Глава 28.
РАСПОРЯДИТЕЛЬНЫЙ ПРИКАЗЧИК
Спеша
остаться один, чтобы получше разобраться в своих чувствах, король удалился в
свои комнаты, и к нему вскоре после разговора с принцессой явился г-н де
Сент-Эньян.
Мы уже
привели этот разговор.
Фаворит,
гордый тем, что им дорожили обе стороны, и сознавая, что два часа тому назад он
стал хранителем тайны короля, уже начинал, несмотря на всю свою почтительность,
относиться свысока к придворным делам, и с высоты, куда он вознесся или,
вернее, куда вознес его случай, он видел кругом только любовь да гирлянды.
Любовь
короля к принцессе, принцессы к королю, де Гиша к принцессе, де Лавальер к королю,
Маликорна к Монтале, мадемуазель де Тонне-Шарант к нему, Сент-Эньяну, –
разве от такого обилия не могла закружиться голова придворного? А Сент-Эньян
был образцом придворных, бывших, настоящих и будущих.
К тому
же Сент-Эньян зарекомендовал себя как прекрасный рассказчик и тонкий ценитель,
так что король слушал его с большим интересом, особенно когда он рассказывал, с
каким жгучим любопытством принцесса выпытывала у него все, что касалось
мадемуазель де Лавальер.
Хотя
король охладел уже к принцессе Генриетте, все же страстность, с какой она
пыталась выведать о нем все, приятно льстила его самолюбию.
Ему это
доставляло удовлетворение, но и только; сердце его ни на мгновение не было встревожено
тем, что могла подумать принцесса обо всем этом приключении.
Когда
Сент-Эньян кончил, король спросил:
– Теперь,
Сент-Эньян, ты знаешь, что такое мадемуазель де Лавальер, не правда ли?
– Я
знаю не только то, что она представляет собой теперь, но и чем она будет в
скором будущем.
– Что
ты хочешь сказать?
– Я
хочу сказать, что она представляет собой сейчас то, чем желала бы быть всякая
женщина, то есть предмет любви вашего величества; я хочу сказать, что она будет
тем, что ваше величество пожелает сделать из нее.
– Я
спрашиваю совсем не о том… Мне не нужно знать, что такое она сегодня и чем
будет завтра; как ты уже заметил, это зависит от меня, но я хотел бы знать, чем
она была вчера. Передай мне все, что известно о ней.
– Говорят,
что она скромна.
– О, –
улыбнулся король, – вероятно, это пустые слухи!
– Довольно
редкие при дворе, государь, так что им можно, пожалуй, верить.
– Может
быть, вы и правы, мой дорогой… А ее происхождение?
– Самое
знатное: дочь маркиза де Лавальер, падчерица господина де Сен-Реми.
– Ах
да, мажордома моей тетки… Помню, помню: я видел ее мельком в Блуа. Она была
представлена королеве. Теперь я упрекаю себя за то, что не уделил ей тогда
столько внимания, как она заслуживает.
– Я
уверен, государь, что вы всегда успеете наверстать упущенное.
– Итак,
вы говорите, что, по слухам, у мадемуазель де Лавальер нет любовника?
– Во
всяком случае, не думаю, чтобы вашему величеству было страшно соперничество.
– Постой, –
вскричал вдруг король, как будто сообразив что-то.
– Что
вам угодно, государь?
– Я
вспомнил.
– Да?
– Если
у нее нет любовника, то есть жених.
– Жених?
– Как,
ты не знаешь этого, граф?
– Нет.
– Ведь
ты же в курсе всех новостей!
– Простите,
ваше величество. А король знает этого жениха?
– Еще
бы! Его отец приходил ко мне с просьбою подписать брачный договор: это…
Король,
несомненно, собирался назвать виконта до Бражелона, но вдруг оборвал фразу,
нахмурив брови.
– Это?.. –
переспросил Сент-Эньян.
– Не
помню, – ответил Людовик XIV, пытаясь подавить охватившее его волнение.
– Разрешите,
ваше величество, помочь вам вспомнить, – предложил граф де Сент-Эньян.
– Нет,
по правде сказать, я сам не знаю, о ком я собирался говорить; смутно припоминаю
только, что одна из фрейлин собиралась выйти замуж… но за кого, не могу
припомнить.
– Может
быть, мадемуазель де Тонне-Шарант? – спросил Сент-Эньян.
