 Увеличить |
7
– С барином, за которого наш Пимен молитвовал,
преудивительная штука совершилась. Он, как я вам докладывал, поехал в жидовский
город и приехал туда поздно ночью, когда никто о нем не думал, да прямо все до
одной лавки и опечатал, и дал знать полиции, что завтра утром с ревизией
пойдет. Жиды это, разумеется, сейчас узнали и сейчас же ночью к нему, просить
его, чтобы на сделку, знать, того незаконного товара у них пропасть было.
Пришли они и суют этому барину сразу десять тысяч рублей. Он говорит: «Я не
могу, я большой чиновник, доверием облечен и взяток не беру», – а жиды
промеж себя гыр-гыр-гыр, да ему пятнадцать. Он опять: «Не могу!» – они
двадцать. Он: «Что же вы, – говорит, – не понимаете, что ли, что я
не могу , я уже полиции дал знать, чтобы завтра вместе идти ревизовать». А
они опять гыр-гыр, да и говорят:
«Ази-язи, васе сиятельство, то зи ничего зи, что вы дали
знать в полицию, мы вам вот даем зи двадцать пять тысяч, а вы зи только дайте
нам до утра вашу печатку и ловитесь себе спокойно поцивать: нам ничего больше
не нужно».
Барин подумал, подумал: хотя он и большим лицом себя
почитал, а, видно, и у больших лиц сердце не камень, взял двадцать пять тысяч,
а им дал свою печать, которою печатовал, и сам лег спать. Жидки, разумеется,
ночью все, что надо было, из своих склепов повытаскали и опять их тою же самою
печатью запечатали, и барин еще спит, а они уже у него в передней горгочат. Ну,
он их впустил; они благодарят и говорят:
«А зи теперь зи, васе высокоблагородие, пожалуйте с
ревизией».
Ну, а он этого как будто не слышит, а говорит:
«Давайте же скорее мою печать».
А жиды говорят:
«А давайте зи наши деньги».
Барин: «Что? как?» А те на своем стали.
«Мы зи, – говорят, – деньги под залог оставляли».
Тот опять:
«Как под залог?»
«А как зи, – говорят, – мы под залог».
«Врете, – говорит, – вы, подлецы этакие,
христопродавцы, вы мне совсем те деньги отдали».
А они друг друга поталкивают и смеются.
«Герш-ту, – говорят, – слышь, мы будто совсем
дали… Гм, гм! Ай-вай: рази мы мозем быть такие глупые и совсем как мужики без
политику, чтобы такому большому лицу хабара давать?» («Хабар» по-ихнему
взятка).
Ну-с, чего лучше этой истории можете себе вообразить?
Господину бы этому, разумеется, отдать деньги, да и дело с концом, а он еще покапризничал,
потому что жаль расстаться. Наступило утро; вся торговля в городе заперта; люди
ходят, дивуются; полиция требует печати, а жидки орут: «Ай-вай, ну что это
такое за государственное правление! Это высокое начальство нас разорить
желают». Гвалт ужасный! Барин запершись сидит и до обеда чуть ума не решился, а
к вечеру зовет тех хитрых жидков и говорит: «Ну, берите, проклятые, свои
деньги, только отдайте мне мою печать!» А те уже не хотят, говорят: «А зи как
же это можно! Мы весь город целый день не торговали: теперь нам с вашего
благородия надо пятьдесят тысяч». Видите, что пошло! А жидки грозят: «Если
нынче, – говорят, – пятьдесят тысяч не дадите, завтра еще двадцатью
пятью тысячами больше будет стоить!» Барин всю ночь не спал, а к утру опять
шлет за жидами, и все им деньги, которые с них взял, назад им отдал, и еще на
двадцать пять тысяч вексель написал, и прошел кое-как с ревизией; ничего,
разумеется, не нашел, да поскорее назад, да к жене, и пред нею и рвет и мечет:
где двадцать пять тысяч взять, чтоб у жидов вексель выкупить? «Нужно, –
говорит, – твою приданую деревнишку продать», а та говорит: «Ни за что на
свете: я к ней привязана». Он говорит: «Это ты виновата, ты мне эту посылку с
какими-то раскольниками вымолила и уверяла, что их ангел мне поможет, а он
между тем вот как мне славно помог». А она отвечает: «Что ты, –
говорит, – сам виноват, зачем был глуп и тех жидов не арестовал да не
объявил, что они у тебя печать украли, а между прочим, – говорит, –
это ничего: ты только покоряйся мне, а уж я дело поправлю, и за твою
нерассудительность другие заплатят». И вдруг, на кого там случилось,
крикнула-гаркнула: «Сейчас, живо, – говорит, – съездить за Днепр и
привезть мне раскольницкого старосту». Ну, посол, разумеется, пошел и привез
нашего Пимена, а барыня ему прямо без обинячки: «Послушайте, –
говорит, – я знаю, что вы умный человек и поймете, что мне нужно: с моим
мужем случилась маленькая неприятность, его одни мерзавцы ограбили… Жиды…
понимаете, и нам теперь непременно на сих же днях надо иметь двадцать пять
тысяч, и мне их так скоро достать ровно бы негде; но я пригласила вас и
спокойна, потому что староверы люди умные и богатые и вам, как я сама
уверилась, во всем сам бог помогает, то вы мне, пожалуйста, дайте двадцать пять
тысяч, а я, с своей стороны, зато всем дамам буду говорить о ваших чудотворных
иконах, и вы увидите, сколько вы станете получать на воск и на масло». Без
труда, чай, можете себе, милостивые государи, представить, что наш шпилман при
этаком обороте восчувствовал? Не знаю уж какими словами, но только, верю я ему,
он начал горячо ротитися[36] и
клятися, заверяя наше против такой суммы убожество, но она, эта обновленная
Иродиада[37], и знать того не захотела.
