Глава 9
Коровьевские штуки
Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества
дома N 302-бис по садовой улице в Москве, где проживал покойный Берлиоз,
находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды на
четверг.
В полночь, как мы уже знаем, приехала в дом комиссия, в
которой участвовал Желдыбин, вызывала Никанора Ивановича, сообщила ему о гибели
Берлиоза и вместе с ним отправилась в квартиру N 50.
Там было произведено опечатание рукописей и вещей покойного.
Ни Груни, приходящей домработницы, ни легкомысленного Степана Богдановича в это
время в квартире не было. Комиссия объявила Никанору Ивановичу, что рукописи
покойного ею будут взяты для разборки, что жилплощадь покойного, то есть три
комнаты (бывшие ювелиршины кабинет, гостиная и столовая), переходят в
распоряжение жилтоварищества, а вещи покойного подлежат хранению на указанной
жилплощади, впредь до объявления наследников.
Весть о гибели Берлиоза распространилась по всему дому с
какою-то сверхъестественной быстротою, и с семи часов утра четверга к Босому
начали звонить по телефону, а затем и лично являться с заявлениями, в которых
содержались претензии на жилплощадь покойного. И в течение двух часов Никанор
Иванович принял таких заявлений тридцать две штуки.
В них заключались мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания
произвести ремонт на свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность
жить в одной квартире с бандитами. В числе прочего было потрясающее по своей
художественной силе описание похищения пельменей, уложенных непосредственно в
карман пиджака, в квартире N 31, два обещания покончить жизнь самоубийством и
одно признание в тайной беременности.
Никанора Ивановича вызывали в переднюю его квартиры, брали
за рукав, что-то шептали, подмигивали и обещали не остаться в долгу.
Мука эта продолжалась до начала первого часа дня, когда
Никанор Иванович просто сбежал из своей квартиры в помещение управления у
ворот, но когда увидел он, что и там его подкарауливают, убежал и оттуда.
Кое-как отбившись от тех, что следовали за ним по пятам через асфальтовый двор,
Никанор Иванович скрылся в шестом подъезде и поднялся на пятый этаж, где и
находилась эта поганая квартира N 50.
Отдышавшись на площадке, тучный Никанор Иванович позвонил, но
ему никто не открыл. Он позвонил еще раз и еще раз и начал ворчать и тихонько
ругаться. Но и тогда не открыли. Терпение Никанора Ивановича лопнуло, и он,
достав из кармана связку дубликатов ключей, принадлежащих домоуправлению,
властной рукою открыл дверь и вошел.
– Эй, домработница! – прокричал Никанор Иванович в
полутемной передней. – Как тебя? Груня, что ли? Тебя нету?
Никто не отозвался.
Тогда Никанор Иванович освободил дверь кабинета от печати,
вынул из портфеля складной метр и шагнул в кабинет.
Шагнуть-то он шагнул, но остановился в изумлении в дверях и
даже вздрогнул.
За столом покойного сидел неизвестный, тощий и длинный
гражданин в клетчатом пиджачке, в жокейской шапочке и в пенсне... ну, словом,
тот самый.
– Вы кто такой будете, гражданин? – испуганно спросил
Никанор Иванович.
– Ба! Никанор Иванович, – заорал дребезжащим тенором
неожиданный гражданин и, вскочив, приветствовал председателя насильственным и
внезапным рукопожатием. Приветствие это ничуть не обрадовало Никанора
Ивановича.
– Я извиняюсь, – заговорил он подозрительно, – вы кто
такой будете? Вы – лицо официальное?
– Эх, Никанор Иванович! – задушевно воскликнул
неизвестный. – Что такое официальное лицо или неофициальное? Все это зависит от
того, с какой точки зрения смотреть на предмет, все это, Никанор Иванович,
условно и зыбко. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное!
А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И еще как бывает!
Рассуждение это ни в какой степени не удовлетворило
председателя домоуправления. Будучи по природе вообще подозрительным человеком,
он заключил, что разглагольствующий перед ним гражданин – лицо именно
неофициальное, а пожалуй, и праздное.
– Да вы кто такой будете? Как ваша фамилия? – все
суровее стал спрашивать председатель и даже стал наступать на неизвестного.
– Фамилия моя, – ничуть не смущаясь суровостью,
отозвался гражданин, – ну, скажем, Коровьев. Да не хотите ли закусить, Никанор
Иванович? Без церемоний! А?
– Я извиняюсь, – уже негодуя, заговорил Никанор
Иванович, – какие тут закуски! (Нужно признаться, хоть это и неприятно, что
Никанор Иванович был по натуре несколько грубоват). – На половине покойника
сидеть не разрешается! Вы что здесь делаете?