– Может
быть, – ответил король.
– Тогда
фамилия жениха де Монтеспан; но мадемуазель де Тонне-Шарант, мне кажется, никогда
не держась с ним так, чтобы он боялся сделать ей предложение.
– Словом, –
сказал король, – мне ничего или почти Ничего не известно о мадемуазель де
Лавальер, и я поручаю тебе, Сент-Эньян, собрать сведения о ней.
– Слушаю,
государь. А когда я буду иметь честь увидеть ваше величество, чтобы сообщить
эти сведения?
– Как
только ты добудешь их.
– Я
добуду их моментально, если только они долетят ко мне с той скоростью, с какой
я стремлюсь снова явиться к королю.
– Хорошо
сказано! Кстати, не выражала ли принцесса какого-либо недовольства этой бедной
девушкой?
– Нет,
я не замечал, государь.
– Принцесса
никогда не сердилась?
– Не
знаю; она всегда смеялась.
– Прекрасно,
но я слышу шум в передней; должно быть, мне идут докладывать о каком-нибудь
курьере.
– Это
правда, государь.
– Пойди
разузнай, Сент-Эньян.
Граф
подбежал к двери и обменялся несколькими словами со стоявшим у входа камердинером.
– Государь, –
сообщил он, вернувшись, – это господин Фуке, который только что прибыл по
приказанию короля, как он говорит. Он явился, но так как время уже позднее, то
он не просит немедленной аудиенции; с него довольно, чтобы король знал о его
приезде.
– Господин
Фуке! Я написал ему в три часа, приглашая явиться в Фонтенбло на другой день
утром, а он является в два часа ночи; вот так усердие! – воскликнул
король, очень довольный такой исполнительностью. Господину Фуке будет дана
аудиенция. Я вызвал его, и я должен принять.
Пускай
его введут. А ты, граф, – на разведку, до завтра!
Король
приложил палец к губам, и обрадованный Сент-Эньян выпорхнул из комнаты, распорядившись,
чтобы камердинер ввел г-на Фуке.
Фуке
вошел в королевский покой. Людовик XIV поднялся ему навстречу.
– Добрый
вечер, господин Фуке, – начал король с любезной улыбкой. Благодарю вас за
аккуратность; мой посол, должно быть, прибыл к вам поздно.
– В
десять часов вечера, государь.
– Вы
много работали эти дни, господин Фуке, так как меня уверяли, что в течение трех
или четырех дней вы никуда не выходили из своего кабинета в Сен-Манде.
– Я
действительно работал в течение трех дней, государь, – отвечал с поклоном
Фуке.
– Известно
ли вам, господин Фуке, что мне нужно о многом переговорить с вами? – продолжал
король самым любезным тоном.
– Ваше
величество очень милостивы ко мне; разрешите мне напомнить про обещанную
аудиенцию.
– Должно
быть, кто-нибудь из духовенства собирается поблагодарить меня, не правда ли?
– Вы
угадали, государь. Час, может быть, малоподходящий, но время человека, которого
я привез, драгоценно, и так как Фонтенбло лежит на пути в его епархию…
– Кто
же это?
– Новый
ваннский епископ, которого ваше величество изволили назначить три месяца тому
назад по моей рекомендации.
– Возможно, –
сказал король, который подписал приказ, не читая, – и он здесь?
– Да,
государь. Ванн – важная епархия: овцы этого пастыря очень нуждаются в его
божественном слове; это дикари, которых следует воспитывать, поучая их, и
господин д'Эрбле не имеет соперников в этом отношении.
– Господин
д'Эрбле! – проговорил король, которому показалось, что он когда-то слышал
это имя.
– Вашему
величеству неизвестно это скромное имя одного из вернейших и преданнейших его
слуг? – с живостью спросил Фуке.
– Нет,
что-то не помню… и он собирается уезжать?
– Да,
он получил сегодня письма, которые, по-видимому, требуют его немедленного
приезда; и вот, отправляясь в такую глушь, как Бретань, он желал бы
засвидетельствовать почтение вашему величеству.
– И
он ждет?
– Он
здесь, государь.
– Пусть
войдет.
Фуке
подал знак камердинеру, стоявшему за портьерой.
Дверь
открылась, вошел Арамис.
Выслушивая
его приветствие, король внимательно всматривался в это лицо, которое, раз
увидев, никто но мог позабыть.
