 Увеличить |
4
Будь математика просто наукой, подобно астрономии и
минералогии, ее предмет было бы легко определить. Но по
отношению к ней никто не может и не мог этого сделать. Если
мы, западноевропейцы, насильственно распространяем наши числовые понятия на то,
что занимало математиков в Афинах или Багдаде, все же остается несомненным, что
тема, цель и методы науки, носящей то же название, были там совсем иными. Не
существует одной науки математики, есть многие математики. То, что мы называем
историей математики, понимая под этим прогрессирующую проверку единственного и
неизменного идеала, является в действительности, если только устранить
обманчивую картину внешних явлений истории, множественностью законченных в
себе, независимых процессов, постоянным нарождением новых, усвоением,
переработкой и устранением чуждых миров форм, чисто органическими,
ограниченными известной длительностью расцветом, зрелостью, увяданием и
смертью. Не следует впадать в ошибку. Аисторический греческий дух создал свою
математику из ничего, исторически настроенный дух Запада, обладавший уже
заимствованной античной наукой, — усвоенной внешне, а не внутренне, —
принужден был приобретать собственным путем кажущихся изменений и
усовершенствований, в действительности же путем разрушения неадекватной ему
эвклидовской. Одно было сделано Пифагором, другое Декартом. Оба акта в глубине
идентичны.
116
Равным образом не подлежит сомнению сродство языка
форм математики и языка форм соседних больших искусств.
Целью всей математики является законченная в себе система
положений, являющая собой синтетический априорный распорядок
всего неподвижного, протяженного, т. е. то же непрерывное искание синтеза,
которое мы встречаем в проблеме формы каждого изобразительного искусства, в
борьбе каждого отдельного художника в своей области за техническое мастерство.
Чувство формы скульптора, художника и композитора по существу является
математическим. В аналитической и начертательной геометрии XVII века
вскрывается тот же распорядок, который вызывает к жизни, охватывает и стремится
насквозь проникнуть в современную ей инструментальную музыку (фугированного
стиля) и родственную ей масляную живопись, первую при помощи правил
контрапункта, этой геометрии звукового пространства, вторую при помощи
известной одному только Западу перспективы, этой почувствованной геометрии
пространства картины. Это есть то, что Гёте называет идеей, образ которой
непосредственно созерцается в чувственном, в то время как собственно наука не
созерцает, но только наблюдает и разлагает. Но математика ведет дальше, чем
наблюдение и разложение. В минуты возвышения она действует интуитивно, а не
путем абстрагирования. Гёте принадлежит глубокое слово, что математик постольку
является совершенным, поскольку он ощущает в себе красоту истины. Здесь мы
чувствуем, как близка тайна феномена чисел тайне художественной формы, которая
также имеет своей целью многозначительное отграничение, прекрасную меру,
уравновешенное величие, строгие взаимоотношения, гармонию, короче говоря,
совершенный распорядок чувственного. Таким образом, прирожденный математик
становится в один ряд с великими мастерами фуги, резца и кисти, которые также
стремятся одеть в символы, осуществить и сообщить другим тот великий распорядок
всех вещей, который рядовой современник их культуры носит в себе, не умея в
действительности им овладеть. Таким образом царство чисел становится
интуитивным отображением мировой формы, наряду с царством звуков, линий и
красок. Поэтому слово «творческое» в приложении к математике имеет большее
значение, чем в приложении к собственным наукам. Ньютон, Гаусс, Риман были
художественными натурами. Стоит только вспомнить как внезапно их осеняли их
великие концепции. "Математик, — говорит старик Вейерштрас, — в
котором вместе с тем нет частицы поэта, не может быть совершенным
математиком".
117
Итак, математика — тоже искусство. У нее есть свои стили и
периоды стилей. В противоположность мнению непосвященного или философа,
поскольку последний судит как непосвященный, она по своей сущности не
неизменна, но, как и всякое искусство, подвержена от эпохи к эпохе незаметным
изменениям. Следовало бы при изображении развития больших искусств постоянно
иметь в виду современную математику, что оказалось бы далеко не бесплодным.