– Да вы присаживайтесь, Никанор Иванович, – нисколько
не теряясь, орал гражданин и начал юлить, предлагая председателю кресло.
Совершенно освирепев, Никанор Иванович отверг кресло и
завопил:
– Да кто вы такой?
– Я, изволите ли видеть, состою переводчиком при особе
иностранца, имеющего резиденцию в этой квартире, – отрекомендовался назвавший
себя Коровьевым и щелкнул каблуком рыжего нечищенного ботинка.
Никанор Иванович открыл рот. Наличность какого-то
иностранца, да еще с переводчиком, в этой квартире явилась для него
совершеннейшим сюрпризом, и он потребовал объяснений.
Переводчик охотно объяснился. Иностранный артист господин
Воланд был любезно приглашен директором Варьете Степаном Богдановичем
Лиходеевым провести время своих гастролей, примерно недельку, у него в
квартире, о чем он еще вчера написал Никанору Ивановичу, с просьбой прописать
иностранца временно, покуда сам Лиходеев съездит в Ялту.
– Ничего он мне не писал, – в изумлении сказал
председатель.
– А вы поройтесь у себя в портфеле, Никанор Иванович, –
сладко предложил Коровьев.
Никанор Иванович, пожимая плечами, открыл портфель и
обнаружил в нем письмо Лиходеева.
– Как же это я про него забыл? – тупо глядя на вскрытый
конверт, пробормотал Никанор Иванович.
– То ли бывает, то ли бывает, Никанор Иванович! –
затрещал Коровьев, – рассеянность, рассеянность, и переутомление, и повышенное
кровяное давление, дорогой наш друг Никанор Иванович! Я сам рассеян до ужаса.
Как-нибудь за рюмкой я вам расскажу несколько фактов из моей биографии, вы
обхохочетесь!
– Когда же Лиходеев едет в Ялту?!
– Да он уже уехал, уехал! – закричал переводчик, – он,
знаете ли, уж катит! Уж он черт знает где! – и тут переводчик замахал руками,
как мельничными крыльями.
Никанор Иванович заявил, что ему необходимо лично повидать
иностранца, но в этом получил от переводчика отказ: никак невозможно. Занят.
Дрессирует кота.
– Кота, ежели угодно, могу показать, – предложил
Коровьев.
От этого, в свою очередь, отказался Никанор Иванович, а
переводчик тут же сделал председателю неожиданное, но весьма интересное
предложение.
Ввиду того, что господин Воланд нипочем не желает жить в
гостинице, а жить он привык просторно, то вот не сдаст ли жилтоварищество на
недельку, пока будут продолжаться гастроли Воланда в Москве, ему всю квартирку,
то есть и комнаты покойного?
– Ведь ему безразлично, покойнику, – шепотом сипел
Коровьев, – ему теперь, сами согласитесь, Никанор Иванович, квартира эта ни к
чему?
Никанор Иванович в некотором недоумении возразил, что, мол,
иностранцам полагается жить в «Метрополе», а вовсе не на частных квартирах...
– Говорю вам, капризен, как черт знает что! – зашептал
Коровьев, – ну не желает! Не любит он гостиниц! Вот они где у меня сидят, эти
интуристы! – интимно пожаловался Коровьев, тыча пальцем в свою жилистую шею, –
верите ли, всю душу вымотали! Приедет... и или нашпионит, как последний сукин
сын, или же капризами все нервы вымотает: и то ему не так, и это не так!.. А
вашему товариществу, Никанор Иванович, полнейшая выгода и очевидный профит. А
за деньгами он не постоит, – Коровьев оглянулся, а затем шепнул на ухо
председателю: – Миллионер!
В предложении переводчика заключался ясный практический
смысл, предложение было очень солидное, но что-то удивительно несолидное было и
в манере переводчика говорить, и в его одежде, и в этом омерзительном, никуда
не годном пенсне. Вследствие этого что-то неясное томило душу председателя, и
все-таки он решил принять предложение. Дело в том, что в жилтовариществе был,
увы, преизрядный дефицит. К осени надо было закупать нефть для парового
отопления, а на какие шиши – неизвестно. А с интуристовыми деньгами, пожалуй,
можно было и вывернуться. Но деловой и осторожный Никанор Иванович заявил, что
ему прежде всего придется увязать этот вопрос с интуристским бюро.
– Я понимаю, – вскричал Коровьев, – как же без увязки,
обязательно. Вот вам телефон, Никанор Иванович, и немедленно увязывайте. А
насчет денег не стесняйтесь, – шепотом добавил он, увлекая председателя в
переднюю к телефону, – с кого же взять, как не с него! Если б вы видели, какая
у него вилла в Ницце! Да будущим летом, как поедете за границу, нарочно
заезжайте посмотреть – ахнете!
