на зло вам, мы с Мусей и Сонечкой сейчас идем кутить.

– Это куда?

– В первый раз слышим.

– Я вас веду в кондитерскую, где подают настоящий шоколад и пирожные.

– Глаша, вы получили из Америки наследство? Сознайтесь!

– Да уж наследство или не наследство, а только я вас обеих веду в такое место, где дают настоящий шоколад и настоящие пирожные. Трубочки с желтым кремом, сама видела… Что, Витенька, может, вы бы нас проводили?

– Рад бы в рай, да грехи не пускают, – ответил со вздохом Витя. – «Всего», – насмешливо произнес он советское прощанье.

– Витя, а то пойдем с нами, – сияя счастливой улыбкой, говорила Сонечка. Но Витя остался тверд.

– Не позднее семи часов изволь быть дома, слышишь? – сказала Муся.

– Слушаю‑с.

– Куда же мы теперь? – спросила Муся Глашу. – Ты в самом деле нас ведешь в кондитерскую?

– Царское слово обратно не берется!

– Ни царское, ни княжеское.

Глаша засмеялась. «Значит, правда, – подумала Муся. – Что ж, и слава Богу». Она вдруг повеселела.

Кондитерская была недалеко от кинематографа. Это была длинная узкая комната, разбитая перегородками на уютные отделения. Впереди у стены находился буфет с самоваром, с тарелками бутербродов и пирожных. За буфетом сидела высокая дама, – по словам Глаши, не то графиня, не то баронесса. Две барышни, разговаривавшие с хозяйкой, встали с дивана при входе гостей. Больше в кондитерской никого не было. Муся, Глаша и Сонечка конфузливо прошли по комнате и заняли последнее отделение, самое далекое от буфета. Глаша заказала шоколад, затем повела подруг к буфету выбирать пирожные и заставила их взять из‑под сетки самые дорогие (цены везде были написаны).

– Еще возьмите, вот эти с кремом, должно быть, вкусные, – говорила она, искоса с любопытством поглядывая на печально улыбавшуюся даму. Сонечка конфузилась, зная, что у Глаши денег очень мало. Они вернулись в свое отделение; барышня скоро принесла им туда шоколад и пирожные. Шоколад, по словам Глаши, был «так себе, на воде», но пирожные свежие и довольно вкусные. Они мгновенно съели все и, по настоянию Глаши, заказали еще три.

– Мерси, страшно вкусно, но что это вы так кутите, Глаша? – спрашивала Сонечка, с наслаждением уплетая пирожное.

Муся смотрела на Глафиру Генриховну с той же улыбкой.

– Вот что, надо будет и для Вити захватить две трубочки, – не отвечая на вопрос, объявила Глаша, – хоть он нас и бросил. Что поделаешь, лаборатория.

– Вы знаете, друзья мои, не нравится мне ваш Витька, – сказала Муся. – Что‑то с ним такое происходит… А что, не могу понять.

– Верно, – подтвердила Глаша. – Я тоже замечаю.

– И я замечаю, – сказала, вытирая губы, Сонечка: ей теперь казалось, будто она тоже замечала что‑то неладное за Витей. – Что же вы думаете?

– У мальчиков это бывает, – заметила Глаша, – может, ничего такого и нет.

– Помимо всего прочего, – сказала Муся, – помимо всего прочего, ведь и ответственность за него падает теперь на меня.

– Ну вот, почему же на тебя? – в один голос опросили Глаша и Сонечка.

– Да вы сами знаете… У него никого нет. Мать умерла, отец в крепости, и еще теперь неизвестно, выйдет ли он оттуда живым…

Голос Муси вдруг дрогнул. Она вынула из сумки платок и приложила к глазам. Сонечка очень расстроилась. Глаша принялась утешать Мусю.

– Ничего страшного пока нет… И даже не пока, а вообще нет. Николая Петровича, наверное, скоро выпустят…

– Нет, боюсь, не выпустят, – сказала Муся. – Я чувствую…

– Да что ты несешь! Ерунду ты чувствуешь! Мало ли людей арестовывали, а потом выпускали. Это у нас у всех нервы расшатались за время революции.

– Ты думаешь? – сказала Муся. Она спрятала платок в сумку. – Я, напротив, все удивляюсь, как мало я переменилась за это время. Разве чуть лучше стала, – уже спокойно добавила она.

– А я не стала ни лучше, ни хуже, – подхватила Сонечка. – Совсем как была, так и осталась… Ведь в самом деле это странно! Такие важные события, а люди не переменились.

– Многие переменились, – сказала Глаша. Она чуть было не сослалась на Березина, но спохватилась вовремя. – Многие сильно переменились. Да вот и Витя, вы же сами говорите.

– В таком возрасте он и без всякой революции должен был перемениться за это время… Ты знаешь, – с улыбкой сказала Муся, обращаясь к Глафире Генриховне. – Сонечка, не слушай… Я уверена, что он недавно стал мужчиной. И знаешь, qui a déniaisé le jeune homme?[69] Догадайся.

– Понятия не имею.

– Je te le donne en mille[70], – почему‑то по‑французски продолжала Муся. – Вот догадайся.

– Да почем я могу знать? И, признаться, меня это не так интересует… Может быть, госпожа Фишер?

Муся была изумлена.

– Как ты догадалась?

– Вот тебе и «je te le donne en mille», – сказала, засмеявшись, Глафира Генриховна. – Что же тут удивительного?

