Глава 11
Раздвоение Ивана
Бор на противоположном берегу реки, еще час назад освещенный
майским солнцем, помутнел, размазался и растворился.
Вода сплошной пеленой валила за окном. В небе то и дело
вспыхивали нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим
светом.
Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую
в пузырях реку. При каждом ударе грома он жалобно вскрикивал и закрывал лицо
руками. Исписанные Иваном листки валялись на полу; их сдуло ветром, влетевшим в
комнату перед началом грозы.
Попытки поэта сочинить заявление насчет страшного
консультанта не привели ни к чему. Лишь только он получил от толстой
фельдшерицы, которую звали Прасковьей Федоровной, огрызок карандаша и бумагу,
он деловито потер руки и торопливо пристроился к столику. Начало он вывел
довольно бойко:
«В милицию. Члена МАССОЛИТа Ивана Николаевича Бездомного.
Заявление. Вчера вечером я пришел с покойным М. А. Берлиозом на Патриаршие
пруды...»
И сразу поэт запутался, главным образом из-за слова
«покойным». С места выходила какая-то безлепица: как это так – пришел с
покойным? Не ходят покойники! Действительно, чего доброго, за сумасшедшего
примут!
Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное.
Вышло следующее: «...с М. А. Берлиозом, впоследствии покойным...». И это не
удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще
хуже первых двух: «...Берлиозом, который попал под трамвай...» – а здесь еще
прицепился этот никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось вписать:
«...не композитором...»
Намучавшись с этими двумя Берлиозами, Иван все зачеркнул и
решил начать сразу с чего-то очень сильного, чтобы немедленно привлечь внимание
читающего, и написал, что кот садился в трамвай, а потом вернулся к эпизоду с
отрезанной головой. Голова и предсказание консультанта привели его к мысли о
Понтии Пилате, и для вящей убедительности Иван решил весь рассказ о прокураторе
изложить полностью с того самого момента, как тот в белом плаще с кровавым
подбоем вышел в колоннаду иродова дворца.
Иван работал усердно и перечеркивал написанное, и вставлял
новые слова, и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота на задних
лапах. Но и рисунки не помогли, и чем дальше – тем путанее и непонятнее
становилось заявление поэта.
К тому времени, как появилась издалека пугающая туча с
дымящимися краями и накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что
обессилел, что с заявлением ему не совладать, не стал поднимать разлетевшихся
листков и тихо и горько заплакал.
Добродушная фельдшерица Прасковья Федоровна навестила поэта
во время грозы, встревожилась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии
не пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.
Тот явился, сделал укол в руку Ивана и уверил его, что он
больше плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.
Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он
вырисовался до последнего дерева под небом, рассчистившимся до прежней полной
голубизны, а река успокоилась. Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола,
и теперь поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.
Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга
растаяла и как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.
Напившись горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился
тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский
кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять
Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница
и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно. Вечерний воздух к
тому же и сладостен и свеж после грозы.
Дом скорби засыпал. В тихих коридорах потухли матовые белые
лампы, и вместо них согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и все
реже за дверями слышались осторожные шажки фельдшериц на резиновых половиках
коридора.
Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на
лампочку под абажуром, льющую с потолка смягченный свет, то на луну, выходящую
из-за черного бора, и беседовал сам с собою.
– Почему, собственно, я так взволновался из-за того,
что Берлиоз попал под трамвай? – рассуждал поэт. – В конечном счете, ну его в
болото! Кто я, в самом деле, кум ему или сват? Если как следует
провентилировать этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал как
следует покойника. В самом деле, что мне о нем было известно? Да ничего, кроме
того, что он был лыс и красноречив до ужаса. И далее, граждане, – продолжал
свою речь Иван, обращаясь к кому-то, – разберемся вот в чем: чего это я,
объясните, взбесился на этого загадочного консультанта, мага и профессора с
пустым и черным глазом? К чему вся нелепая погоня за ним в подштанниках и со
свечкой в руках, а затем и дикая Петрушка в ресторане?
– Но-но-но, – вдруг сурово сказал где-то, не то внутри,
не то над ухом, прежний Иван Ивану новому, – про то, что голову Берлиозу-то
отрежет, ведь он все-таки знал заранее? Как же не взволноваться?
– О чем, товарищи, разговор! – возражал новый Иван
ветхому, прежнему Ивану, – что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он
личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое
интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще
интереснее надобно? И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на
Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с
Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри?
А я черт знает чем занялся! Важное, в самом деле,
происшествие – редактора журнала задавило! Да что от этого, журнал, что ли, закроется?
Ну, что ж поделаешь: человек смертен и, как справедливо сказано было, внезапно
смертен. Ну, царство небесное ему! Ну, будет другой редактор и даже, может
быть, еще красноречивее прежнего.
Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:
– Так кто же я такой выхожу в этом случае?
– Дурак! – отчетливо сказал где-то бас, не
принадлежащий ни одному из Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта.
Иван, почему-то не обидевшись на слово «дурак», но даже
приятно изумившись ему, усмехнулся и в полусне затих. Сон крался к Ивану, и уж
померещилась ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошел мимо – не страшный, а
веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка беззвучно
поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от
лунного света, и погрозила Ивану пальцем.
Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что
на балконе находится мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам,
прошептал:
– Тссс!
|