 Увеличить |
Глава 13
Явление героя
Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: «Тсс!»
Иван опустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона
осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом,
встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно
лет тридцати восьми.
Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись,
таинственный посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что
пришедший одет в больничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи
наброшен бурый халат.
Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей,
шепотом осведомился: «Можно присесть?» – и, получив утвердительный кивок,
поместился в кресле.
– Как же вы сюда попали? – повинуясь сухому грозящему
пальцу, шепотом спросил Иван, – ведь балконные-то решетки на замках?
– Решетки-то на замках, – подтвердил гость, – но
Прасковья Федоровна – милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее
месяц тому назад связку ключей и, таким образом, получил возможность выходить
на общий балкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда
навестить соседа.
– Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете
удрать. Или высоко? – заинтересовался Иван.
– Нет, – твердо ответил гость, – я не могу удрать
отсюда не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. – И после паузы
он добавил: – Итак, сидим?
– Сидим, – ответил Иван, вглядываясь в карие и очень
беспокойные глаза пришельца.
– Да... – тут гость вдруг встревожился, – но вы,
надеюсь, не буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких
вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик
страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не
буйный?
– Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, –
мужественно признался преображенный поэт.
– Основание? – строго спросил гость.
– Да, признаться, без основания, – сконфузившись,
ответил Иван.
– Безобразие, – осудил гость Ивана и добавил: – А кроме
того, что это вы так выражаетась: по морде засветил? Ведь неизвестно, что
именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так
что, знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.
Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:
– Профессия?
– Поэт, – почему-то неохотно признался Иван.
Пришедший огорчился.
– Ох, как мне не везет! – воскликнул он, но тут же
спохватился, извинился и спросил: – А как ваша фамилия?
– Бездомный.
– Эх, эх... – сказал гость, морщась.
– А вам, что же, мои стихи не нравятся? – с
любопытством спросил Иван.
– Ужасно не нравятся.
– А вы какие читали?
– Никаких я ваших стихов не читал! – нервно воскликнул
посетитель.
– А как же вы говорите?
– Ну, что ж тут такого, – ответил гость, – как будто я
других не читал? Впрочем... разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру.
Хороши ваши стихи, скажите сами?
– Чудовищны! – вдруг смело и откровенно произнес Иван.
– Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще.
– Обещаю и клянусь! – торжественно произнес Иван.
Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись
мягкие шаги и голоса.
– Тсс, – шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за
собою решетку.
Заглянула Прасковья Федоровна, спросила, как Иван себя
чувствует и желает ли он спать в темноте или со светом. Иван попросил свет
оставить, и Прасковья Федоровна удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И
когда все стихло, вновь вернулся гость.
Он шепотом сообщил Ивану, что в 119-ю комнату привезли
новенького, какого-то толстяка с багровой физиономией, все время бормочущего
что-то про какую-то валюту в вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой
поселилась нечистая сила.
– Пушкина ругает на чем свет стоит и все время кричит:
«Куролесов, бис, бис!» – говорил гость, тревожно дергаясь. Успокоившись, он
сел, сказал: – А впрочем, бог с ним, – и продолжил беседу с Иваном: – Так из-за
чего же вы попали сюда?
– Из-за Понтия Пилата, – хмуро глянув в пол, ответил
Иван.
– Как? – забыв осторожность, крикнул гость и сам себе
зажал рот рукой, – потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!
Почему-то испытывая доверие к неизвестному, Иван,
первоначально запинаясь и робея, а потом осмелев, начал рассказывать вчерашнюю
историю на Патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван
Николаевич в лице таинственного похитителя ключей! Гость не рядил Ивана в
сумасшедшие, проявил величайший интерес к рассказываемому и по мере развития
этого рассказа, наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал Ивана
восклицаниями:
– Ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас. Но только, ради
всего святого, не пропускайте ничего!
Иван ничего и не пропускал, ему самому было так легче
рассказывать, и постепенно добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой
мантии с кровавым подбоем вышел на балкон.
Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:
– О, как я угадал! О, как я все угадал!
Описание ужасной смерти Берлиоза слушающий сопроводил
загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:
– Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было
критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича, – и исступленно, но
беззвучно вскричал: – Дальше!
Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и
он давился от тихого смеха, глядя, как взволнованный успехом своего
повествования Иван тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле
усов.
– И вот, – рассказав про происшествие в Грибоедове,
загрустив и затуманившись, Иван закончил: – Я и оказался здесь.
Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и
сказал так:
– Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, во всем
виноваты. Нельзя было держать себя с ним столь развязно и даже нагловато. Вот
вы и поплатились. И надо еще сказать спасибо, что все это обошлось вам
сравнительно дешево.
– Да кто же он, наконец, такой? – в возбуждении
потрясая кулаками, спросил Иван.
Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:
– А вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди
ненадежные... Вызова врача, уколов и прочей возни не будет?
– Нет, нет! – воскликнул Иван, – скажите, кто он такой?
– Ну хорошо, – ответил гость и веско и раздельно
сказал: – Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.
Иван не впал в беспокойство, как и обещал, но был все-таки
сильнейшим образом ошарашен.
– Не может этого быть! Его не существует.
– Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Вы
были одним, по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами
понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет.
Право, это странно!
Сбитый с толку Иван замолчал.
– Лишь только вы начали его описывать, – продолжал
гость, – я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать.
И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, – тут
гость опять извинился, – но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то
читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя
не узнать, мой друг! Впрочем, вы... вы меня опять-таки извините, ведь, я не
ошибаюсь, вы человек невежественный?
– Бесспорно, – согласился неузнаваемый Иван.
– Ну вот... ведь даже лицо, которое вы описывали...
разные глаза, брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы «Фауст» не
слыхали?
Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим
лицом что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...
– Ну вот, ну вот... неудивительно! А Берлиоз, повторяю,
меня поражает. Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в
защиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза и
человеку похитрее.
– Как?! – в свою очередь крикнул Иван.
– Тише!
Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел:
– Понимаю, понимаю. У него буква «В» была на визитной
карточке. Ай-яй-яй, вот так штука! – он помолчал некоторое время в смятении,
всматриваясь в луну, плывущую за решеткой, и заговорил: – Так он, стало быть,
действительно мог быть у Понтия Пилата? Ведь он уж тогда родился? А меня
сумасшедшим называют! – прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.
Горькая складка обозначилась у губ гостя.
– Будем глядеть правде в глаза, – и гость повернул свое
лицо в сторону бегущего сквозь облако ночного светила. – И вы и я –
сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он вас потряс – и вы свихнулись, так как
у вас, очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете,
бесспорно было в действительности. Но это так необыкновенно, что даже
Стравинский, гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил. Он смотрел вас?
(Иван кивнул.) Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь
он навестил Москву.
– Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь
его надо изловить? – не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом Иване
прежний, еще не окончательно добитый Иван.
– Вы уже пробовали, и будет с вас, – иронически
отозвался гость, – и другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж
будьте благонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы,
а не я! Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что за
эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего
отдавать. Я нищий!
– А зачем он вам понадобился?
Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:
– Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за
того же, что и вы, именно из-за Понтия Пилата, – тут гость пугливо оглянулся и
сказал: – Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.
– Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.
Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:
– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана
халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком
буквой «М». Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы
доказать, что он – мастер. – Она своими руками сшила ее мне, – таинственно
добавил он.
– А как ваша фамилия?
– У меня нет больше фамилии, – с мрачным презрением
ответил странный гость, – я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни.
Забудем о ней.
– Так вы хоть про роман скажите, – деликатно попросил
Иван.
– Извольте-с. История моя, действительно, не совсем
обыкновенная, – начал гость.
...Историк по образованию, он еще два года тому назад
работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.
– С какого языка? – с интересом спросил Иван.
– Я знаю пять языков, кроме родного, – ответил гость, –
английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще
читаю по-итальянски.
– Ишь ты! – завистливо шепнул Иван.
Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея
знакомых в Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
– Вообразите мое изумление, – шептал гость в черной
шапочке, – когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот
же номер, что и в газете! Облигацию, – пояснил он, – мне в музее дали.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так:
купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой...
– Уу, проклятая дыра! – прорычал гость.
...и нанял у застройщика в переулке близ Арбата...
– Вы знаете, что такое – застройщики? – спросил гость у
Ивана и тут же пояснил: – Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то
образом уцелела в Москве...
Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика
в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.
– Ах, это был золотой век, – блестя глазами, шептал
рассказчик, – совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина
с водой, – почему-то особенно горделиво подчеркнул он, – маленькие оконца над
самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором,
сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь
черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь!
Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а
затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то, прошлою весной,
случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А
это, согласитесь, громадная сумма денег!
– Это верно, – признал внимательно слушающий Иван.
– Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой
комнате, – гость стал отмеривать руками, – так... вот диван, а напротив другой
диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе
книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате – громадная комната,
четырнадцать метров, – книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!
Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой
от утомления, и Пилат летел к концу.
– Белая мантия, красный подбой! Понимаю! – восклицал
Иван.
– Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже
знал, что последними словами романа будут: «...пятый прокуратор Иудеи, всадник
Понтий Пилат». Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч – громадная сумма, и
у меня был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь
дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он
теперь.
Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать,
глядя на луну:
– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые
цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в
Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто.
Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и
тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам
ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как
будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько
необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и
пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной
стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился,
потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я
не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...
И, вообразите, внезапно заговорила она:
– Нравятся ли вам мои цветы?
Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий
довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило
в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону
и, подходя к ней, ответил:
– Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно
неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а?
Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
– Ничего я не говорю, – воскликнул Иван и добавил: –
Умоляю, дальше!
И гость продолжал:
– Да, она поглядела на меня удивленно, а затем,
поглядев, спросила так:
– Вы вообще не любите цветов?
В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с
нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал
себя стесненным.
– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.
– А какие?
– Я розы люблю.
Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато
улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки
поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в
руках.
Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из
рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке
с раструбом в мою, и мы пошли рядом.
– Дальше, – сказал Иван, – и не пропускайте,
пожалуйста, ничего.
– Дальше? – переспросил гость, – что же, дальше вы
могли бы и сами угадать. – Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и
продолжал: – Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в
переулке, и поразила нас сразу обоих!
Так поражает молния, так поражает финский нож!
Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так,
что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не
видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда... с этой, как ее...
– С кем? – спросил Бездомный.
– С этой... ну... этой, ну... – ответил гость и
защелкал пальцами.
– Вы были женаты?
– Ну да, вот же я и щелкаю... на этой... Вареньке,
Манечке... нет, Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не
помню.
Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она
вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло,
она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.
Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день
уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на
набережной.
Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто
знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же,
на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала
эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с
утра. Ожидание это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За
десять минут я садился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая
калитка. И как курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил,
просто сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город
устремился в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне
моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну,
кому нужен точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?
Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я
испытывал не менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка
показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без
стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми
накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца,
постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но
исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, – я шел ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так
никогда и не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке,
где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне
какая-то женщина, но имени ее не знали.
– А кто она такая? – спросил Иван, в высшей степени
заинтересованный любовной историей.
Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого
не скажет, и продолжал свой рассказ.
Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг
друга так крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно
уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за
сирени и забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые
полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни
своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка
сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день
возлюбленные. Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой
передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный
больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и
накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и
мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить
последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От
картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике
слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки,
белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились
долгожданные и обоими любимые розы.
Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в
волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а
перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних
полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков.
Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она
дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи,
нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила,
что в этом романе ее жизнь.
Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то
безвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец,
настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.
– И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя
жизнь кончилась, – прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная
черная шапочка с желтой буквой «М». Он повел дальше свой рассказ, но тот стал
несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана
случилась какая-то катастрофа.
– Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда
уже все кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! – торжественно
прошептал мастер и поднял руку. – Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как
поразил!
– Кто? – чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать
взволнованного рассказчика.
– Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он
прочитал. Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом,
как-то косился в угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт
и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не
говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда
я взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже
задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил
сочинить роман на такую странную тему?
Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли
он печатать роман или не будет.
Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что
самолично решить этот вопрос он не может, что с моим произведением должны
ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и
Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.
Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со
скошенными к носу от постоянного вранья глазами.
– Это Лапшенникова, секретарь редакции, – усмехнувшись,
сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.
– Может быть, – отрезал тот, – так вот, от нее я
получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не
попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция
обеспечена материалами на два года вперед и что поэтому вопрос о напечатании
моего романа, как она выразилась, отпадает.
– Что я помню после этого? – бормотал мастер, потирая
висок, – да, осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей
подруги. Да, эти глаза я помню.
Рассказ Иванова гостя становился все путанее, все более
наполнялся какими-то недомолвками. Он говорил что-то про косой дождь, и
отчаяние в подвальном приюте, о том, что ходил куда-то еще. Шепотом вскрикивал,
что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!
– Помню, помню этот проклятый вкладной лист в газету, –
бормотал гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и Иван
догадался из дальнейших путаных фраз, что какой-то другой редактор напечатал
большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером.
По словам его, прошло не более двух дней, как в другой
газете появилась статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крылом
редактора», в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и
невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса
Христа.
– А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но я забыл, как
ваша фамилия!
– Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, –
ответил гость. – Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью
Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предполагал
ударить, и крепко ударить, по Пилатчине и тому богомазу, который вздумал
протащить (опять это проклятое слово!) ее в печать.
Остолбенев от этого слова «Пилатчина», я развернул третью
газету. Здесь было две статьи: одна – Латунского, а другая – подписанная
буквами «Н. Э.». Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли
считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать,
что называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец». Я так увлекся
чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть)
предстала предо мною с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ее
источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать,
затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит
Латунского.
Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.
– Настали совершенно безрадостные дни. Роман был
написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на
полу у печки и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем
раньше. Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как
нередко бывало в моей жизни... У меня неожиданно завелся друг. Да, да,
представьте себе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой
странностью: схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И – представьте
себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный,
неожиданный и внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и
понравится.
