 Увеличить |
4
– Мост, который мы строили на восьми гранитных быках,
уже высоко над водой возрос, и в лето четвертого года мы стали на те столбы
железные цепи закладывать. Только тут было вышла маленькая задержка: стали мы
разбирать эти звенья и пригонять по меркам к каждой лунке стальные заклепы, как
оказалось, что многие болты длинны и отсекать их надо, а каждый тот
болт, – по-аглицки штанга стальная, и деланы они все в Англии, –
отлит из крепчайшей стали и толщины в руку рослого человека. Нагревать этих
болтов было нельзя, потому что тем сталь отпускается, а пилить ее никакой
инструмент не брал: но на все на это наш Марой, ковач, изымел вдруг такое
средство, что облепит это место, где надо отсечь, густою колоникой[27] из тележного колеса с
песковым жвиром[28],
да и сунет всю эту штуку в снег, и еще вокруг солью осыпет, и вертит и крутит;
а потом оттуда ее сразу выхватит, да на горячее ковало, и как треснет балдой,
так, как восковую свечу, будто ножницами и отстрижет. Англичане все и немцы
приходили на это хитрое Мароево умудренье смотрели, и глядят, глядят, да вдруг
рассмеются и заговорят сначала промеж себя по-своему, а потом на нашем языке
скажут:
«Так, русс! Твой молодец; твой карош физик понимай!»
А какой там «физик» мог понимать Марой: он о науке никакого
и понятия не имел, а произвел просто как его господь умудрил. А наш Пимен
Иванов и пошел об этом бахвалить. Значит, и пошло в обе стороны худо: одни все
причитали к науке, о которой тот наш Марой и помыслу не знал, а другие
заговорили, что над нами-де видимая божия благодать творит дивеса, каких мы
никогда и не зрели. И эта последняя вещь была для нас горше первыя. Я вам
докладывал, что Пимен Иванов был слабый человек и любосластец, а теперь
объясню, зачем мы его, однако, в своей артели содержали; он у нас ездил в город
за провизией, закупал какие надо покупки; мы его посылали на почту паспорты и
деньги ко дворам отправлять, и назад новые паспорты он отбирал. Вообще, вот всю
этакую справу чинил, и, по правде сказать, был он нам человек в этом роде
нужный и даже очень полезный. Настоящий степенный старовер, разумеется, всегда
подобной суеты чуждается и от общения с чиновниками бежит, ибо от них мы, кроме
досаждения, ничего не видели, но Пимен рад суете, и у него на том берегу в
городе завелось самое изобильное знакомство: и торговцы, и господа, до которых
ему по артельным делам бывали касательства, все его знали и почитали его за
первого у нас человека. Мы этому случаю, разумеется, посмеивались, а он страсть
как был охоч с господами чаи пить да велеречить: те его нашим старшиною
величают, а он только улыбается да по нутру свою бороду расстилает. Одним
словом сказать, пустоша! И занесло этого нашего Пимена к одному немаловажному
лицу, у которого была жена из наших мест родом, такая была тоже словесница, и
начиталась она про нас каких-то новых книг, в которых неизвестно нам, что про
нас писано, и вдруг, не знаю с чего-то, ей пришло на ум, что она очень
староверов любит. Вот ведь удивительное дело: к чему она избралась сосудом! Ну
любит нас и любит, и всегда как наш Пимен за чем к ее мужу придет, она его
сейчас непременно сажает чай пить, а тот тому и рад, и разовьет пред ней свои
свитки.
Та своим бабьим языком суеречит, что вы-де староверцы и
такие-то и вот этакие-то, святые, праведные, присноблаженные, а наш велиар очи
разоце раскосит, головушку набок, бороду маслит, а голосом сластит:
– Как же, государыня. Мы-де отеческий закон блюдем, мы
и такие-то, мы и вот этакие-то правила содержим и друг друга за чистотою обычая
смотрим, и, словом, говорит ей все такое, что совсем к разговору с мирскою женщиной
не принадлежащее. А меж тем та, представьте, интересуется.
«Я слыхала, – говорит, – что к вам божие
благословение видимо, – говорит, – проявляется».
А тот сейчас и подхватывает:
«Как же, – отвечает, – матушка, проявляется;
весьма зримо проявляется».
«Видимо?»
«Видимо, – говорит, – государыня, видимо. Вот еще
на сих днях наш один человек могучую сталь как паутину щипал».
Барынька так и всплеснула ручонками.
«Ах, – говорит, – как интересно! ах, я ужасно
люблю чудеса и верю в них!. Знаете, – говорит, – прикажите вы,
пожалуйста, своим староверам, чтоб они помолились, чтобы мне бог дочь дал. У
меня есть два сына, но мне непременно хочется одну дочь. Можно это?».
«Можно-с, – отвечает Пимен, – отчего же-с; очень
можно! Только, – говорит, – в таковых случаях надо всегда, чтобы от
вас жертвенный елей теплился».
Та с великим своим удовольствием дает ему на масло десять
рублей, а он деньги в карман и говорит:
«Хорошо-с, будьте благонадежны, я повелю».
Нам об этом Пимен, разумеется, ничего не сказывает, а у
барыни родится дочь.
Фу! та так и зашумела, еще после родов обмогнуться не
успела, как зовет нашего пустошу и чествует его, словно бы он сам был тот
чудотворец, а он и это приемлет. Вот ведь до чего осуетится человек, и
омрачнеет ум его, и оледенеют чувства. Через год у госпожи опять до нашего бога
просьба, чтобы муж ей дачу на лето нанял, – и опять все ей по ее желанию
делается, а Пимену все на свещи да на елей жертвы, а он эти жертвы куда надо,
на наш бок не переплавляя, пристраивает. И дивеса действительно деялись
непонятные: был у этой госпожи старший сын в училище, и был он первый потаскун,
и ленивый нетяг, и ничему не учился, но как пришло дело к экзамену, она шлет за
Пименом и дает ему заказ помолиться, чтоб ее сына в другой класс перевели.
Пимен говорит:
«Дело трудное; надо мне будет всех своих на всю ночь на
молитву согнать и до утра со свещами вопиять».
А та ни за что не стоит; тридцать рублей ему вручила, только
молитесь! И что же вы думаете? Выходит такое счастие этому ее блудяге-сыну, что
переводят его в высший класс. Барыня мало от радости с ума не сошла, что за
ласки такие наш бог ей делает! Заказ за заказом стала давать Пимену, и он ей
уже выхлопотал у бога и здоровья, и наследство, и мужу чин большой, и орденов
столько, что все на груди не вмещались, так один он в кармане, говорят, носил.
Диво, да и только, а мы все ничего не знаем. Но настал час всему этому
обличиться и премениться одним дивесам на другие.
|
