Увеличить |
Глава 7
Нехорошая квартирка
Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так:
«Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бы
томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но
я не встану».
Не то что встать, – ему казалось, что он не может открыть
глаз, потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут
же разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазными
яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленым
ободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана
со звуками какого-то назойливого патефона.
Степа старался что-то припомнить, но припоминалось только
одно – что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и
пытался поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно
в полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: «Нет, нет,
меня не будет дома!» – а Степа упорно настаивал на своем: «А я вот возьму да и
приду!»
Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое
число, ни какого месяца – Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог
понять, где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого
разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало.
Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати, то
есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило в голову,
что он закрыл глаз и застонал.
Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся
утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным
Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой улице.
Надо сказать, что квартира эта – N 50 – давно уже
пользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два
года тому назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де
Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти
сдавала жильцам: одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому – с
утраченной фамилией.
И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые
происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.
Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал
в переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того
просят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться. Жилец
приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать,
в случае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушел
вместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не только
через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего то, что,
очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.
Набожная, а откровеннее сказать – суеверная, Анфиса так
напрямик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что
она прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочет
говорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его
ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в среду как
сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других обстоятельствах. Утром
за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но
назад никого не привезла и сама больше не вернулась.
Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и
то и другое было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи,
на которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала уже
гражданки Беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые
занимали супруги Беломут, оказались запечатанными.
Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это
время бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу... Нужно ли
говорить, что она не вернулась!
Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во
втором часу ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы
других квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто
бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисы
нет!
Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме
рассказывали всякие легенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная
Анфиса будто бы носила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять
крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном
сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами
собой какие-то несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотых
денег царской чеканки... И прочее в этом же роде. Ну, чего не знаем, за то не
ручаемся.
Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной
только неделю, а затем в нее вселились – покойный Берлиоз с супругой и этот
самый Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как только они попали
в окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного
месяца пропали обе супруги. Но эти не бесследно. Про супругу Берлиоза
рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а
супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор
Варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату,
но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...
Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и
потребовать у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости...
Что никакого пирамидону у Груни, конечно, нету. Пытался позвать на помощь
Берлиоза, дважды простонал: «Миша... Миша...», но, как сами понимаете, ответа
не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.
Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках,
трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не
определил.
Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему
помочь, решил подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.
Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в
трюмо в виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей,
покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с
воротником и галстуком, в кальсонах и в носках.
Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с зеркалом увидел
неизвестного человека, одетого в черное и в черном берете.
Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью
глаза на неизвестного.
Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым
голосом и с иностранным акцентом следующие слова:
– Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!
Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее
усилие, Степа выговорил:
– Что вам угодно? – и сам поразился, не узнав своего
голоса. Слово «что» он произнес дискантом, «вам» – басом, а «угодно» у него
совсем не вышло.
Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы
с алмазным треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:
– Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего
пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!
Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:
– Извините... – надел их и хрипло спросил: – Скажите,
пожалуйста, вашу фамилию?
Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал ему
иголку в мозг, причиняя адскую боль.
– Как? Вы и фамилию мою забыли? – тут неизвестный
улыбнулся.
– Простите... – прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье
дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и
что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.
– Дорогой Степан Богданович, – заговорил посетитель,
проницательно улыбаясь, – никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому
мудрому правилу, – лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к
жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской.
Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил,
что раз уж его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.
– Откровенно сказать... – начал он, еле ворочая языком,
– вчера я немножко...
– Ни слова больше! – ответил визитер и отъехал с
креслом в сторону.
Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике
сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в
вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец,
водка в объемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Степу то, что
графин запотел от холода. Впрочем, это было понятно – он помещался в
полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.
Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени
болезненной и ловко налил ему полстопки водки.
– А вы? – пискнул Степа.
– С удовольствием!
Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец
одним духом проглотил содержимое своей стопки. Прожевывая кусок икры, Степа
выдавил из себя слова:
– А вы что же... закусить?
– Благодарствуйте, я не закусываю никогда, – ответил
незнакомец и налил по второй. Открыли кастрюлю – в ней оказались сосиски в
томате.
