 Увеличить |
Эпилог
Но все-таки, что же было дальше-то в Москве после того, как
в субботний вечер на закате Воланд покинул столицу, исчезнув вместе со своей
свитой с Воробьевых гор?
О том, что в течение долгого времени по всей столице шел
тяжелый гул самых невероятных слухов, очень быстро перекинувшихся и в
отдаленные и глухие места провинции, и говорить не приходится, и слухи эти даже
тошно повторять.
Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в
Феодосию, слышал в поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли
из театра нагишом в буквальном смысле слова и в таком виде разъехались по домам
в таксомоторах.
Шепот «нечистая сила...» слышался в очередях, стоявших у
молочных, в трамваях, в магазинах, в квартирах, в кухнях, в поездах, и дачных и
дальнего следования, на станциях и полустанках, на дачах и на пляжах.
Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о
нечистой силе, навестившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и
даже смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт все-таки
остается фактом, и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя: кто-то
побывал в столице. Уж одни угольки, оставшиеся от Грибоедова, да и многое
другое слишком красноречиво это подтверждали.
Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала
шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.
Меры к ее поимке, как в Москве, так и за пределами ее
далеко, были, конечно, приняты немедленные и энергичные, но, к великому
сожалению, результатов не дали. Именующий себя Воландом со всеми своими
присными исчез и ни в Москву более не возвращался и нигде вообще не появился и
ничем себя не проявил. Совершенно естественно, что возникло предположение о
том, что он бежал за границу, но и там нигде он не обозначился.
Следствие по его делу продолжалось долго. Ведь как-никак, а
дело это было чудовищно! Не говоря уже о четырех сожженных домах и о сотнях
сведенных с ума людей, были и убитые. О двух это можно сказать точно: о
Берлиозе и об этом несчастном служащем в бюро по ознакомлению иностранцев с
достопримечательностями Москвы, бывшем бароне Майгеле. Ведь они-то были убиты.
Обгоревшие кости второго были обнаружены в квартире N 50 по Садовой улице, после
того как потушили пожар. Да, были жертвы, и эти жертвы требовали следствия.
Но были и еще жертвы, и уже после того, как Воланд покинул
столицу, и этими жертвами стали, как это ни грустно, черные коты.
Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных
ему животных были застрелены или истреблены иными способами в разных местах
страны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, были
доставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в Армавире один из
ни в чем не повинных котов был приведен каким-то гражданином в милицию со
связанными передними лапами.
Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда
животное с вороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не
оттого, что они порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из существ
более сильных, чем они, – собаки и люди, – не причинили им какой-нибудь вред
или обиду. И то и другое очень нетрудно, но чести в этом, уверяю, нет никакой.
Да, нет никакой!), да, так с вороватым видом кот собирался устремиться зачем-то
в лопухи.
Навалившись на кота и срывая с шеи галстук, чтобы вязать
его, гражданин ядовито и угрожающе бормотал:
– Ага! Стало быть, теперь к нам, в Армавир, пожаловали,
господин гипнотизер? Ну, здесь вас не испугались. Да вы не притворяйтесь немым.
Нам уже понятно, что вы за гусь!
Вел кота в милицию гражданин, таща бедного зверя за передние
лапы, скрученные зеленым галстуком, и добиваясь легкими пинками, чтобы кот
непременно шел на задних лапах.
– Вы, – кричал гражданин, сопровождаемый свистящими мальчишками,
– бросьте, бросьте дурака валять! Не выйдет это! Извольте ходить, как все
ходят!
Черный кот только заводил мученические глаза. Лишенный
природой дара слова, он ни в чем не мог оправдаться. Спасением своим бедный
зверь обязан в первую очередь милиции, а кроме того, своей хозяйке, почтенной
старушке-вдове. Лишь только кот был доставлен в отделение, там убедились, что
от гражданина сильнейшим образом пахнет спиртом, вследствие чего в показаниях
его тотчас же усомнились. А тем временем старушка, узнавшая от соседей, что ее
кота замели, кинулась бежать в отделение и поспела вовремя. Она дала самые
лестные рекомендации коту, объяснила, что знает его пять лет с тех пор, как он
был котенком, ручается за него, как за самое себя, доказала, что он ни в чем плохом
не замечен и никогда не ездил в Москву. Как он родился в Армавире, так в нем и
вырос и учился ловить мышей.
Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда,
горя, узнав на практике, что такое ошибка и клевета.
Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли
кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на
короткое время оказались: в Ленинграде – граждане Вольман и Вольпер, в
Саратове, Киеве и Харькове – трое Володиных, в Казани – Волох, а в Пензе, и уж
совершенно неизвестно почему, – кандидат химических наук Ветчинкевич... Правда,
тот был огромного роста, очень смуглый брюнет.
Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных,
четыре Коровкина и двое Караваевых.
Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным
на станции Белгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров
карточными фокусами.
В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился
гражданин с примусом в руках, который он только что взял из починки. Двое швейцаров,
лишь только увидели его, бросили свои посты в раздевалке и бежали, а за ними
бежали из ресторана все посетители и служащие. При этом у кассирши непонятным
образом пропала вся выручка.
Было еще многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение
умов.
Еще и еще раз нужно отдать справедливость следствию. Все
было сделано не только для того, чтобы поймать преступников, но и для того,
чтобы объяснить все то, что они натворили. И все это было объяснено, и
объяснения эти нельзя не признать и толковыми и неопровержимыми.
Представители следствия и опытные психиатры установили, что
члены преступной шайки или, по крайней мере, один из них (преимущественно
подозрение в этом падало на Коровьева) являлись невиданной силы гипнотизерами,
могущими показывать себя не в том месте, где они на самом деле находились, а на
позициях мнимых, смещенных. Помимо этого, они свободно внушали столкнувшимся с
ними, что некие вещи или люди находятся там, где на самом деле их не было, и
наоборот, удаляли из поля зрения те вещи или людей, которые действительно в
этом поле зрения имелись.
В свете таких объяснений решительно все понятно, и даже
наиболее волновавшая граждан, ничем, казалось бы, не объяснимая неуязвимость
кота, обстрелянного в квартире N 50, при попытках взять его под стражу.
Никакого кота на люстре, натурально, не было, никто и не
думал отстреливаться, стреляли по пустому месту, в то время как Коровьев,
внушивший, что кот безобразничает на люстре, мог свободно находиться за спиной
стрелявших, кривляясь и наслаждаясь своею громадной, но преступно
использованной способностью внушать. Он же, конечно, и поджег квартиру, разлив
бензин.
Ни в какую Ялту, конечно, Степа Лиходеев не улетал (это не
под силу даже Коровьеву) и телеграмм оттуда не посылал. После того, как он упал
в обморок в ювелиршиной квартире, испуганный фокусом Коровьева, показавшего ему
кота с маринованным грибом на вилке, он пролежал в ней до тех пор, пока
Коровьев, издеваясь над ним, не напялил на него войлочную шляпу и не отправил
его на московский аэродром, внушив предварительно встречавшим Степу
представителям угрозыска, что Степа вылезет из аэроплана, прилетевшего из
Севастополя.
Правда, угрозыск Ялты утверждал, что он принимал босого
Степу и телеграммы насчет Степы в Москву слал, но ни одной копии этих телеграмм
в делах никак не обнаружилось, из чего был сделан печальный, но совершенно
несокрушимый вывод, что гипнотизерская банда обладает способностью
гипнотизировать на громадном расстоянии, и притом не только отдельных лиц, но и
целые группы их. При этих условиях преступники могли свести с ума людей с самой
стойкой психической организацией.
Что там говорить о таких пустяках, как колода карт в чужом
кармане в партере, или исчезнувшие дамские платья, или мяукающий берет и прочее
в этом же роде! Такие штуки может отколоть любой профессионал-гипнотизер
средней силы, в том числе и нехитрый фокус с оторванием головы у конферансье.
Говорящий кот – тоже сущий вздор. Для того, чтобы предъявить людям такого кота,
достаточно владеть первыми основами чревовещания, а вряд ли кто-нибудь
усомнится в том, что искусство Коровьева шло значительно дальше этих основ.