Так вот в то проклятое время открылась калиточка нашего
садика, денек еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома. И в
калиточку вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику,
потом сошел в садик и как-то очень быстро свел со мной знакомство.
Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что
я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше – больше, он стал
заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно в
такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то не звал. Жене
моей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился за него. Она сказала:
– Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человек
производит на меня впечатление отталкивающее.
Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня
привлек? Дело в том, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике,
неинтересен. Такой сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, что
моего нового знакомого звали Алоизий Могарыч) – имел. Именно, нигде до того я
не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал
Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий
объяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение это
ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и вопросами. Но
этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к литературе. Он не
успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от
корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей
точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора,
касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совершенно
точно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не
мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может...
Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем
больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией
была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось
буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон.
Мне все казалось, – и я не мог от этого отделаться, – что авторы этих статей
говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А
затем, представьте себе, наступила третья стадия – страха. Нет, не страха этих
статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к
роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия
психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой
комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает
какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с
огнем.
Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно,
не говорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное), похудела и
побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она
советовала мне, чтобы я напечатал отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив все,
уехал на юг к Черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от ста тысяч
деньги.
Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то
подсказывало мне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать
на днях. Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои
деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.
– Зачем так много? – удивилась она.
Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее
поберечь деньги до моего отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, стала
целовать меня и говорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в
таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что
придет завтра. Она умоляла меня не бояться ничего.
Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на
диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь.
Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа
ночи. Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что
осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в
чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у меня
явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся с
собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней
дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало немного
легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина,
откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страх притупился
несколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал к застройщику и вернулся
к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:
– Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди,
приди!
Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь.
Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и
черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что
исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя
вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам
одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь,
все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо
поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней.
Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их.
В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое
прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные
ступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо
спросил:
– Кто там?
И голос, ее голос, ответил мне:
– Это я.
Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она
шагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися
волосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:
– Ты... ты? – и голос мой прервался, и мы побежали
вниз. Она освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую
комнату. Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее,
что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас
же. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и
судорожно.
Когда она утихла, я сказал:
– Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне
страшно.
Она поднялась и заговорила:
– Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя
спасу, я тебя спасу. Что же это такое?
Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как
холодные руки гладят мне лоб.
– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала она, впиваясь мне
в плечи, – ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один
экземпляр!
Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно.
Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это
была какая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложила
обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия
показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала
вина и, выпив, заговорила спокойнее.
– Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, –
и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это
делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я
убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали
внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтра
утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты,
может быть, не хочешь этого?
– Бедная моя, бедная, – сказал я ей, – я не допущу,
чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала
вместе со мной.
– Только эта причина? – спросила она и приблизила свои
глаза к моим.
– Только эта.
Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и
сказала:
– Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.
И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это – полоску
света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее
полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и
белый сверток.
– Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один
обратно, я боюсь.
– Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я
буду у тебя. – Это и были ее последние слова в моей жизни.
– Тсс! – вдруг сам себя прервал больной и поднял палец,
– беспокойная сегодня лунная ночь.
Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по
коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.
Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я
комната получила жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову.
Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному
рассказу. Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса еще
слышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, что
он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключением первой фразы:
– Через четверть часа после того, как она покинула
меня, ко мне в окна постучали.
То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень
волновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и
метался страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны,
которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие
звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.
– Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом
пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади
меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу – слабенько
освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и
прислушался – в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но
разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В нем
играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал от
нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником,
доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно,
было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок.
Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие ящики и слышал их
омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в
том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки,
я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас.
– Но вы же могли дать знать ей, – сказал Иван,
сочувствуя бедному больному, – кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь она
их, конечно, сохранила?
– Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы,
очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда
способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она
мне не пригодится больше. Перед нею, – гость благоговейно посмотрел во тьму
ночи, – легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имея
такой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее несчастной?
На это я не способен.
Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Иван
сочувствовал гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих воспоминаний
головою в черной шапочке и говорил так:
– Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она
забыла меня!
– Но вы можете выздороветь... – робко сказал Иван.
– Я неизлечим, – спокойно ответил гость, – когда
Стравинский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и
просто хочет утешить меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше.
Да, так на чем, бишь, я остановился? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что
эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! За
городом я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалось в
грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой, и, к
моему удивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повез меня. Я
отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили. И вот
четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень неплохо.
Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например,
хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижу
только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что
есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконе
завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи расширили мои
возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь валится за
полночь. Мне пора.
– Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, –
попросил Иван, – умоляю, я хочу знать.
– Ах нет, нет, – болезненно дернувшись, ответил гость,
– я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов
сделал бы это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.
И раньше чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим
звоном, и гость скрылся.
|