– Ванн! –
произнес он. – Вы епископ ваннский?
– Да,
государь.
– Ванн
в Бретани?
Арамис
поклонился.
– У
моря?
Арамис
поклонился еще раз.
– В
нескольких лье от Бель-Иля?
– Да,
государь, – подтвердил Арамис, – кажется, в шести лье.
– Шесть
лье-это пустяки, – сказал Людовик XIV.
– Но
для нас, бедных бретонцев, государь, – отвечал Арамис, – шесть лье,
напротив, большое расстояние, если идти сушей, а шесть лье морем это целая
бесконечность. Итак, я имею честь доложить королю, что от реки до Бель-Иля
насчитывается шесть лье морем.
– Я
слышал, что у господина Фуке есть там красивый домик? – спросил король.
– Да,
говорят, – отвечал Арамис, спокойно глядя на Фуке.
– Как,
говорят? – удивился король.
– Да,
государь.
– Признаюсь,
господин Фуке, меня очень удивляет одно обстоятельство.
– Какое?
– А
вот! Во главе ваших приходов стоит господин д'Эрбле, и вы не показали ему
Бель-Иля?
– Ах,
государь, – промолвил епископ, не давая Фуке времени ответить, – мы,
бедные бретонские прелаты, все больше сидим дома.
– Ваше
преосвященство, – пообещал король, – я накажу господина Фуке за его
невнимание.
– Каким
образом, государь?
– Я
переведу вас в другое место.
Фуке
закусил губы, Арамис улыбнулся.
– Сколько
приносит Ванн? – продолжал король.
– Шесть
тысяч ливров, государь, – ответил Арамис.
– Боже
мой, неужели так мало? Значит, у вас есть собственные средства, епископ?
– У
меня ничего нет, государь; вот только господин Фуке выдает мне в год тысячу
двести ливров.
– В
таком случае, господин д'Эрбле, я вам обещаю нечто получше.
Арамис
поклонился.
С своей
стороны король поклонился ему чуть ли не почтительно, что, впрочем, он имел
обыкновение делать, разговаривая с женщинами а духовенством.
Арамис
понял, что ею аудиенция окончена; на прощание он произнес какую-то простую
фразу, вполне уместную в устах деревенского пастыря, и скрылся.
– Какое
замечательное у него лицо, – сказал король, проводив его взглядом до самой
двери и смотря ему вслед даже после его ухода.
– Государь, –
отвечал Фуке, – если бы этот епископ получил лучшее образование, то ни
один прелат в целом государстве не был бы более достоин высоких почестей.
– Разве
он не ученый?
– Он
сменил шпагу на рясу и сделал это довольно поздно. Но это не важно, и если его
величество разрешит мне снова завести речь об епископе ваннском…
– Сделайте
одолжение Но прежде чем говорить о нем, поговорим о вас, господин Фуке.
– Обо
мне, государь?
– Да,
я должен сказать вам тысячу комплиментов.
– Я
не в силах выразить вашему величеству, как я счастлив.
– Да,
господин Фуке, у меня было предубеждение против вас.
– Я
чувствовал себя тогда очень несчастным, государь.
– Но
оно прошло. Разве вы не заметили?
– Как
не заметить, государь; но я покорно ожидал дня, когда откроется правда. Видимо,
такой день настал.
– Значит,
вы знали, что были в немилости у меня?
– Увы,
государь.
– И
знаете, почему?
– Конечно,
король считал меня расточителем.
– О
нет.
– Или,
вернее, посредственным администратором. Словом, ваше величество считали: если у
подданных нет денег, то и у короля их не будет.
– Да,
я считал, но я убедился, что это была ошибка.
Фуке
поклонился.
– И
никаких возмущений, никаких жалоб?
– Ни
того, ни другого, а деньги есть, – сказал Фуке.
– Да,
в последний месяц вы меня прямо засыпали деньгами.
– У
меня есть еще не только на необходимое, но и на все капризы его величества.
– Слава
богу! Нет, господин Фуке, – сделался серьезным король, – я не
подвергну вас испытанию. С сегодняшнего дня в течение двух месяцев я не попрошу
у вас ни копейки.
– Я
этим воспользуюсь и накоплю для короля пять или шесть миллионов, которые
послужат ему фондом в случае войны.
– Пять
или шесть миллионов?
– Только
для его дома, разумеется.
– Вы
думаете, следовательно, о войне, господин Фуке?