Дело с интуристским бюро уладилось по телефону с
необыкновенной, поразившей председателя, быстротою. Оказалось, что там уже
знают о намерении господина Воланда жить в частной квартире Лиходеева и против
этого ничуть не возражают.
– Ну и чудно! – орал Коровьев.
Несколько ошеломленный его трескотней, председатель заявил,
что жилтоварищество согласно сдать на неделю квартиру N 50 артисту Воланду с
платой по... – Никанор Иванович замялся немножко и сказал:
– По пятьсот рублей в день.
Тут Коровьев окончательно поразил председателя. Воровски
подмигнув в сторону спальни, откуда слышались мягкие прыжки тяжелого кота, он
просипел:
– За неделю это выходит, стало быть, три с половиной
тысячи?
Никанор Иванович подумал, что он прибавит к этому: «Ну и
аппетитик же у вас, Никанор Иванович!» – но Коровьев сказал совсем другое:
– Да разве это сумма! Просите пять, он даст.
Растерянно ухмыльнувшись, Никанор Иванович и сам не заметил,
как оказался у письменного стола, где Коровьев с величайшей быстротой и
ловкостью начертал в двух экземплярах контракт. После этого он слетал с ним в
спальню и вернулся, причем оба экземпляра оказались уже размашисто подписанными
иностранцем. Подписал контракт и председатель. Тут Коровьев попросил расписочку
на пять...
– Прописью, прописью, Никанор Иванович!.. Тысяч рублей,
– и со словами, как-то не идущими к серьезному делу: – Эйн, цвей, дрей! –
выложил председателю пять новеньких банковских пачек.
Произошло подсчитывание, пересыпаемое шуточками и
прибаутками Коровьева, вроде «денежка счет любит», «свой глазок – смотрок» и
прочего такого же.
Пересчитав деньги, председатель получил от Коровьва паспорт
иностранца для временной прописки, уложил его, и контракт, и деньги в портфель,
и, как-то не удержавшись, стыдливо попросил контрамарочку...
– О чем разговор! – взревел Коровьев, – сколько вам
билетиков, Никанор Иванович, двенадцать, пятнадцать?
Ошеломленный председатель пояснил, что контрамарок ему нужна
только парочка, ему и Пелагее Антоновне, его супруге.
Коровьев тут же выхватил блокнот и лихо выписал Никанору
Ивановичу контрамарочку на две персоны в первом ряду. И эту контрамарочку
переводчик левой рукой ловко всучил Никанору Ивановичу, а правой вложил в
другую руку председателя толстую хрустнувшую пачку. Метнув на нее взгляд,
Никанор Иванович густо покраснел и стал ее отпихивать от себя.
– Этого не полагается... – бормотал он.
– И слушать не стану, – зашипел в самое ухо его
Коровьев, – у нас не полагается, а у иностранцев полагается. Вы его обидите,
Никанор Иванович, а это неудобно. Вы трудились...
– Строго преследуется, – тихо-претихо прошептал
председатель и оглянулся.
– А где же свидетели? – шепнул в другое ухо Коровьев, –
я вас спрашиваю, где они? Что вы?
И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель,
чудо: пачка сама вползла к нему в портфель. А затем председатель, какой-то
расслабленный и даже разбитый, оказался на лестнице. Вихрь мыслей бушевал у
него в голове. Тут вертелась и вилла в Ницце, и дрессированный кот, и мысль о
том, что свидетелей действительно не было, и что Пелагея Антоновна обрадуется
контрамарке. Это были бессвязные мысли, но в общем приятные. И тем не менее
где-то какая-то иголочка в самой глубине души покалывала председателя. Это была
иголочка беспокойства. Кроме того, тут же на лестнице председателя, как удар,
хватила мысль: «А как же попал в кабинет переводчик, если на дверях была
печать?! И как он, Никанор Иванович, об этом не спросил?» Некоторое время
председатель, как баран, смотрел на ступеньки лестницы, но потом решил плюнуть
на это и не мучить себя замысловатым вопросом.
Лишь только председатель покинул квартиру, из спальни
донесся низкий голос:
– Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и
плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?
– Мессир, вам стоит это приказать!.. – отозвался
откуда-то Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.
И сейчас же проклятый переводчик оказался в передней,
навертел там номер и начал почему-то очень плаксиво говорить в трубку:
– Алло! Считаю долгом сообщить, что наш председатель
жилтоварищества дома номер триста два-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой,
спекулирует валютой. В данный момент в его квартире номер тридцать пять в
вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов. Говорит жилец
означенного дома из квартиры номер одиннадцать Тимофей Квасцов. Но заклинаю
держать в тайне мое имя. Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.
