10
Антикизирующие предрассудки помешали подобающим
образом изобразить западноевропейское число. Усвоенный на-
ми в математике язык знаков ложно отражает действительное
положение вещей, и ему, главным образом, приходится при-
писать то обстоятельство, что даже до настоящего времени
среди математиков распространено воззрение, будто числа
суть величины, а наш способ письменного изображения,
несомненно, основан на этой точке зрения.
135
Однако новое число есть не эти отдельные знаки, служащие для
выражения функций (х,? 5), но сами функции как
единицы, как элементы, как изменяющиеся отношения, не
допускающие никакого заключения в оптические границы.
Для них была бы нужна новая символика, независимая в своем
построении от античных воззрений.
Стоит уяснить себе существенную разницу двух уравнений —
так, гетерогенные вещи не следовало бы даже обозначать одинаковым
именем, — как следующие: 3x + 4 x = 5 x и x x +y x = z x (уравнение
Ферматовой теоремы). Первое состоит из нескольких "античных чисел"
(величин), второе само по себе есть число особого рода, причем это
обстоятельство затушевано идентичным способом начертания, развившегося под
впечатлением эвклидовско-архимедовских представлений. В первом случае знак
равенства устанавливает неподвижную связь между определенными, осязаемыми
величинами, во втором он выражает отношение, существующее внутри группы
изменяющихся образований, причем одни изменения безусловно влекут за собою другие.
Первое уравнение имеет целью определение (измерение) конкретной величины,
т. е. известное «решение», второе не преследует вообще никакого решения,
но является изображением и знаком определенного отношения, исключающего при
условии n › 2- в этом и заключается знаменитая Ферматова проблема — с
доказуемой вероятностью значения, выражающиеся целыми числами. Греческий
математик не понял бы, каков смысл этой операции, не имеющей конечной целью
никакого "вычисления".
Понятие неизвестных, будучи применено к буквам Ферматова
уравнения, вводит в полнейшее заблуждение. В первом уравнении, в «античном», х
есть величина определенная и измеряемая, которую предстоит определить. Во
втором, в применении к х, у, z, n слово «определять» не имеет никакого смысла,
следовательно, имеется в виду отыскать «значение» этих символов, следовательно,
они вообще не являются числами в пластическом смысле, но знаками для
определенного отношения, лишенного признаков величины, формы и единой
значимости, для бесконечного множества возможных положений одинакового
характера, и эти возможности, воспринятые, как нечто единое, и есть число. В
нашем способе
начертания, применяющем, к сожалению, многочисленные и
сбивающие с толку знаки, все это уравнение является в
действительности одним числом, а х, у, z являются числом в такой же малой мере,
как + или =.
Уже введение понятия иррациональных, в сущности своей
совершенно антиэллинских чисел, в самой его основе
136
разрушило понятие конкретных, определенных чисел. С этого
момента числа перестали быть обозримым рядом возрастающих, раздельных,
пластических величин и превратились в непрерывность одного измерения, каждое
сечение которой (выражаясь словами Дедекинда) представляет "число, едва ли
по праву заслуживающее прежнее наименование". Для античного разумения
между 1 и 3 существует только одно число, для западноевропейского — бесконечное
множество. Наконец, вместе с введением в употребление мнимых (v-1= i) и
комплексных чисел (изображаемых общей формулой а + bi), расширяющих линейную
непрерывность до пределов в высшей степени трансцендентального образования
числового тела (некоторая совокупность множества однородных элементов), каждое
сечение которого представляет собою числовую плоскость, — некое
бесконечное множество меньшей «мощности», вроде совокупности всех реальных
чисел, — исчезли даже последние остатки антично-популярной осязаемости.
Эти числовые плоскости, играющие начиная с Коши и Гаусса видную роль в теории
функции, являются чисто умственными образованиями. Еще положительные
иррациональные числа, как v2, могли быть усвоены античным числовым мышлением по
крайней мере негативным путем, причем их не считали бы за числа, как??? ????