«Нет, да мне, – говорит, – хорошо известно, что раскольники богачи, и
для вас двадцать пять тысяч это вздор. Моему отцу, когда он в Москве служил,
староверы не один раз и не такие одолжения делали; а двадцать пять тысяч это
пустяки». Пимен, разумеется, и тут попытался ей разъяснить, что то, мол,
московские староверы, люди капитальные, а мы простые нИвари чернорабочие, где
же нам против москвичей отмогуществовать. Но она имела в себе, верно, хорошее
московское научение и вдруг его осаждила: «Что вы, что вы, –
говорит, – мне это рассказываете! Разве я не знаю, сколько у вас чудотворных
икон, и вы же мне сами ведь говорили, сколько вам со всей России на воск и на
масло присылают? Нет, я и слышать не хочу; чтобы сейчас мне были деньги, а то
мой муж нынче же к губернатору поедет и все расскажет, как вы молитесь и
соблазняете, и вам скверно будет». Бедный Пимен как с крыльца не свалился;
пришел домой, как я вам докладывал, и только одно слово твердит:
«ничего, – а сам весь красный, точно из бани, и все по углам ходил нос
сморкал. Ну, Лука Кирилов его, наконец, малое дело немножечко допросился,
только, разумеется, не все он ему открыл, а самую лишь ничтожность сущности
обнаружил, как-то говорит: „с меня эта барыня требует, чтоб я у вас ей пять
тысяч взаймы достал“. Ну, Лука, разумеется, и за это на него расходился: „Ах
ты, шпилман этакий, – говорит, – шпилман; нужно было тебе с ними
знаться да еще сюда их водить! Что мы, богачи, что ли, какие, чтоб у нас такие
деньги могли в сборе быть? Да и за что мы должны их дать? Да и где они?.. Как
это заделывал, так и разделывайся, а нам пяти тысяч взять негде“. С этим Лука
Кирилов пошел в свою сторону на работу и пришел, как я вам доложил, бледный,
вроде осужденного пасмертника, потому что он, ночным событием искушенный,
предвкушал, что это повлияет на нас неприятностью; а Пимен себе пошел в другую
сторону. Все мы видели, как он из камышей в лодочке выплыл и на ту сторону в
город переправился, и теперь, когда Михайлица все это мне по порядку
рассказала, как он о пяти тысячах кучился[38],
я и домекнул так, что, верно, он ударился ту барыню умилостивлять. В таком
размышлении я стою возле Михайлицы да думаю, не может ли для нас из этого чего
вредного воспоследовать и не надо ли против сего могущего произойти зла
какие-либо меры принять, как вдруг вижу, что все это предприятие уже поздно,
потому что к берегу привалила большая ладья, и я за самыми плечами у себя
услыхал шум многих голосов и, обернувшись, увидал несколько человек разных
чиновников, примундиренных всяким подобием, и с ними немалое число жандармов и
солдат. И не успели мы с Михайлицей, милостивые государи, глазом моргнуть, как
все они мимо нас прямо в Лукину горницу повалили, а у двери двух часовых
поставили с обнагощенными саблями. Михайлица стала на тех часовых метаться, не
столько для того, чтоб ее пропустили, а чтобы постраждовать; они ее, разумеется,
стали отталкивать, а она еще ярее кидается, и дошло у них сражение до того, что
один жандарм ее, наконец, больно зашиб, так что она с крыльца кубарем
скатилась. А я ударился было за Лукою на мост, но гляжу, сам Лука уже навстречу
мне бежит, а за ним вся наша артель, все вскрамолились, и кто с чем на работе
был, кто с ломом, кто с мотыкою, все бегут свою святыню оберегать… Кои не все в
лодку попали и не на чем им до бережка достигнуть, во всем платье, как стояли
на работе, прямо с мосту в воду побросались и друг за дружкой в холодной волне
плывут… Даже не поверите, ужасно стало, чем это кончится. Стражбы той приехало
двадцать человек, и хотя все они в разных храбрых уборах, но наших более
полусот, и все выспреннею горячею верой одушевленные, и все они плывут по воде
как тюленьки, и хоть их колотушкою по башкам бей, а они на берег к своей
святыне достигают, и вдруг, как были все мокренькие, и пошли вперед, что твое
камение живо и несокрушимое.
|