Да, дело тут вовсе не в колодах, фальшивых письмах в
портфеле Никанора Ивановича. Это все пустяки. Это он, Коровьев, погнал под
трамвай Берлиоза на верную смерть. Это он свел с ума бедного поэта Ивана
Бездомного, он заставлял его грезить и видеть в мучительных снах древний
Ершалаим и сожженную солнцем безводную Лысую Гору с тремя повешенными на
столбах. Это он и его шайка заставили исчезнуть из Москвы Маргариту Николаевну
и ее домработницу Наташу. Кстати: этим делом следствие занималось особенно
внимательно. Требовалось выяснить, были ли похищены эти женщины шайкой убийц и
поджигателей или же бежали вместе с преступной компанией добровольно?
Основываясь на нелепых и путаных показаниях Николая Ивановича и приняв во
внимание странную и безумную записку Маргариты Николаевны, оставленную мужу,
записку, в которой она пишет, что уходит в ведьмы, учтя то обстоятельство, что
Наташа исчезла, оставив все свои носильные вещи на месте, – следствие пришло к
заключению, что и хозяйка и ее домработница были загипнотизированы, подобно
многим другим, и в таком виде похищены бандой. Возникла и, вероятно, совершенно
правильная мысль, что преступников привлекла красота обеих женщин.
Но вот что осталось совершенно неясным для следствия – это
побуждение, заставившее шайку похитить душевнобольного, именующего себя
мастером, из психиатрической клиники. Этого установить не удалось, как не
удалось добыть и фамилию похищенного больного. Так и сгинул он навсегда под
мертвой кличкой: «Номер сто восемнадцатый из первого корпуса».
Итак, почти все объяснилось, и кончилось следствие, как
вообще все кончается.
Прошло несколько лет, и граждане стали забывать и Воланда, и
Коровьева, и прочих. Произошли многие изменения в жизни тех, кто пострадал от
Воланда и его присных, и как бы ни были мелки и незначительны эти изменения,
все же следует их отметить.
Жорж, например, Бенгальский, проведя в лечебнице четыре
месяца, поправился и вышел, но службу в Варьете вынужден был покинуть, и в
самое горячее время, когда публика валом шла за билетами, – память о черной
магии и ее разоблачениях оказалась очень живуча. Бросил Бенгальский Варьете,
ибо понимал, что представать ежевечерне перед двумя тысячами человек, быть
неизбежно узнаваемым и бесконечно подвергаться глумливым вопросам о том, как
ему лучше: с головой или без головы? – слишком мучительно.
Да, кроме того, утратил конферансье значительную дозу своей
веселости, которая столь необходима при его профессии. Осталась у него
неприятная, тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное
состояние, внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться и плакать.
Припадки эти проходили, но все же при наличности их прежним делом нельзя было
заниматься, и конферансье ушел на покой и начал жить на свои сбережения,
которых, по его скромному подсчету, должно было хватить ему на пятнадцать лет.
Он ушел и никогда больше не встречался с Варенухой,
приобревшим всеобщую популярность и любовь за свою невероятную, даже среди
театральных администраторов, отзывчивость и вежливость. Контрамарочники,
например, его иначе не называли, как отец-благодетель. В какое бы время кто бы
ни позвонил в Варьете, всегда слышался в трубке мягкий, но грустный голос: «Я
вас слушаю», – а на просьбу позвать к телефону Варенуху, тот же голос поспешно
отвечал: «Я к вашим услугам». Но зато и страдал же Иван Савельевич от своей
вежливости!
Степе Лиходееву больше не приходится разговаривать по
телефону в Варьете. Немедленно после выхода из клиники, в которой Степа провел
восемь дней, его перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность
заведующего большим гастрономическим магазином. Ходят слухи, что он совершенно
перестал пить портвейн и пьет только водку, настоянную на смородиновых почках,
отчего очень поздоровел. Говорят, что стал молчалив и сторонится женщин.
Удаление Степана Богдановича из Варьете не доставило
Римскому той радости, о которой он так жадно мечтал в продолжение нескольких
лет. После клиники и Кисловодска старенький-престаренький, с трясущейся
головой, финдиректор подал заявление об уходе из Варьете. Интересно, что это
заявление привезла в Варьете супруга Римского. Сам Григорий Данилович не нашел
в себе силы даже днем побывать в том здании, где видел он залитое луной
треснувшее стекло в окне и длинную руку, пробирающуюся к нижней задвижке.
