 Увеличить |
5
– Замутилось что-то в одном жидовском городе той
губернии по торговой части у жидов. Не скажу вам наверное, деньги ли они
неправильные имели или какой беспошлинный торг производили, но только надо было
это начальству раскрыть, а тут награда предвиделась велемощная. Вот барынька и
шлет за нашим Пименом и говорит:
«Пимен Иванович, вот вам двадцать рублей на свечи и на
масло; велите своим как можно усерднее молиться, чтобы в эту командировку моего
мужа послали».
Тому какое горе! Он уже разохотился эту елейную подать-то
собирать и отвечает:
«Хорошо, государыня, я повелю».
«Да чтоб они хорошенько, – говорит, – молились,
потому мне это очень нужно!»
«Смеют ли же они, государыня, у меня плохо молиться, когда я
приказываю, – заспокоил ее Пимен, – я их голодом запощу, пока не
вымолят», – взял деньги да и был таков, а барину в ту же ночь желанное его
супругою назначение сделано.
Ну уже тут ей так от этой благодати в лоб вступило, что она
недовольна сделалась нашей молитвой, а возжелала непременно сама нашей святыне
пославословить.
Говорит она об этом Пимену, а он струсил, потому знал, что
наши ее до своей святыни не допустят; но барыня не отстает.
«Я, – говорит, – как вы хотите, сегодня же пред
вечером возьму-лодку и к вам с сыном приеду».
Пимен ее уговаривал, что лучше, говорит, мы сами помолитвим;
у нас есть такой ангел-хранитель, вы ему на елей пожертвуйте, а мы ему супруга
вашего и доверим сохранять.
«Ах, прекрасно, – отвечает, – прекрасно; я очень
рада, что есть такой ангел; вот ему на масло, и зажгите пред ним непременно три
лампады, а я приеду посмотреть».
Пимену плохо пристигло, он и пришел, да и ну нам
виноватиться, что так-де и так, я, говорит, ей, еллинке гадостной, не перечил,
когда она желала, потому как муж ее нам человек нужный, и насказал нам с три
короба, а всего, что он делал, все-таки не высловил. Ну, сколь нам было это ни
неприятно, но делать было нечего; мы поскорее свои иконы со стен поснимали да
попрятали в коробьи, а из коробей кое-какие заменные заставки[29], что содержали страха ради чиновничьего
нашествия, в тяблы поставили и ждем гостейку. Она и приехала; такая-то
расфуфыренная, что страх; широкими да долгими своими ометами так и метет и все
на те наши заменные образа в лорнетку смотрит и спрашивает: «Скажите,
пожалуйста, который же тут чудотворный ангел?» Мы уже не знаем, как ее и отбить
от такого разговора.
«У нас, – говорим, – такового ангела нет».
И как она ни добивалась и Пимену выговаривала, но мы ей
ангела не показали и скорее ее чаем повели поить и какими имели закусками
угощать.
Страшно она нам не понравилась, и бог знает почему: вид у
нее был какой-то оттолкновенный, даром что она будто красивою почиталась.
Высокая, знаете, этакая цыбастая[30],
тоненькая, как сойга[31],
и бровеносная.
– Вам этакая красота не нравится? – перебила
рассказчика медвежья шуба.
– Помилуйте, да что же в змиевидности может
нравиться? – отвечал он.
– У вас, что же, почитается красотою, чтобы женщина на
кочку была похожа?
– Кочку! – повторил, улыбнувшись и не обижаясь,
рассказчик. – Для чего же вы так полагаете? У нас в русском настоящем
понятии насчет женского сложения соблюдается свой тип, который, по-нашему, гораздо
нынешнего легкомыслия соответственнее, а совсем не то, что кочка. Мы длинных
цыбов, точно, не уважаем, а любим, чтобы женщина стояла не на долгих ножках, да
на крепоньких, чтоб она не путалась, а как шарок всюду каталась и поспевала, а
цыбастенькая побежит да спотыкнется. Змиевидная тонина у нас тоже не уважается,
а требуется, чтобы женщина была из себя понедристее и с пазушкой, потому оно
хотя это и не так фигурно, да зато материнство в ней обозначается, лобочки в
нашей настоящей чисто русской женской породе хоть потельнее, помясистее, а зато
в этом мягком добочке веселости и привета больше. То же и насчет носика: у
наших носики не горбылем, а все будто пипочкой, но этакая пипочка, она, как вам
угодно, в семейном быту гораздо благоуветливее, чем сухой, гордый нос. А
особливо бровь, бровь в лице вид открывает, и потому надо, чтобы бровочки у
женщины не супились, а были пооткрытнее, дужкою, ибо к таковой женщине и
заговорить человеку повадливее, и совсем она иное на всякого, к дому
располагающее впечатление имеет. Но нынешний вкус, разумеется, от этого доброго
типа отстал и одобряет в женском поле воздушную эфемерность, но только это
совершенно напрасно. Однако позвольте, я вижу, мы уже не про то заговорили. Я
лучше продолжать буду.
Наш Пимен, как суетившийся человек, видит, что мы, проводив
гостью, стали на нее критику произносить, и говорит:
«Чего вы? она добрая».
А мы отвечаем: какая, мол, она добрая, когда у нее добра в
обличье нет, но бог там с нею: какая она есть, такая и будь, мы уже рады были,
что ее выпроводили, и взялись скорей ладаном курить, чтоб ее и духом у нас не
пахло.
После сего мы вымели от гостюшкиных следков горенку;
заменные образа опять на их место за перегородку в коробья уклали, а оттуда
достали свои настоящие иконы; разместили их по тяблам, как было по-старому,
покропили их святою водой; положили начал и пошли каждый куда ему следовало на
ночной покой, но только бог весть отчего и зачем всем что-то в ту ночь не
спалось, и было как будто жутко и неспокойно.
|
