Глава 4
Погоня
Утихли истерические женские крики, отсверлили свистки
милиции, две санитарные машины увезли: одна – обезглавленное тело и отрезанную
голову в морг, другая – раненную осколками стекла красавицу вожатую, дворники в
белых фартуках убрали осколки стекол и засыпали песком кровавые лужи, а Иван
Николаевич как упал на скамейку, не добежав до турникета, так и остался на ней.
Несколько раз он пытался подняться, но ноги его не слушались
– с Бездомным приключилось что-то вроде паралича.
Поэт бросился бежать к турникету, как только услыхал первый
вопль, и видел, как голова подскакивала на мостовой. От этого он до того
обезумел, что, упавши на скамью, укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего
немца он, конечно, забыл и старался понять только одно, как это может быть, что
вот только что он говорил с Берлиозом, а через минуту – голова...
Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что-то
восклицая, но Иван Николаевич их слов не воспринимал.
Однако неожиданно возле него столкнулись две женщины, и одна
из них, востроносая и простоволосая, закричала над самым ухом поэта другой
женщине так:
– Аннушка, наша Аннушка! С садовой! Это ее работа!
Взяла она в бакалее подсолнечного масла, да литровку-то о вертушку и разбей!
Всю юбку изгадила... Уж она ругалась, ругалась! А он-то, бедный, стало быть,
поскользнулся да и поехал на рельсы...
Из всего выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг Ивана
Николевича вцепилось одно слово: «Аннушка»...
– Аннушка... Аннушка?.. – забормотал поэт, тревожно
озираясь, – позвольте, позвольте...
К слову «Аннушка» привязались слова «подсолнечное масло», а
затем почему-то «Понтий Пилат». Пилата поэт отринул и стал вязать цепочку,
начиная со слова «Аннушка». И цепочка эта связалась очень быстро и тотчас
привела к сумасшедшему профессору.
Виноват! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится,
потому что Аннушка разлила масло. И, будьте любезны, оно не состоится! Этого
мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да, да! Ведь
вожатая была женщина?! Что же это такое? А?
Не оставалось даже зерна сомнения в том, что таинственный
консультант точно знал заранее всю картину ужасной смерти Берлиоза. Тут две
мысли пронизали мозг поэта. Первая: «Он отнюдь не сумасшедший! Все это
глупости!», и вторая: «Уж не подстроил ли он это сам?!»
Но, позвольте спросить, каким образом?!
– Э, нет! Это мы узнаем!
Сделав над собой великое усилие, Иван Николаевич поднялся со
скамьи и бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. И оказалось, что
тот, к счастью, еще не ушел.
На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила
золотая луна, и в лунном, всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу
показалось, что тот стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу.
Отставной втируша-регент сидел на том самом месте, где сидел
еще недавно сам Иван Николаевич. Теперь регент нацепил себе на нос явно не
нужное пенсне, в котором одного стекла вовсе не было, а другое треснуло. От
этого клетчатый гражданин стал еще гаже, чем был тогда, когда указывал Берлиозу
путь на рельсы.
С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору и, взглянув
ему в лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия нет и не было.
– Сознавайтесь, кто вы такой? – глухо спросил Иван.
Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит
поэта, и ответил неприязненно:
– Не понимай... русский говорить...
– Они не понимают! – ввязался со скамейки регент, хотя
его никто и не просил объяснять слова иностранца.
– Не притворяйтесь! – грозно сказал Иван и почувствовал
холод под ложечкой, – вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и
не профессор! Вы – убийца и шпион! Документы! – яростно крикнул Иван.
Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот
и пожал плечами.
– Гражданин! – опять встрял мерзкий регент, – вы что же
это волнуете интуриста? За это с вас строжайше спросится! – а подозрительный
профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошел от Ивана прочь.
Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к
регенту:
– Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы
обязаны это сделать!
Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:
– Где твой преступник? Где он? Иностранный преступник?
– глаза регента радостно заиграли, – этот? Ежели он преступник, то первым
долгом следует кричать: «Караул!» А то он уйдет. А ну, давайте вместе! Разом! –
и тут регент разинул пасть.
Растерявшийся Иван послушался шуткаря-регента и крикнул
«караул!», а регент его надул, ничего не крикнул.
Одинокий, хриплый крик Ивана хороших результатов не принес.
Две каких-то девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слово «пьяный».
– А, так ты с ним заодно? – впадая в гнев, прокричал
Иван, – ты что же это, глумишься надо мной? Пусти!
Иван кинулся вправо, и регент – тоже вправо! Иван – влево, и
тот мерзавец туда же.
– Ты нарочно под ногами путаешься? – зверея, закричал
Иван, – я тебя самого предам в руки милиции!
Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но
промахнулся и ровно ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.
Иван ахнул, глянул вдаль и увидел ненавистного неизвестного.
Тот был уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем
сомнительный регент успел присоединиться к нему. Но это еще не все: третьим в
этой компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров,
черный, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами. Тройка
двинулась в Патриарший, причем кот тронулся на задних лапах.
Иван устремился за злодеями вслед и тотчас убедился, что
догнать их будет очень трудно.
Тройка мигом проскочила по переулку и оказалась на
Cпиридоновке. Сколько Иван не прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и
им ничуть не сокращалось. И не успел поэт опомниться, как после тихой
Cпиридоновки очутился у Никитских ворот, где положение его ухудшилось. Тут уж
была толчея, Иван налетел на кой-кого из прохожих, был обруган. Злодейская же
шайка к тому же здесь решила применить излюбленный бандитский прием – уходить
врассыпную.
Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус,
летящий к Арбатской площади, и ускользнул. Потеряв одного из преследуемых, Иван
сосредоточил свое внимание на коте и видел, как этот странный кот подошел к
подножке моторного вагона «А», стоящего на остановке, нагло отсадил
взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить
кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно.
Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в
неподвижности застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо
сильнее, был поражен поведением кондукторши. Та, лишь только увидела кота,
лезущего в трамвай, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:
– Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то
милицию позову!
Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела:
не то, что кот лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что он
собирается платить!
Кот оказался не только платежеспособным, но и дисциплинированным
зверем. При первом же окрике кондукторши он прекратил наступление, снялся с
подножки и сел на остановке, потирая гривенником усы. Но лишь кондукторша
рванула веревку и трамвай тронулся, кот поступил как всякий, кого изгоняют из
трамвая, но которому все-таки ехать-то надо. Пропустив мимо себя все три
вагона, кот вскочил на заднюю дугу последнего, лапой вцепился в какую-то кишку,
выходящую из стенки, и укатил, сэкономив, таким образом, гривенник.
Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого
главного из трех – профессора. Но, по счастью, тот не успел улизнуть. Иван
увидел серый берет в гуще в начале Большой Никитской, или Герцена. В мгновение
ока Иван и сам оказался там. Однако удачи не было. Поэт и шагу прибавлял, и
рысцой начинал бежать, толкая прохожих, и ни на сантиметр не приблизился к
профессору.
Как ни был расстроен Иван, все же его поражала та
сверхъестественная скорость, с которой происходила погоня. И двадцати секунд не
прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич был уже ослеплен огнями на
Арбатской площади. Еще несколько секунд, и вот какой-то темный переулок с
покосившимися тротуарами, где Иван Николаевич грохнулся и разбил колено. Опять
освещенная магистраль – улица Кропоткина, потом переулок, потом Остоженка и еще
переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то Иван Николаевич
окончательно потерял того, кто был ему так нужен. Профессор исчез.
Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг
сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме N 13 и обязательно
в квартире 47.
Ворвавшись в подъезд, Иван Николаевич взлетел на второй
этаж, немедленно нашел эту квартиру и позвонил нетерпеливо. Ждать пришлось
недолго: открыла Ивану дверь какая-то девочка лет пяти и, ни о чем не
справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то.
В громадной, до крайности запущенной передней, слабо
освещенной малюсенькой угольной лампочкой под высоким, черным от грязи
потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый
железом, а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные ее уши
свешивались вниз. За одной из дверей гулкий мужской голос в радиоаппарате
сердито кричал что-то стихами.
Иван Николаевич ничуть не растерялся в незнакомой обстановке
и прямо устремился в коридор, рассуждая так: «Он, конечно, спрятался в ванной».
В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел слабенькую полоску
света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил, и
Иван оказался именно в ванной и подумал о том, что ему повезло.
Однако повезло не так уж, как бы нужно было! На Ивана
пахнуло влажным, теплом и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел
большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от
сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с
мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно,
обознавшись в адском освещении, сказала тихо и весело:
– Кирюшка! Бросьте трепаться! Что вы, с ума сошли?..
Федор Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! – и махнула на Ивана
мочалкой.
Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно,
Иван Николаевич. Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув укоризненно:
«Ах, развратница!..» – тут же зачем-то очутился на кухне. В ней никого не
оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно около десятка потухших
примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое
окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за
киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой
висела пришпиленная маленькая – бумажная.
Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но
только, прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а
также и бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул неизвестную
квартиру, что-то бормоча, конфузясь при мысли о том, что он только что пережил
в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы был этот наглый Кирюшка и не ему ли
принадлежит противная шапка с ушами.
В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища
беглеца, но того нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:
– Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!
Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он
полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте.
Да горе в том, что спросить-то было некому. Омерзительный переулок был
совершенно пуст.
Через самое короткое время можно было увидеть Ивана
Николаевича на гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.
Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному
бородачу, курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных
стоптанных ботинок. Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся в
воду. Дух перехватило у него, до того была холодна вода, и мелькнула даже
мысль, что не удастся, пожалуй, выскочить на поверхность. Однако выскочить
удалось, и, отдуваясь и фыркая, с круглыми от ужаса глазами, Иван Николаевич
начал плавать в пахнущей нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых
фонарей.
Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где
осталось под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только
второе, но и первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была груда
платья, остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка
спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль кулаком, Иван облачился в то,
что было оставлено.
Тут его стали беспокоить два соображения: первое, это то,
что исчезло удостоверение МАССОЛИТа, с которым он никогда не расставался, и,
второе, удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по Москве? Все-таки
в кальсонах... Правда, кому какое дело, а все же не случилось бы какой-нибудь
придирки или задержки.
Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где те застегивались у
щиколотки, в расчете на то, что, может быть, в таком виде они сойдут за летние
брюки, забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому себе:
– К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.
Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая
цепями, грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись животами кверху,
лежали какие-то мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон горел
огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из всех
подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый рев
полонеза из оперы «Евгений Онегин».
Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие
обращали на него внимание и оборачивались. Вследствие этого он решил покинуть
большие улицы и пробираться переулочками, где не так назойливы люди, где меньше
шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о кальсонах,
которые упорно не пожелали стать похожими на брюки.
Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть Арбатских
переулков и начал пробираться под стенками, пугливо косясь, ежеминутно
оглядываясь, по временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со
светофорами, шикарных дверей посольских особняков.
И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил
вездесущий оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к
Татьяне.
|