И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали
выговариваться слова, и, главное, Степа кое-что припомнил. Именно, что дело
вчера было на Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот Хустов и
возил Степу в таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у
«Метрополя», был еще при этом какой-то актер не актер... с патефоном в
чемоданчике. Да, да, да, это было на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого
патефона. Вот только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась
неразъясненной... черт ее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может
быть, и нет.
Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но
Степу сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний и, в частности,
появление в спальне неизвестного, да еще с закуской и водкой. Вот что недурно
было бы разъяснить!
– Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою
фамилию?
Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.
– Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн!
Помилуйте, да разве это можно делать!
– Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, –
заискивающе сказал Степа.
– О, конечно, конечно! Но за Хустова я, само собой
разумеется, не ручаюсь.
– А вы разве знаете Хустова?
– Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума
мельком, но достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он
– сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.
«Совершенно верно!» – подумал Степа, пораженный таким
верным, точным и кратким определением Хустова.
Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога
не покидала директора Варьете. Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла
преогромная черная дыра. Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа
в своем кабинете вчера никак не видал.
– Профессор черной магии Воланд, – веско сказал
визитер, видя Степины затруднения, и рассказал все по порядку.
Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно
явился к Степе и предложил свои гастроли в Варьете. Степа позвонил в московскую
областную зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа побледнел и
заморгал глазами), подписал с профессором Воландом контракт на семь выступлений
(Степа открыл рот), условился, что Воланд придет к нему для уточнения деталей в
десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел!
Придя, был встречен домработницей Груней, которая объяснила,
что сама она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а
что если визитер желает видеть Степана Богдановича, то пусть идет к нему в
спальню сам. Степан Богданович так крепко спит, что разбудить его она не
берется. Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в
ближайший гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и...
– Позвольте с вами рассчитаться, – проскулил убитый
Степа и стал искать бумажник.
– О, какой вздор! – воскликнул гастролер и слушать
ничего больше не захотел.
Итак, водка и закуска стали понятны, и все же на Степу было
жалко взглянуть: он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, не
видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было.
– Разрешите взглянуть на контракт, – тихо попросил
Степа.
– Пожалуйста, пожалуйста...
Степа взглянул на бумагу и закоченел. Все было на месте.
Во-первых, собственноручная Степина залихватская подпись! Косая надпись сбоку
рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в счет
следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч
рублей. Более того: тут же расписка Воланда в том, что он эти десять тысяч уже
получил!
«Что же это такое?!» – подумал несчастный Степа, и голова у
него закружилась. Начинаются зловещие провалы в памяти?! Но, само собою, после
того, как контракт был предъявлен, дальнейшие выражения удивления были бы
просто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и,
как был в носках, побежал в переднюю к телефону. По дороге он крикнул в
направлении кухни:
– Груня!
Но никто не отозвался. Тут он взглянул на дверь в кабинет
Берлиоза, бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке
двери он разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. «Здравствуйте! –
рявкнул кто-то в голове у Степы. – Этого еще недоставало!» И тут Степины мысли
побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во время
катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда. Головную Степину кашу
трудно даже передать. Тут и чертовщина с черным беретом, холодной водкой и
невероятным контрактом, – а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и печать на
двери! То есть кому хотите сказать, что Берлиоз что-то натворил, – не поверит,
ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с...
И тут закопошились в мозгу у Степы какие-то неприятнейшие
мыслишки о статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу
для напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая! И никчемная,
и деньги-то маленькие...
Немедленно вслед за воспоминанием о статье прилетело
воспоминание о каком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится,
двадцать четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа ужинал с
Михаилом Александровичем. То есть, конечно, в полном смысле слова разговор этот
сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа на такой разговор), но это был
разговор на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно было бы,
граждане, его и не затевать. До печати, нет сомнений, разговор этот мог
считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати...
«Ах, Берлиоз, Берлиоз! – вскипало в голове у Степы. – Ведь
это в голову не лезет!»
Но горевать долго не приходилось, и Степа набрал номер в
кабинете финдиректора Варьете Римского. Положение Степы было щекотливое:
во-первых, иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его после того,
как был показан контракт, да и с финдиректором говорить было чрезвычайно
трудно. В самом деле, ведь не спросишь его так: «Скажите, заключал ли я вчера с
профессором черной магии контракт на тридцать пять тысяч рублей?» Так
спрашивать не годится!