– Я
думаю, что бог дал орлу клюв и когти для того, чтобы он пускал их в дело в
доказательство своей царственной природы.
Король
покраснел от удовольствия.
– Мы
очень много истратили в последние дни, господин Фуке; вы не будете ворчать на меня?
– Государь,
у вашего величества впереди еще двадцать лет молодости и целый миллиард, который
вы можете истратить в эти двадцать лет.
– Целый
миллиард! Это много, господин Фуке, – улыбнулся король.
– Я
накоплю, государь… Впрочем, ваше величество имеете в лице господина Кольбера и
меня двух драгоценных людей. Один будет помогать вам тратить эти деньги –
это я, если только мои услуги будут приняты его Величеством; другой будет
экономить – это господин Кольбер.
– Господин
Кольбер? – с удивлением спросил король.
– Разумеется,
государь; господин Кольбер прекрасно умеет считать.
Услышав
такую похвалу врагу из уст врага, король почувствовал полное доверие к Фуке.
Все это потому, что ни тоном голоса, ни взглядом Фуке не выдал себя; это не
была похвала, произнесенная для того, чтобы потом выругать.
Король
понял и, отдавая должное такому уму и великодушию, сказал:
– Вы
хвалите господина Кольбера?
– Да,
государь, потому что это не только достойный, но и очень преданный интересам
вашего величества человек.
– Вы
так думаете потому, что он часто противоречил вашим намерениям?
– спросил
с улыбкой король.
– Именно,
государь.
– Объясните
мне это, пожалуйста.
– Да
очень просто. Я человек, нужный для того, чтобы раздобыть деньги, а он для
того, чтобы не дать им уплыть.
– Полно,
господин суперинтендант; вы, может быть, скажете мне что-нибудь, что внесет поправку
в этот лестный отзыв.
– В
отношении административных способностей, государь?
– Да.
– Ни
одного слова, ваше величество.
– Неужели?
– Клянусь
честью, я не знаю во Франции лучшего приказчика, чем господин Кольбер.
В 1661
году слово приказчик не содержало в себе признака подначальности, который придают
ему в настоящее время; но в устах Фуке, которого король только что назвал
господином суперинтендантом, оно приобретало оттенок чего-то унизительного, так
что сразу открывало целую пропасть между Фуке и Кольбером.
– Однако, –
сказал Людовик XIV, – как Кольбер ни скуп, а ведь это он распоряжался
моими праздниками в Фонтенбло, и я уверяю вас, господин Фуке, что он нисколько
не мешал уплывать моим деньгам.
Фуке
поклонился и ничего не ответил.
– Разве
вы этого не находите? – спросил король.
– Я
нахожу, государь, – отвечал Фуке, – что господин Кольбер проявил
огромную распорядительность и в этом отношении вполне заслуживает похвалы
вашего величества.
Слово
распорядительность являлось прекрасным дополнением к слову приказчик. Никто не
мог сравниться с королем в отношении чуткости к малейшим оттенкам речи и уменья
улавливать самые замаскированные намерения.
Поэтому
Людовик XIV понял, что, с точки зрения Фуке, приказчик был слишком честен, то
есть что роскошные праздники в Фонтенбло могли бы быть еще роскошнее.
И король
сделал отсюда вывод, что присутствовавшие могли, пожалуй, найти недостатки в
его увеселениях; он испытал досаду провинциала, который приезжает в Париж,
разрядившись в самые лучшие платья: люди элегантные или чересчур пристально
смотрят на него, или совсем не обращают внимания. Эта столь трезвая, но в то же
время тщательно обдуманная часть разговора Фуке внушила королю еще большее
уважение к уму и дипломатическим способностям министра.
Фуке
удалился, и король лег в постель, немного недовольный и раздраженный только что
полученным замаскированным уроком; целых полчаса он ворочался, вспоминая вышивки,
драпировки, меню угощений, архитектуру триумфальных арок, подробности
иллюминации и фейерверков, устроенные по распоряжению приказчика –
Кольбера. Мысленно перебрав все, что произошло в течение этой недели, король
нашел несколько пятен на картине своих празднеств.
Фуке со
своей изысканной вежливостью, тактичностью и щедростью только что сильно уронил
Кольбера в глазах короля. Этому последнему никогда не удавалось так повредить
Фуке, как ни пускал он в ход всю свою пронырливость, злобность и упорную ненависть.
|