И повесил трубку, подлец.
Что дальше происходило в квартире N 50, неизвестно, но
известно, что происходило у Никанора Ивановича. Запершись у себя в уборной на
крючок, он вытащил из портфеля пачку, навязанную переводчиком, и убедился в
том, что в ней четыреста рублей. Эту пачку Никанор Иванович завернул в обрывок
газеты и засунул в вентиляционный ход.
Через пять минут председатель сидел за столом в своей маленькой
столовой. Супруга его принесла из кухни аккуратно нарезанную селедочку, густо
посыпанную зеленым луком. Никанор Иванович налил лафитничек, выпил, налил
второй, выпил, подхватил на вилку три куска селедки... и в это время позвонили,
а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю, при одном взгляде на которую
сразу можно было догадаться, что в ней, в гуще огненного борща, находится то,
чего вкуснее нет в мире, – мозговая кость.
Проглотив слюну, Никанор Иванович заворчал, как пес:
– А чтоб вам провалиться! Поесть не дадут. Не пускай
никого, меня нету, нету. Насчет квартиры скажи, чтобы перестали трепаться.
Через неделю будет заседание...
Супруга побежала в переднюю, а Никанор Иванович
разливательной ложкой поволок из огнедышащего озера – ее, кость, треснувшую
вдоль. И в эту минуту в столовую вошли двое граждан, а с ними почему-то очень
бледная Пелагея Антоновна. При взгляде на граждан побелел и Никанор Иванович и
поднялся.
– Где сортир? – озабоченно спросил первый, который был
в белой косоворотке.
На обеденном столе что-то стукнуло (это Никанор Иванович
уронил ложку на клеенку).
– Здесь, здесь, – скороговоркой ответила Пелагея
Антоновна.
И пришедшие немедленно устремились в коридор.
– А в чем дело? – тихо спросил Никанор Иванович, следуя
за пришедшими, – у нас ничего такого в квартире не может быть... А у вас
документики... я извиняюсь...
Первый на ходу показал Никанору Ивановичу документик, а
второй в эту же минуту оказался стоящим на табуретке в уборной, с рукою,
засунутой в вентиляционный ход. В глазах у Никанора Ивановича потемнело, газету
сняли, но в пачке оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то
зеленые, и с изображением какого-то старика. Впрочем, все это Никанор Иванович
разглядел неясно, перед глазами у него плавали какие-то пятна.
– Доллары в вентиляции, – задумчиво сказал первый и
спросил Никанора Ивановича мягко и вежливо: – Ваш пакетик?
– Нет! – ответил Никанор Иванович страшным голосом, –
подбросили враги!
– Это бывает, – согласился тот, первый, и опять-таки
мягко добавил: – Ну что же, надо остальные сдавать.
– Нету у меня! Нету, богом клянусь, никогда в руках не
держал! – отчаянно вскричал председатель.
Он кинулся к комоду, с грохотом вытащил ящик, а из него
портфель, бессвязно при этом выкрикивая:
– Вот контракт... переводчик-гад подбросил...
Коровьев... в пенсне!
Он открыл портфель, глянул в него, сунул в него руку,
посинел лицом и уронил портфель в борщ. В портфеле ничего не было: ни Степиного
письма, ни контракта, ни иностранцева паспорта, ни денег, ни контрамарки. Словом,
ничего, кроме складного метра.
– Товариши! – неистово закричал председатель, – держите
их! У нас в доме нечистая сила!
И тут же неизвестно что померещилось Пелагее Антоновне, но
только она, всплеснув руками, вскричала:
– Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет!
С глазами, налитыми кровью, Никанор Иванович занес кулаки
над головой жены, хрипя:
– У, дура проклятая!
Тут он ослабел и опустился на стул, очевидно, решив
покориться неизбежному.
В это время Тимофей Кондратьевич Квасцов на площадке
лестницы припадал к замочной скважине в дверях квартиры председателя то ухом,
то глазом, изнывая от любопытства.
Через пять минут жильцы дома, находившиеся во дворе, видели,
как председатель в сопровождении еще двух лиц проследовал прямо к воротам дома.
Рассказывали, что на Никаноре Ивановиче лица не было, что он пошатывался,
проходя, как пьяный, и что-то бормотал.
А еще через час неизвестный гражданин явился в квартиру
номер одиннадцать, как раз в то время, когда Тимофей Кондратьевич рассказывал
другим жильцам, захлебываясь от удовольствия, о том, как замели председателя,
пальцем выманил из кухни Тимофея Кондратьевича в переднюю, что-то ему сказал и
вместе с ним пропал.
|