Уволившись из Варьете, финдиректор поступил в театр детских
кукол в Замоскворечье. В этом театре ему уже не пришлось сталкиваться по делам
акустики с почтеннейшим Аркадием Аполлоновичем Семплеяровым. Того в два счета
перебросили в Брянск и назначили заведующим грибнозаготовочным пунктом. Едят
теперь Москвичи соленые рыжики и маринованные белые и не нахвалятся ими и до
чрезвычайности радуются этой переброске. Дело прошлое, и можно сказать, что не
клеились у Аркадия Аполлоновича дела с акустикой, и сколько ни старался он
улучшить ее, она какая была, такая и осталась.
К числу лиц, порвавших с театром, помимо Аркадия
Аполлоновича, надлежит отнести и Никанора Ивановича Босого, хоть тот и не был
ничем связан с театрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не
только не ходит ни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже меняется в
лице при всяком театральном разговоре. В не меньшей, а в большей степени
возненавидел он, помимо театра, поэта Пушкина и талантливого артиста Савву
Потаповича Куролесова. Того – до такой степени, что в прошлом году, увидев в
газете окаймленное черным объявление в том, что Савву Потаповича в самый
расцвет его карьеры хватил удар, – Никанор Иванович побагровел до того, что сам
чуть не отправился вслед за Саввой Потаповичем, и взревел: «Так ему и надо!»
Более того, в тот же вечер Никанор Иванович, на которого смерть популярного
артиста навеяла массу тягостных воспоминаний, один, в компании только с полной
луной, освещающей Садовую, напился до ужаса. И с каждой рюмкой удлинялась перед
ним проклятая цепь ненавистных фигур, и были в этой цепи и Дунчиль Сергей
Герардович, и красотка Ида Геркуларовна, и тот рыжий владелец бойцовых гусей, и
откровенный Канавкин Николай.
Ну, а с теми-то что же случилось? Помилуйте! Ровно ничего с
ними не случилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности не
было их, как не было и симпатичного артиста-конферансье, и самого театра, и
старой сквалыги пороховниковой тетки, гноящей валюту в погребе, и уж, конечно,
золотых труб не было и наглых поваров. Все это только снилось Никанору
Ивановичу под влиянием поганца Коровьева. Единственный живой, влетевший в этот
сон, именно и был Савва Потапович – артист, и ввязался он в это только потому,
что врезался в память Никанору Ивановичу благодаря своим частым выступлениям по
радио. Он был, а остальных не было.
Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча? О, нет! Этот не
только был, но и сейчас существует, и именно в той должности, от которой отказался
Римский, то есть в должности финдиректора Варьете.
Опомнившись, примерно через сутки после визита к Воланду, в
поезде, где-то под Вяткой, Алоизий убедился в том, что, уехав в помрачении ума
зачем-то из Москвы, он забыл надеть брюки, но зато непонятно для чего украл
совсем ненужную ему домовую книгу застройщика. Уплатив колоссальные деньги
проводнику, Алоизий приобрел у него старую и засаленную пару штанов и из Вятки
повернул обратно. Но домика застройщика он, увы, уже не нашел. Ветхое барахло
начисто слизнуло огнем. Но Алоизий был человеком чрезвычайно предприимчивым,
через две недели он уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке, а через
несколько месяцев уже сидел в кабинете Римского. И как раньше Римский страдал
из-за Степы, так теперь Варенуха мучился из-за Алоизия. Мечтает теперь Иван
Савельевич только об одном, чтобы этого Алоизия убрали из Варьете куда-нибудь с
глаз долой, потому что, как шепчет иногда Варенуха в интимной компании, «Такой
сволочи, как этот Алоизий, он будто бы никогда не встречал в жизни и что будто
бы от этого Алоизия он ждет всего, чего угодно».
Впрочем, может быть, администратор и пристрастен. Никаких
темных дел за Алоизием не замечено, как и вообще никаких дел, если не считать,
конечно, назначения на место буфетчика Сокова какого-то другого. Андрей же
Фокич умер от рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять после
появления Воланда в Москве...
Да, прошло несколько лет, и затянулись правдиво описанные в
этой книге происшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех.
Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное
полнолуние, под вечер появляется под липами на Патриарших прудах человек лет
тридцати или тридцати с лишним. Рыжеватый, зеленоглазый, скромно одетый
человек. Это – сотрудник института истории и философии, профессор Иван
Николаевич Понырев.
Придя под липы, он всегда садится на ту самую скамейку, на
которой сидел в тот вечер, когда давно позабытый всеми Берлиоз в последний раз
в своей жизни видел разваливающуюся на куски луну.
Теперь она, цельная, в начале вечера белая, а затем золотая,
с темным коньком-драконом, плывет над бывшим поэтом, Иваном Николаевичем, и в
то же время стоит на одном месте в своей высоте.
Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает. Он
знает, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после
этого и вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не может. Не
может он совладать с этим весенним полнолунием. Лишь только оно начинает
приближаться, лишь только начинает разрастаться и наливаться золотом светило,
которое когда-то висело выше двух пятисвечий, становится Иван Николаевич
беспокоен, нервничает, теряет аппетит и сон, дожидается, пока созреет луна. И
когда наступает полнолуние, ничто не удержит Ивана Николаевича дома. Под вечер
он выходит и идет на Патриаршие пруды.
Сидя на скамейке, Иван Николаевич уже откровенно
разговаривает сам с собой, курит, щурится то на луну, то на хорошо памятный ему
турникет.
Час или два проводит так Иван Николаевич. Затем снимается с
места и всегда по одному и тому же маршруту, через Спиридоновку, с пустыми и
незрячими глазами идет в Арбатские переулки.
Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где висит
покосившийся старый газовый фонарь, и подкрадывается к решетке, за которой он
видит пышный, но еще не одетый сад, а в нем – окрашенный луною с того боку, где
выступает фонарь с трехстворчатым окном, и темный с другого – готический
особняк.
Профессор не знает, что влечет его к решетке и кто живет в
этом особняке, но знает, что бороться ему с собою в полнолуние не приходится.
Кроме того, он знает, что в саду за решеткой он неизбежно увидит одно и то же.
Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного
человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван
Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же
мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно,
что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и
упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на
подоконнике что-то необыкновенное.
Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо
непременно поглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий начнет
беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно
восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной
тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:
– Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..
– Боги, боги! – начнет шептать Иван Николаевич, прячась
за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, – вот
еще одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня.
А сидящий будет продолжать свои речи:
– Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я
испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!
Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной
части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся
неприятный женский голос:
– Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии?
Малярию хотите подцепить? Идите чай пить!
Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:
– Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя!
Воздух уж очень хорош!
И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком
закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом.
– Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! – бормочет,
уходя от решетки, Иван Николаевич, – вовсе не воздух влечет его в сад, он
что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого
бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он
утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?
И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена
притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Но
сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на
спящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным
криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под
лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого
чайного цвета.
Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и
без опасений может заснуть. Иван Николаевич теперь будет спать до утра со
счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и счастливые
сны.
Будит ученого и доводит его до жалкого крика в ночь
полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который,
подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу
и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько
неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и
наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.
После укола все меняется перед спящим. От постели к окну
протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в
белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет
какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие
о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.
– Боги, боги, – говорит, обращая надменное лицо к
своему спутнику, тот человек в плаще, – какая пошлая казнь! Но ты мне,
пожалуйста, скажи, – тут лицо из надменного превращается в умоляющее, – ведь ее
не было! Молю тебя, скажи, не было?
– Ну, конечно не было, – отвечает хриплым голосом
спутник, – тебе это померещилось.
– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит
человек в плаще.
– Клянусь, – отвечает спутник, и глаза его почему-то
улыбаются.
– Больше мне ничего не нужно! – сорванным голосом
вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего
спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес.
Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная
река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и
шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану
за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу
узнает его. Это – номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во
сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:
– Так, стало быть, этим и кончилось?
– Этим и кончилось, мой ученик, – отвечает номер сто
восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:
– Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я
вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо.
Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к
ней и всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со
своим спутником к луне.
Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки
света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате
начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет
постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.
Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и
здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора
не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор
Иудеи всадник Понтийский Пилат.
1929 – 1940
|
