VIII
В вестибюле Фомина встретила Тамара Матвеевна. Вид у нее был
встревоженный. Не слушая извинений Платона Михайловича, она таинственным
шепотом сообщила ему, что Семен Исидорович его ждал, но потом был вызван на
частное совещание: настроение очень беспокойное. Фомин попытался изобразить на
лице тревогу и живой интерес к событиям, но это у него не вышло: после
приятного завтрака с водкой и ликерами он был настроен беззаботно.
– Пойдемте туда, – сказала Тамара Матвеевна. –
Семен Исидорович просил подождать его там… Он сейчас освободится и все вам
расскажет. Я знаю только в общих чертах…
– Да в чем дело?
– Понимаете, говорят, что немцы решили ориентироваться
на хлеборобов! – прошептала Тамара Матвеевна, входя с Фоминым в небольшую,
просто убранную комнату, которая могла быть приемной. В комнате больше никого
не было. По‑видимому, зал заседаний находился отсюда очень близко: из‑за стены
слышался мерный неестественный голос оратора. Разобрать его слова было трудно.
– Ну, и пусть ориентируются! – тотчас согласился
Платон Михайлович, вынимая портсигар. – Можно курить? Пить мне что‑то
захотелось… Здесь нет буфета?
– Как вы говорите: пусть ориентируются! –
возмущенно сказала Тамара Матвеевна. Фомин явно не понимал, что в случае
прихода хлеборобов к власти Семен Исидорович будет очень волноваться и не
получит должности вице‑председателя Сената. – Ведь хлеборобы это
реакционеры! Они Бог знает, что могут натворить! Говорят, они сегодня хотят
двинуться сюда, на Раду! Я так беспокоюсь за Семена Исидоровича… Дорогой мой,
уговорите его пока уйти домой отдохнуть! Они могут каждую минуту прийти сюда!
– Полноте, Тамара Матвеевна, никогда хлеборобы ничего
такого не сделают, я ручаюсь! – убедительно сказал Фомин, хоть и сам не
мог бы объяснить, почему, собственно, он ручается за хлеборобов.
– Ах, от них всего можно ожидать! – сказала
горестно Тамара Матвеевна, не прощавшая хлеборобам еще и того, что Нещеретов в
свое время не сделал предложения Мусе.
Дверь отворилась, и на пороге показался Семен Исидорович с
тем украинским деятелем, который был у него в день приезда Фомина.
– Хiба я не знав! Це була простисинька
провокация! – с силой сказал в дверях Семен Исидорович. Увидев жену с
Фоминым, он улыбнулся и помахал рукой. Тамара Матвеевна сразу просветлела.
Украинский деятель мрачно ей поклонился и скрылся в коридоре.
– Ну, ну, что же вы решили?
– Да разумеется, все это ложная тревога, ведь я тебе
говорил! – ответил Кременецкий, здороваясь. В руке у него была, немецкая
газета. – Вы должны знать, Платон Михайлович, что, в связи с этим
несчастным земельным декретом Эйхгорна, досужие кумушки распустили
провокационные слухи о каком‑то походе хлеборобов на Раду, – объяснил он
Фомину, улыбаясь. В эту секунду из залы заседаний донеслись рукоплескания.
– Но что же вы выяснили? Скажи, не мучь ты меня, ради
Бога!..
– Выяснили то, что это было чистейшее недоразумение.
Голубович поехал объясняться к немцам. Ему поручено очень серьезно с ними
поговорить, и у нас есть частные сведения, что сейчас Мумм приедет сюда
извиняться…
– Что ты говоришь!
– То, что ты слышишь. И ему, и Эйхгорну еще может за
это очень влететь из Берлина, – хмуро‑решительно говорил Семен
Исидорович. – Вы не читали, здесь напечатана речь Пайера? Он всецело стоит
на нашей точке зрения. Я им только что перевел из газеты, это произвело
отличное впечатление…
– Ну, слава Богу! – сказала Тамара
Матвеевна. – Я уже начинала беспокоиться.
– Ты всегда беспокоишься, это твое ремесло.
В зале заседаний опять раздались шумные, долго длившиеся
рукоплескания.
– Это Красный говорит… Он недурной оратор, –
пояснил снисходительно Семен Исидорович.
– Нет, я так и думала, что немцы отлично понимают, как
им нужна Рада, – сказала Тамара Матвеевна. – Я только боялась, что
хлеборобы… Ну, слава Богу!..
– Какие тут могли быть сомнения? А вы, сударь мой,
опоздали, я вас ждал не дождался, – сказал Кременецкий, снисходительной
интонацией подчеркивая, что он прощает это Фомину.
– Да, извините, ради Бога! Я завтракал, и знаете, с
кем? С Артамоновым.
– С Владимир Иванычем? Так и он здесь? Жив курилка?
– Только вчера приехал.
– Прямо из Питера?.. Я не очень его люблю: пошловатый
человечек, – сказал Семен Исидорович. – Но все‑таки я рад, что и он
выбрался.