или?????? но выражения вида х + уi лежат по ту сторону всех возможностей
античного мышления. На распространении арифметических законов на всю область
комплекса, в пределах которого они имеют постоянную применимость, основана
теория функций, отныне выражающая западноевропейскую математику во всей ее
чистоте, причем все отдельные области ею поглощаются и в ней растворяются.
Только таким образом эта математика становится вполне применимой к картине
одновременно развивающейся динамической физике Запада, в то время как античная
математика является точным коррелатом пластического мира отдельных предметов,
изображенного в статической физике Аристотеля, представляющей собой научную
интерпретацию античного космоса.
Классической эпохой этой математики барокко — в
противоположность математике ионического стиля — является XVIII век; она
начинается с решительных открытий Ньютона и Лейбница, и через Эйлера, Лагранжа,
Лапласа и д'Аламбера простирается до Гаусса. Расцвет этого великого создания
мысли был похож на чудо. Едва решались верить тому, что видели. Открывали
истины за истинами, казавшиеся проницательным умам скептически настроенной
эпохи невозможными. Такое значение имеют слова д'Аламбера: "Allez en
137
avant et la foi vous viendra". Они касались теории
дифференциальных дробей. Казалось, сама логика восстает против этого, казалось,
все предположения основаны на ошибках, и все же цель была достигнута.
Это столетие восторженного опьянения одухотворенными,
недоступными телесному глазу формами, — ведь рядом с
упомянутыми мастерами анализа стоят Бах, Глюк, Гайдн и
Моцарт, причем упивался этими утонченными открытиями и
игрой форм только небольшой круг избранных, куда не имели
доступа ни Гёте, ни Кант, — вполне соответствует по своему содержанию
столетию зрелости ионической эпохи, столетию Платона, Архита и Евдокса
(450–350 гг.) — и опять следует прибавить Фидия, Поликлета, Алкамена и
постройки Акрополя, — когда мир форм античной математики и пластики достиг
полного расцвета своих возможностей и также своего завершения.
Теперь представляется возможным обозреть изначальную
противоположность античной и западной духовной стихии. Во
всей картине истории высшего человечества не найдется ничего
более внутренне друг другу чуждого. Именно потому, что противоположности
соприкасаются и, может быть, указуют на общность сокровеннейших глубин
существования, в западноевропейской фаустовской душе мы находим это странное
искание и стремление к идеалам аполлоновской души, которую она одну из всех
понимала и чья неизменная преданность чувственно-чистой действительности
возбуждала ее зависть.
Эту, не поддающуюся более точному определению словами,
душевную противоположность осуществили во внешнем мире ставшего, ограниченного,
преходящего две исторические единицы, а именно античная и западная культуры, из
которых одна возникла в позднемикенскую эпоху, другая в эпоху саксонских
императоров, и обе закончили свое развитие в лице Аристотеля и Канта, Платона и
Гёте, Фидия и Бетховена, Александра и Наполеона.
Теперь также становится понятным все значение символики,
нашедшей, пожалуй, свое самое непосредственное выражение в мире чисел обеих
математик, но область которой распространяется гораздо дальше. Мы видим, что
математика говорит на одном языке со всеми сопутствующими искусствами и вообще
со всеми созданиями повседневной жизни, на языке форм, в котором одновременно и
проявляются и скрываются глубочайшие возможности душевной стихии. В ближайшем
родстве с математикой — мистические архитектуры ранних периодов: дорическая;
готическая, раннехристианская,
138
а также и египетская Древнего Царства. Здесь, на почве
египетской культуры, оба мира формы никогда окончательно не разделялись.
Архитектура больших пирамидных храмов есть молчаливая математика, равным
образом и античная душа не проводила строгого разделения между своей символикой
статуарной и геометрической. Но и анализ остался архитектурой высочайшего
стиля, и мы понимаем теперь, почему эти две системы счисления, из которых одна
утверждает значение границ видимого с такой же страстностью, с какой другая
отрицает, должны были иметь рядом с собой связанные с ними кровными узами
родства такие два искусства, как ионийская пластика и немецкая музыка, наиболее
чувственная и наиболее отрицающая чувственное из всех возможных форм
художественного творчества.
|