Подробности глубоких взаимоотношений между направлениями в теории музыки,
начиная с Орландо Лассо, и фазами развития теории функции никогда не были
предметом исследования, однако эстетика могла бы почерпнуть отсюда гораздо
больше поучи тельного, чем из всякой «психологии». Все великие математики,
начиная с Ферма, Паскаля и Декарта (1630 г.), быт трансцендентальными
аналитиками, все же древние, начиная с Пифагора (540 г.) —
зрительно-телесно мыслящими натурами. Нужно ли еще раз указывать на тесную
связь этих дарований с начинающимся расцветом чистой инструментальной музыки в
первом случае, и ионической мраморной скульптуры — во втором? Античная
математика, вначале почта исключительно планиметрическая, в своем развитии от
Пифагора до Архимеда, обнаруживает тенденцию к стереометрическому пониманию
всего числимого. Этому соответствует тенденция плоской живописи
аттическо-коринфского стиля к полной пластике через промежуточную стадию
рельефа, наложенного на плоскость. Статуя возникла частью из
фигурно-рельефообразно-обделанной колонны (Гера Херамия), частью из деревянных
или бронзовых пластинок, служивших отделкой стены (Артемида Никандры). И дерево
и порос обрабатывались при помощи резца, однако только ваяние из мрамора при
помощи долота вполне отвечало художественному чувству создания тела.
Соответствующий процесс наблюдается и на Западе. В то время, как так называемая
геометрия превращается в анализ чистого пространства, из которого шаг за шагом
устраняется все оптическое — как далеко, например, понятие координат у Декарта
ушло вперед по сравнению с Ферма — одновременно и инструментальная музыка
приобретает новые средства выражения. С 1520 г. изобретенная в Верхней
Италии скрипка начинает заменять лютню. Фагот делается известным с 1525 г.
В Германии в течение XVI и XVII столетий орган развился в покоряющий пространство
инструмент. Монтеверди (1567–1643), положивший изобретением
доминантсепт-аккорда начало собственной хроматики, имел в своем распоряжении
первый настоящий оркестр, а в 1630 г. в лице Фрескобальди появляется
118
первый большой виртуоз на органе. Рядом с analysis situs,
этим венцом творчества Лейбница, стоит мощная символика пространства последних
созданий Рембрандта, умершего в 1669 г., а именно: автопортрета в Мюнхене,
Дармштадтского Христа и Евангелиста Матфея.
Еще одно обстоятельство, несомненно, отличает стремление к
форме всякой математики от чисто научных целей любой физики и химии и сближает
ее с изобразительными искусствами: элементы ее, а именно неподвижные числа,
независимо от того, имеют ли они наглядный или трансцендентальный характер,
являются не какой-либо эмпирической действительностью, а чистыми формами
протяженного, как орнаментальные линии или музыкальные гармонии, а приемы ее,
следовательно, говоря словами Канта, синтетичны, или, говоря художественным
языком, представляют собой композицию, в каковой художник подчинен высшей
необходимости — априорному Канта. Пусть в популярных частях любой математики
это менее заметно; но числовые образования высшего порядка, к которым каждая из
них восходит своими отличными путями, как-то: индийская децимальная система,
античные группы конусных сечений, простых чисел и правильных полиэдров, на
Западе — числовые тела, пространства многих измерений, в высшей степени
трансцендентальные образования учений о трансформации и о множествах, группа
неэвклидовских геометрий — все они уже не имеют исключительно рассудочного
происхождения, и для полного понимания их глубоких, вполне метафизических
оснований необходим известный род визионерного ясновидения. Здесь дело
сводится к внутреннему переживанию, а не только к познанию.
Только с этого пункта начинается большая символика чисел. Эти формы, родившиеся
во имя определенной культуры в душе великих мастеров, как выражение глубочайших
тайн ее мироощущения открывают посвященному как бы первооснову его
существования. Нужно, чтобы эти создания действовали на нашу душу, как
внутренность соборов, как стихи ангелов из пролога «Фауста» или кантаты Баха,
для чего необходимы счастливые и редкие минуты. Только тот, кто способен на это
— а зрелые умы всегда будут редки — поймет, почему Платон называл вечные идеи
своего космоса числами.
|