– Вы говорите, он из Питера? – спросила, тотчас
насторожившись, Тамара Матвеевна. – Может быть, он что‑нибудь слышал о
Мусеньке?
– Откуда же он мог слышать, какая ты странная! Мы и
домами не были знакомы.
– Я думала, может быть, случайно… Например, через
Никонова… Если б вы знали, как я волнуюсь!
– Нет, я спрашивал, – солгал Фомин, – он
ничего не знает… Отчего вы говорите, что он пошловатый человек? – спросил
Платон Михайлович, уже и не помнивший, что Артамонов то же самое говорил о
Кременецком. – Я с вами не согласен… И знаете, он страшно изменился.
Кстати, Тамара Матвеевна, я решительно стою на своем: завтракать надо только в
клубе. Закуска была под водочку – мое почтение!
– Каждый день там все‑таки дороговато, и мы не любим
два раза в день эти пять блюд, – начала Тамара Матвеевна. Семен Исидорович
с неудовольствием на нее покосился.
– Как же вам нравится Рада? – спросил он
Фомина. – Парламент, батюшка, что ни говорите!
– Я еще мало видел, но пока мне очень нравится, –
вполне искренно ответил Фомин. Ему действительно все нравилось в этот
день. – Так вы говорите, Мумму придется извиниться? – спросил Платон
Михайлович. Он не совсем понимал, в чем Мумм должен извиниться, и ему даже было
несколько жаль Мумма. – А как же земельный декрет Эйхгорна? –
вспомнил он и сделал озабоченное лицо, хоть его менее всего на свете теперь
интересовал и беспокоил земельный декрет Эйхгорна.
– Будет, разумеется, отменен. Вот о нем сейчас и
говорит Красный… Пойдем послушаем, он, право, хорошо говорит: без этого
невыносимого провинциального краснобайства, без митинговых фраз дурного
тона, – сказал Семен Исидорович.
В эту минуту в вестибюле раздался резкий, громкий, неприятно
прозвучавший голос. Кто‑то вскрикнул, послышались бегущие шаги. Тамара
Матвеевна вздрогнула, Кременецкий и Фомин переглянулись. Дверь приемной
раскрылась настежь, и в нее ввалилось, толкая друг друга, сразу человек десять
из тех, что прежде толпились в вестибюле и на лестнице. Тамара Матвеевна
побледнела и ахнула.
– Немцы! – растерянно проговорил один из
вбежавших. – Нiмцi!
– Какие немцы?
– Что такое?
– Немцы или хлеборобы? – прошептала Тамара
Матвеевна, схватив за руку мужа.
– Немецкие войска!
– Не может быть!
– Это, верно, простое недоразумение, – начал
примирительно Фомин, но он не успел развить свою мысль: за дверью послышались
мерные, четкие, отбивающие удар шаги: отряд солдат быстро шел по направлению к
приемной. Вбежавшие люди попятились назад. Что‑то неприятно, звякнуло за
дверью. На пороге появился германский офицер, за ним показались солдаты в
касках.
– Руки вверх! – по‑русски сказал офицер, почти, не
повысив голоса. В его тоне не было ничего грозного: это было скорее деловое
распоряжение, отданное неприятным тоном. Все сразу подняли руки. В правой руке
Семена Исидоровича чуть дрожала немецкая газета. У Фомина папироса так и
осталась в зубах. «Господи! Да это восемнадцатое брюмера!» – подумал он. Платон
Михайлович растерялся, как и другие, но он чувствовал, что попал на
историческую сцену, «Разгон парламента вооруженной силой! Ну да, 18‑ое
брюмера!.. Не оставаться же, однако, с папиросой во рту? Так и дышать трудно…
Или выплюнуть ее? Тоже как‑то глупо!..»
Офицер оглядел находившихся в комнате людей, затем что‑то
вполголоса сказал по‑немецки унтер‑офицеру и прошел дальше. За ним двинулись
солдаты. Четкие шаги застучали снова. Унтер‑офицер остался в приемной. В зале
заседаний вдруг оборвался голос оратора. Шаги остановились. Донесся глухой
подавленный гул, затем снова такой же возглас: «Руки вверх!» Потом настала
полная тишина.
– По приказу германского командования… Рада объявляется
распущенной, – по‑русски, с сильным немецким акцентом, сказал офицер. При
открытых дверях в приемной было слышно каждое слово. – Приказываю всем
немедленно разойтись.
Унтер‑офицер в приемной сделал жест, показывавший, что
теперь нужно опустить руки и удалиться. Фомин вынул изо рта папиросу. «Вот тебе
и 18‑ое брюмера! Я совершенно не так себе представлял», – думал он, выходя
из приемной вслед за Семеном Исидоровичем и Тамарой Матвеевной, вцепившейся в
руку мужа и своим телом прикрывавшей его от возможных опасностей.
Они оказались на улице. Из здания Рады беспрепятственно и
бесшумно выливался поток людей. На противоположной стороне улицы росла толпа
зевак. Тамара Матвеевна дала волю чувствам.
