II
Несмотря на лишения, на тяжелую жизнь в Петербурге, на
отсутствие развлечений, молодежи было теперь очень весело, в сущности, гораздо
веселее, чем прежде, до отъезда Кременецких. Муся беспокоилась о
родителях, – случалось, плакала, – однако ее радовала непривычная,
тревожная жизнь, с новой ролью директрисы пансиона. Сонечка освободилась от
опеки старшей сестры, жила у Муси и работала в кинематографе с
Березиным, – больше ей ничего не было нужно. Глафира Генриховна, по общему
отзыву, стала неузнаваема: весела, добра и приветлива. Еще сама не веря своему
счастью, она видела, что Горенский привязывается к ней с каждым днем все
крепче. Князь бывал у них теперь очень часто. После первого мая он оставил
службу в коллегии, шутливо называл себя безработным, однако, был занят в
последнее время больше, чем прежде, одевался заботливее и повеселел. Наконец, и
Витя поддавался общему тревожному веселью, хоть у него собственно ничего
радостного не было. Его мучили и страх за Николая Петровича, и угрызения совести:
он ничего не делал ни для отца, ни для России.
Попытки Вити получить свидание с Николаем Петровичем ни к
чему не привели. Все ему говорили в один голос: «Знаете, тут что‑то не
так, – они обычно легко разрешают свидания». Но указания, этим и
ограничивались. Прежде, при старом строе, нашлись бы связи, протекции. В
большевистском мире никто никаких связей не имел, по крайней мере в кругу Вити
и Кременецких.
В Тенишевском училище занятия шли очень плохо: большинство
воспитанников не ходило на уроки. Говорили, что всем выдадут аттестат зрелости
без экзаменов. После отъезда Кременецких перестал ходить в училище и Витя,
оправдываясь перед старшими тем, что там все равно теперь не учатся и что
учебный год почти кончился. В действительности он очень обленился, вставал в
десятом часу, а то и позже. Муся постоянно читала ему нотации, В одно июньское
утро, глядя, как Витя без дела слоняется по квартире, Муся решительно от него
потребовала, чтобы он учился.
– Да ведь учебный год кончился…
– Какой вздор! Никакого учебного года у вас не было. И
не читаете вы почти ничего. Вы должны заниматься, Витя. И не улыбайтесь,
пожалуйста, я очень серьезно с вами говорю.
– Чем же мне заниматься?
– Все равно, чем… Вы хотите поступить на физико‑математический
факультет, значит, надо изучать физику и математику.
– Я в университете займусь химией.
– Отлично, так вот и занимайтесь химией теперь, до
университета.
– А лабораторию где прикажете взять?
– Лабора… Гадкий мальчик, вы пользуетесь тем, что я
ничего в этом не понимаю и не могу вам ответить. Я уверена, и химией можно
заниматься дома, по книжкам… Ведь правда?
– Можно, конечно, но ведь и книг у вас нет. У Семена
Исидоровича все по юриспруденции.
– Ничего, ничего, я достану для вас и книги… Да вот
что, – сказала она, внезапно осененная счастливой мыслью. – Ведь
Александр Михайлович должен все это великолепно знать…
– Какой еще Александр Михайлович? – лениво
отозвался Витя.
– Браун, конечно… Ведь он гениальный химик. Ну, теперь
попались! Сегодня же извольте идти к Брауну и попросите его объяснить вам, что
вам надо читать и где достать книги.
– Как же я к нему пойду? Он меня почти не знает.
Шапочное знакомство…
– Шапочное знакомство, – передразнила Муся, –
Все, чтобы увильнуть от ученья! Ничего вам не поможет, я сама сегодня же позвоню
к Брауну и попрошу его вас принять, несмотря на «шапочное знакомство».
– Да я ничего против этого не имею…
– Хотя бы и имели…
Когда Витя, Сонечка, Глаша ушли из дому, Муся – не без
волнения – позвонила Брауну. Телефон действовал хорошо, и уютные долгие разговоры
в кресле были у Муси последним остатком прежних привычек. Однако разговаривать
теперь можно было только с Клервиллем, – все остальные ее друзья постоянно
куда‑то торопились, так что разговор с ними не клеился. Многие не имели больше
телефона.
Браун согласился принять Витю, обещал дать книги и назначил
для этого вечер в начале следующей недели.
– Ах, я так, так вам благодарна, – бархатным
голосом, с театральными переливами, говорила Муся. – Вы непременно хотите
вечером, Александр Михайлович?
– Да, днем я занят. Этому молодому человеку вечером
неудобно?
– Нет, не то, но, правду сказать, я не очень люблю,
когда он теперь выходит по вечерам… Ведь он, собственно, еще почти ребенок. А я
при нем теперь как бы классная дама. Не смейтесь только вашим дьявольским
смехом, Александр Михайлович, – говорила Муся, сама удивляясь и своим
словам, и развязному тону. – Разумеется, он придет, когда вы укажете. В
понедельник вечером, отлично…
– Если хотите, я могу принять его и утром, но тогда
рано, часов в восемь. Я в девятом часу ухожу из дому и возвращаюсь только к
вечеру.
– Ах, спасибо, это еще любезнее! Насчет книг вы можете
быть совершенно спокойны, он будет читать очень аккуратно… А отчего бы вам,
Александр Михайлович, не заглянуть как‑нибудь и к нам? – набравшись храбрости,
спросила Муся. Собственно для этого она полусознательно предназначала и весь
разговор, и переливы голоса, и даже самое дело Вити. – Увидите нашу
коммуну, навестите чуткую молодежь… Наш друг Клервилль ведь давно хочет вас к
нам привести…
– Благодарю вас, я как‑нибудь зайду… У ваших родителей
все благополучно?
– Да, все совершенно благополучно, но я так, так
беспокоюсь!.. Спасибо… Это ужасно!.. – сказала, вдруг потеряв соображение,
Муся (она потом сама не могла себе объяснить, почему собственно так
волновалась). – Да знаете ли что, Александр Михайлович? Вот и приходите к
нам в понедельник вечером, если уж оказалось, что вы свободны… Ага,
попались? – совершенно растерявшись, говорила она все более развязным
тоном. – Майор Клервилль тоже будет, он давно вас не видал и очень по вас
скучает, очень, как мы все, как я в частности…
Браун поблагодарил довольно холодно.
– Тогда и Вите, значит, не надо к вам идти… Cela vous
épargnera le temps qui est si précieux…[59] Или
нет, простите, ради Бога, я забыла, ведь он должен взять книги… Он, конечно,
зайдет, – быстро и бессвязно говорила Муся. – В какой день прикажете?
– Если утром, между восемью и половиной девятого, то в
любой день.
Муся рассыпалась в любезностях. Наступило недолгое молчание.
Она простилась и положила трубку аппарата в совершенном ужасе. «Что это со
мной! точно затмение нашло!..» – подумала она, разрывая на мелкие кусочки какую‑то
лежавшую на столе бумажку (потом оказалось, нужную: счет). Муся почти никогда
не сожалела о сказанных ею словах, в уверенности, что у нее все выходит очень
мило, при улыбке и переливах голоса. Но в этот день лицо у нее не раз
дергалось, когда она вспоминала «дьявольский смех», «ага, попались?», зачем‑то
по‑французски сказанную фразу, и продолжавшееся полминуты молчание в конце
разговора. Вечером, к чему‑то придравшись, Муся назвала Витю глупым мальчишкой
и сказала, что его надо драть за уши.
|
