Увеличить |
Глава 32
Прощение и вечный приют
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны
туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед
смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это
знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца
и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна
<успокоит его.>
Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников
медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиною, притих
даже неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел молчаливый и
серьезный, распушив свой хвост. Ночь начала закрывать черным платком леса и
луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже
неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки. Ночь обгоняла
кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала то там, то тут в загрустившем
небе белые пятнышки звезд.
Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и,
содрав их с плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным
ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей
цели. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная
луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская
нестойкая одежда.
Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного
переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах
консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по
правую руку подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде
покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня
золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся
лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался
землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.
– Почему он так изменился? – спросила тихо Маргарита
под свист ветра у Воланда.
– Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, – ответил
Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, – его
каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош.
И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал.
Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!
Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него
шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя
тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой
существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив
свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.
Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна
изменила и его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие
оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а
лицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демон
безводной пустыни, демон-убийца.
Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как
изменился мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу,
и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита
видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно
юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто
знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате N 118-й
привычке, сам себе бормотал.
И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье.
Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что
возможно, что это лунные цепочки и самый конь – только глыба мрака, и грива
этого коня – туча, а шпоры всадника – белые пятна звезд.
Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не
стала меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и
тусклые лезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а между ними
зачернели провалы, в которые не проникал свет луны.
Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской
вершине, и тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят
кремни и камни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро
разглядела в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека.
Возможно, что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление. Он не
слыхал, как содрогалась каменистая земля под тяжестью коней, и всадники, не
тревожа его, приблизились к нему.
Луна хорошо помогала Маргарите, светила лучше, чем самый
лучший электрический фонарь, и Маргарита видела, что сидящий, глаза которого
казались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза вперяет
в диск луны. Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым каменным креслом,
на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная, громадная остроухая
собака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит на луну.
У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и
простирается невысыхающая черно-красная лужа.
Всадники остановили своих коней.
– Ваш роман прочитали, – заговорил Воланд,
поворачиваясь к мастеру, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не
окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет
сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите,
его терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа,
собаку. Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в
нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж,
тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
– Что он говорит? – спросила Маргарита, и совершенно
спокойное ее лицо подернулось дымкой сострадания.
– Он говорит, – раздался голос Воланда, – одно и то же,
он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так
говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же – лунную
дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому,
что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого
числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не
удается, и к нему никто не приходит. Тогда, что же поделаешь, приходится
разговаривать ему с самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудь разнообразие, и
к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидит
свое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, что охотно бы поменялся
своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.
– Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не
слишком ли это много? – спросила Маргарита.
– Повторяется история с Фридой? – сказал Воланд, – но,
Маргарита, здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.
– Отпустите его, – вдруг пронзительно крикнула
Маргарита так, как когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика
сорвался камень в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом.
Но Маргарита не могла сказать, был ли это грохот падения или грохот
сатанинского смеха. Как бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту,
и говорил:
– Не надо кричать в горах, он все равно привык к
обвалам, и это его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита,
потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, –
тут Воланд опять повернулся к мастеру и сказал: – Ну что же, теперь ваш роман
вы можете кончить одною фразой!
Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и
смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо
запрыгало по безлюдным и безлесым горам:
– Свободен! Свободен! Он ждет тебя!
Горы превратили голос мастера в гром, и этот же гром их
разрушил. Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным
креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с
царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за много тысяч
этих лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная
дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще с
кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом.
Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется, и что он кричит. Видно было
только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал
и он.
– Мне туда, за ним? – спросил беспокойно мастер, тронув
поводья.
– Нет, – ответил Воланд, – зачем же гнаться по следам
того, что уже окончено?
– Так, значит, туда? – спросил мастер, повернулся и
указал назад, туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими
пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.
– Тоже нет, – ответил Воланд, и голос его сгустился и
потек над скалами, – романтический мастер! Тот, кого так жаждет видеть
выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман.
– Тут Воланд повернулся к Маргарите: – Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить
в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то,
что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, – еще лучше.
Оставьте их вдвоем, – говорил Воланд, склоняясь со своего седла к седлу мастера
и указывая вслед ушедшему прокуратору, – не будем им мешать. И, может быть, до
чего-нибудь они договорятся, – тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и
он погас.
– И там тоже, – Воланд указал в тыл, – что делать вам в
подвальчике? – тут потухло сломанное солнце в стекле. – Зачем? – продолжал
Воланд убедительно и мягко, – о, трижды романтический мастер, неужто вы не
хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а
вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при
свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой
в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже
вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно
встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора.
– Прощайте! – одним криком ответили Воланду Маргарита и
мастер. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и
вслед за ним, шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни лунной
дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита
увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после
полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей
через каменистый мшистый мостик. Он пересек его. Ручей остался позади верных
любовников, и они шли по песчаной дороге.
– Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и
песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не
давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе
дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается
к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе
придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они
будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда
горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты
будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать
мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.
Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к
вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как
струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная,
исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как
сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел
безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий
пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.
|