– Господи! Что они делают!.. Это просто ужас! –
лепетала она, не выпуская руки Семена Исидоровича, который был бледен, но
спокоен. – Едем, скорее домой!.. Это безумие!
– Ну, нет, не домой! – сказал Семен
Исидорович. – Надо будет сейчас же собрать где‑нибудь экстренное
совещание… Это так нельзя оставить!
– Не надо никакого совещания, я тебя умоляю, едем сию
минуту домой! – говорила Тамара Матвеевна, задыхаясь от волнения, хотя на
улице все было совершенно спокойно. – Ты еще не знаешь, что может быть!..
Может быть, сейчас начнется стрельба!
– Помилуйте, Тамара Матвеевна, какая стрельба! –
говорил ласково Фомин. – Все ушли, немцы никого не арестовали и не
арестуют, конечно, – поручился он и за немцев. – Я вношу конкретное
предложение: идем в кофейню!.. Ужасно что‑то пить хочется…
– Ах, оставьте, пожалуйста, Платон Михай… Я тебе
говорю, едем домой! Я тебя умоляю! Сделай это для меня, хоть раз в жизни!..
Платон Михайлович вечером придет и все тебе расскажет.
– Да что же тут рассказывать? – бодро спрашивал
Платон Михайлович, смутно чувствуя, что сам он совершенно ни при чем во всей
этой истории, несмотря на поднятые руки и на папироску в зубах. Позднее Фомин с
полным основанием стыдился того глупо‑радостного настроения, которое им
овладело: «Грубая сила лишний раз восторжествовала, что ж тут было скалить
зубы? Хоть, конечно, и странный какой‑то был переворот…» Но теперь на улице ему
становилось все веселее.
– Ну, если что‑нибудь будет…
– Да вы не огорчайтесь, Семен Исидорович, –
говорил Фомин с сочувственно‑убедительными интонациями. – Я уверен, что
все еще может наладиться… Да, да, да… И вы тоже, Тамара Матвеевна, напрасно,
право… Притом, что же вам было делать, Семен Исидорович? Не сопротивляться же
было германским войскам?
– Ваш вопрос ко мне, очевидно, относиться не
может, – сухо ответил Кременецкий. – Я не член Рады.
– Разумеется! – с жаром сказала Тамара Матвеевна,
все ускоряя шаги. – Разумеется!
– Но если вы хотите знать мое мнение, – продолжал
Семен Исидорович, также давая, наконец, волю чувству, – то я вам скажу,
что это одна из самых печальных ошибок истории! Она будет и для немцев иметь
неисчислимые последствия! Историк сможет только повторить: «Это было хуже, чем
преступление, это была ошибка!»
– Ужасная ошибка! Просто они с ума сошли!.. Вы не
знаете, где тут стоят извозчики, Платон Михайлович?
– Да пойдем пешком… Отчего это мне так пить хочется?
Верно оттого, что мы за завтраком ели форшмак из селедки, конечно оттого…
Отличный был форшмачок…
– Они играют с огнем, и эта их карта будет бита, –
сказал Семен Исидорович. – Да, эта карта будет бита!
Они втроем сидели на террасе кофейни. Терраса была
переполнена. Лакеи едва успевали разносить напитки. Оживление было очень
большое. Люди с беспричинно‑радостным видом передавали сенсационные новости.
Семен Исидорович уже успел кое с кем поговорить по телефону. По‑видимому, эти
разговоры несколько изменили его мысли.
– Все‑таки, дорогой Семен Исидорович, – мягким
голосом говорил Фомин, – все‑таки откуда взялось это сообщение, что Мумм
приедет извиняться?
– Ах, да не в этом дело, – мрачно ответил
Кременецкий. – А дело в том…
– Кстати, из каких он Муммов? Не из тех ли, у которых
шампанское? Моя любимая марка… Виноват, я вас перебил.
– Не знаю, из каких Муммов… А дело в том, что с немцами
с самого начала был взят не тот тон… Не тот тон. Стратегия была правильная, но
тактики они оказались никуда негодные и дали хлеборобам себя обойти, как
ребята. Не надо было сразу объявлять реакционной всю эту тягу к твердой власти,
будь она гетманская или там какая‑нибудь другая… Они тем самым могли только
бросить промышленников в объятия худшей, настоящей реакции.
– Это была ошибка, – подтвердила Тамара Матвеевна.
– Народные массы их не поддержали, значит, остается
только одно: перестроить фронт и выправить линию…
– Я думаю, ты один можешь это сделать… Не пей так много
кофе, это тебе вредно! Ты пьешь третью чашку!
– Не знаю, могу ли я теперь выправить линию. Приходится
расплачиваться за чужие ошибки и бестактности! Разве я с первого дня не
предсказывал все это нашим доморощенным Дантонам? Они меня не слушались и вот
налицо результаты, – говорил Семен Исидорович.
– И вот результаты, – печально повторяла Тамара
Матвеевна.
|