– Да! – послышался в трубке резкий, неприятный голос
Римского.
– Здравствуйте, Григорий Данилович, – тихо заговорил
Степа, – это Лиходеев. Вот какое дело... гм... гм... у меня сидит этот... э...
артист Воланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?..
– Ах, черный маг? – отозвался в трубке Римский, – афиши
сейчас будут.
– Ага, – слабым голосом сказал Степа, – ну, пока...
– А вы скоро придете? – спросил Римский.
– Через полчаса, – ответил Степа и, повесив трубку,
сжал горячую голову руками. Ах, какая выходила скверная штука! Что же это с
памятью, граждане? А?
Однако дольше задерживаться в передней было неудобно, и
Степа тут же составил план: всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость,
а сейчас первым долгом хитро выспросить у иностранца, что он, собственно,
намерен сегодня показывать во вверенном Степе Варьете?
Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в
передней, давно не вытираемом ленивой Груней, отчетливо увидел какого-то
странного субъекта – длинного, как жердь, и в пенсне (ах, если бы здесь был
Иван Николаевич! Он узнал бы этого субъекта сразу!). А тот отразился и тотчас
пропал. Степа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично его качнуло,
ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.
У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.
«Что же это такое? – подумал он, – уж не схожу ли я с ума?
Откуда ж эти отражения?!» – он заглянул в переднюю и испуганно закричал:
– Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И
кто-то еще с ним??
– Не беспокойтесь, Степан Богданович, – отозвался
голос, но не Грунин, а гостя из спальни, – кот этот мой. Не нервничайте. А
Груни нет, я услал ее в Воронеж, на родину, так как она жаловалась, что вы
давно уже не даете ей отпуска.
Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми, что Степа
решил, что ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на
пороге. Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.
Гость пребывал в спальне уже не один, а в компании. Во
втором кресле сидел тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был
ясно виден: усы-перышки, стеклышко пенсне поблескивает, а другого стеклышка
нет. Но оказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином пуфе в развязной позе
развалился некто третий, именно – жутких размеров черный кот со стопкой водки в
одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой.
Свет, и так слабый в спальне, и вовсе начал меркнуть в
глазах Степы. «Вот как, оказывается, сходят с ума!» – подумал он и ухватился за
притолоку.
– Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан
Богданович? – осведомился Воланд у лязгающего зубами Степы, – а между тем
удивляться нечему. Это моя свита.
Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке
вниз.
– И свита эта требует места, – продолжал Воланд, – так
что кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний –
именно вы!
– Они, они! – козлиным голосом запел длинный клетчатый,
во множественном числе говоря о Степе, – вообще они в последнее время жутко
свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение,
ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в
том, что им поручено. Начальству втирают очки!
– Машину зря гоняет казенную! – наябедничал и кот, жуя
гриб.
И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире,
когда Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.
Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно
широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и
без того невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.
– Я, – вступил в разговор этот новый, – вообще не
понимаю, как он попал в директора, – рыжий гнусавил все больше и больше, – он
такой же директор, как я архиерей!
– Ты не похож на архиерея, Азазелло, – заметил кот,
накладывая себе сосисек на тарелку.
– Я это и говорю, – прогнусил рыжий и, повернувшись к
Воланду, добавил почтительно: – Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям
из Москвы?
– Брысь!! – вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.
И тогда спальня завертелась вокруг Степы, и он ударился о
притолоку головой и, теряя сознание, подумал: «Я умираю...»
Но он не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим
на чем-то каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как следует,
глаза, он увидел, что шумит море, и что даже больше того, – волна покачивается
у самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под
ним голубое сверкающее море, а сзади – красивый город на горах.
Не зная, как поступают в таких случаях, Степа поднялся на
трясущиеся ноги и пошел по молу к берегу.
На молу стоял какой-то человек, курил, плевал в море. На
Степу он поглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую
штуку: стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:
– Умоляю, скажите, какой это город?
– Однако! – сказал бездушный курильщик.
– Я не пьян, – хрипло ответил Степа, – я болен, со мной
что-то случилось, я болен... Где я? Какой это город?..
– Ну, Ялта...
Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о
нагретый камень мола.
|