– Не может быть!.. Вы ошибаетесь! – широко раскрыв глаза, говорила Сонечка.

– Я не ручаюсь, конечно, он мне не говорил, но почему‑то я убеждена. Как странно: Витя и эта авантюристка, которую допрашивал его отец!

– Вполне возможно. Она тогда позвала Витю к себе, помнишь, он еще хвастал. А таким нравятся мальчишки… Только ведь теперь ее нет в Петербурге? Значит, не в ней сила.

– Уже я не знаю, в чем сила… Сонечка, перестань ахать… Вообще это не для тебя предназначалось.

– Но ведь Витя влюблен в тебя! – проговорилась Сонечка.

Муся засмеялась, совершенно забыв о том, что сама взяла с Сонечки клятву никому об этом не говорить.

– Значит, моих чар оказалось недостаточно.

Они заговорили о Клервилле. Муся просветлела, и разговор стал необыкновенно приятный, – так дружно и откровенно они никогда в жизни не разговаривали. Муся рассказала о своем романе с Вивианом, об их первом объяснении в ночь поездки на острова. Все сходились на том, что красивее и обаятельнее человека, чем Клервилль, нельзя себе представить. Затем Сонечка, набравшись храбрости, заговорила о своей любви, и Глаша не только не ругала Березина, но даже признала его большие достоинства. «Его личного charm’a[71] я никогда не отрицала, – оправдываясь перед Сонечкой, говорила она. – И притом большой талант, с этим кто же спорит?..» О себе Глаша ничего не рассказала, но дала понять, что и в ее жизни готовится очень важная перемена. Муся с улыбкой на нее смотрела, и по этой улыбке Глаша едва ли не впервые в жизни почувствовала, что все‑таки  Муся ее любит и что все‑таки  у нее не было до сих пор более близкого друга. Они неясно и восторженно говорили о своем будущем.

– Какая жалость, что ты после войны уедешь в Лондон, – чуть не со слезами говорила Сонечка, схватив Мусю за руки. – Нет, я не хочу, чтобы ты уезжала из Петербурга… Знаешь, пусть его назначат сюда послом!.. Или нет, не смейтесь, как это? Военным атташе…

– Вы обе к нам будете приезжать в Англию… С мужьями и надолго. Вивиан сказал мне, что у нас будет целый дом. Это в Англии, кажется, у всех.

– Ну, вот еще, – говорила задумчиво Сонечка, представляя себе, как она приедет в Лондон с Березиным. Глафира Генриховна улыбалась, думая приблизительно о том же: «Князь и княгиня Горенские…»

– Надо еще Вивиана спросить, может, ему не очень понравится такое обилие гостей.

– Что ты, он вас обеих искренно любит… Затем, подумайте, ведь хотя бы из‑за папы и мамы я буду приезжать в Петербург мало, если один раз в год, скорее два раза… Нет, наша жизнь будет и дальше идти вместе…

Так они разговаривали долго. Высокая дама прошла без дела по кондитерской, поглядывая на их столик. Но им все не хотелось уходить. Наконец, Глафира Генриховна подозвала барышню и расплатилась.

– Как ты думаешь, на чай оставить? – тихо спросила она, когда барышня пошла за сдачей.

– Оставь, но скажи, что это для бедных.

Они встали. Сонечка не вытерпела и еще раз поцеловала Мусю, затем Глафиру Генриховну.

– Спасибо, Глашенька, милая, что вы нас сюда привели!.. Мне никогда в жизни не было так хорошо, как сегодня. Спасибо страшное! За все! – восторженно говорила она, точно Глаша и Муся сегодня разрешили ей любить Березина.

– А ведь, правда, было чудесно… Чаще бы… – сказала Муся, и осталось неясно: чаще бы сюда ходить или чаще бы так разговаривать.

– Я тоже очень рада… Мадмуазель, к вам, верно, иногда приходят… приходят неимущие… Разрешите вот это для них оставить. – Глаша очень покраснела, что с ней случалось редко. Прислуживавшая барышня тоже смутилась.

– Благодарю вас, – тихо сказала барышня.

Они поспешно вышли. Улица была совершенно пуста.

– Бедненькая, жалко их, – вздохнув, заметила Сонечка.

– Всех жалко.

– Как князь сказал? – озабоченно спросила Глафира Генриховна. – Он к обеду придет или после обеда? Если к обеду, надо бы кое‑что прикупить.

– Не помню, как он сказал.

– Купим, так и быть, наудачу. Хлеба нет ни кусочка.

Они свернули на другую улицу, где, по словам Глаши, в лавке продавали колбасу и консервы.

– Супа сегодня не будет, так закуску подадим: колбасу, селедку и, может, найдем что‑нибудь еще, – говорила Глаша, сразу погрузившись в хозяйственные соображения. Мусю и особенно Сонечку это немного покоробило после их разговора. Они шли некоторое время молча.

– Я о той женщине думаю, – сказала вдруг Муся. – Которая в него стреляла…

– Ах, какой ужас! – содрогаясь, откликнулась Сонечка. – Неужели ее казнят?.. И этот несчастный юноша! Боже, какой ужас!

– Я думаю… – сказала Глафира Генриховна и не докончила. С соседней улицы по мостовой быстрым шагом вышел большой отряд солдат. Впереди шли люди в кожаных куртках. Один из них окинул взглядом дам, которые так и похолодели. Страшны были не солдаты, а то, что шли они так быстро, как никогда не идут в городе войска. Лица у солдат были нахмуренные и злые.