XXXVII
БАШЕНКА
Могила
друга.
Стерн
з коридора донесся громкий
шум, – в этот час обычно никто не поднимался сюда; орлан улетел с криком,
дверь растворилась, и почтенный кюре Шелан, трясущийся, с палкой в руках, упал
к нему на грудь.
– Ах,
боже праведный! Да как же это может быть, дитя мое… Чудовище, следовало бы мне
сказать!
И
добрый старик уже больше не в состоянии был вымолвить ни слова. Жюльен боялся,
что он вот-вот упадет. Ему пришлось довести его до стула. Длань времени тяжело
легла на этого когда-то столь деятельного человека. Жюльену казалось, что перед
ним тень прежнего кюре. Отдышавшись немного, старик заговорил:
– Только
позавчера я получил ваше письмо из Страсбурга и в нем ваши пятьсот франков для
верьерских бедняков. Мне его принесли туда в горы, в Ливрю: я теперь там живу,
у моего племянника Жана. И вдруг вчера узнаю об этой катастрофе… Господи боже
мой! Да может ли это быть! – Старик уже не плакал, взор его был лишен
всякой мысли, и он как бы машинально добавил – Вам понадобятся ваши пятьсот
франков, я вам их принес.
– Мне
только вас надобно видеть, отец мой! – воскликнул растроганный
Жюльен. – А деньги у меня еще есть.
Но
больше он уже не мог добиться от старика ни одного разумного слова. Время от
времени слезы набегали на глаза г-на Шелана и тихонько катились по щекам; он
устремлял взгляд на Жюльена и, казалось, не мог прийти в себя от изумления,
видя, как тот берет его руки и подносит их к своим губам. Это лицо, когда-то
такое живое, так пламенно воодушевлявшееся поистине благородными чувствами,
теперь словно застыло, лишенное всякого выражения. Вскоре за старцем пришел
какой-то крестьянин.
– Не
годится ему уставать-то, и говорить много нельзя, – сказал он Жюльену, и
тот понял, что это и есть его племянник.
Это
посещение погрузило Жюльена в жестокое уныние без слез, которые могли бы его облегчить.
Все стало для него теперь мрачным, безутешным, и сердце его словно оледенело в
груди.
Это
были самые ужасные минуты из того, что он пережил со времени своего
преступления. Он увидел смерть во всей ее неприглядности. Все призраки
душевного величия и благородства рассеялись, как облако от налетевшей бури.
Несколько
часов длилось это ужасное состояние. Когда душа отравлена, ее лечат физическим
воздействием и шампанским. Но Жюльен счел бы себя низким трусом, если бы
прибегнул к подобного рода средствам. На исходе этого ужасного дня, в течение
которого он непрерывно метался взад и вперед по своей тесной башне, он вдруг
воскликнул:
– Ах,
какой же я дурак! Ведь если бы мне предстояло умереть, как всякому другому,
тогда, конечно, вид этого несчастного старика мог бы привести меня в такое
невыносимое уныние. Но смерть мгновенная и в цвете лет – она как раз и
избавляет меня от этого жалкого разрушения.
Однако,
несмотря на все эти рассуждения, Жюльен чувствовал, что он ослабел, что он проявил
малодушие, и потому-то его так и расстроило это посещение.
В
нем теперь уж не было никакой суровости, ничего величественного, никаких
римских добродетелей. Смерть царила где-то на большой высоте, и не такая уж это
была легкая вещь.
«Вот
это будет мой термометр, – сказал он себе. – Сегодня вечером я на
десять градусов ниже того мужества, с каким следует идти на гильотину. А
сегодня утром мое мужество было на надлежащем уровне. А в общем, не все ль
равно? Лишь бы оно вернулось ко мне в должную минуту». Эта мысль о термометре
несколько развлекла его и в конце концов рассеяла его мрачное настроение.
Когда
он на другой день проснулся, ему было стыдно вспоминать вчерашний день. «Мое
счастье и спокойствие под угрозой». Он даже решил написать главному прокурору,
чтобы к нему никого не допускали. «А Фуке? – подумал он. – Если он
вздумает приехать сюда, в Безансон, как это его огорчит!»
Наверное,
он месяца два уже не вспоминал о Фуке. «Каким глупцом я был в Страсбурге! Мои
мысли не поднимались выше воротника на моем мундире». Воспоминание о Фуке
надолго заняло его, и он опять расчувствовался. Он в волнении шагал из угла в
угол. «Ну вот я и опустился уже на двадцать градусов ниже уровня смерти… Если
моя слабость будет расти, лучше уж покончить с собой. Как будут торжествовать
все эти аббаты Малоны и господа Вально, если я умру слюнтяем!»
Приехал
Фуке; этот добрый, простодушный человек не помнил себя от горя. Он только об
одном и толковал: продать все свое имущество, подкупить тюремщика и устроить
Жюльену побег. Он долго говорил о бегстве г-на де Лавалета.
– Ты
меня огорчаешь, – сказал ему Жюльен. – Господин де Лавалет был
невинен, а я виновен. Ты, сам того не желая, заставляешь меня думать об этом
различии… Но что это ты говоришь? Неужели? Ты готов продать все свое
имущество? – удивился Жюльен, вдруг снова обретая всю свою
наблюдательность и недоверчивость.
Фуке,
обрадовавшись, что наконец-то его друг откликнулся на его замечательную идею,
начал подробно высчитывать с точностью чуть ли не до каждой сотни франков,
сколько он может выручить за каждый из своих участков.
«Какое
изумительное самоотвержение для деревенского собственника! – думал
Жюльен. – Сколько скопидомства, бережливости, чуть ли не мелкого
скряжничества, которое заставляло меня краснеть, когда я замечал это за ним, и
всем этим он жертвует для меня! Конечно, у блестящих молодых людей, читающих
„Рене“, которых я встречал в особняке де Ла-Моля, нет его смешных недостатков,
но, за исключением разве каких-нибудь совершенных юнцов, неожиданно
разбогатевших благодаря какому-нибудь наследству и еще не знающих цены деньгам,
кто из этих блестящих парижан способен на такое самопожертвование?»
Все
ошибки речи, неотесанные манеры Фуке – все исчезло для него, и Жюльен бросился
обнимать друга. Никогда еще провинция, при сравнения с Парижем, не
удостаивалась такого высокого предпочтения. Фуке, в восторге от того чувства,
которое он прочел в глазах Жюльена, принял его за согласие бежать…
Это
проявление величия вернуло Жюльену всю твердость духа, которой лишило его посещение
г-на Шелана. Он был еще очень молод, но, по-моему, в нем было заложено много
хорошего. Вместо того, чтобы перейти от чувствительности к хитрости, как это
случается с громадным большинством людей, он постепенно обрел бы с годами
истинно отзывчивую доброту и излечился бы от своей безумной подозрительности. А
впрочем, к чему эти праздные предсказания?
Допросы
участились вопреки всем усилиям Жюльена, который своими показаниями всячески
старался сократить эту волокиту.
– Я
убил или, во всяком случае, пытался убить преднамеренно, – повторял он
каждый день».
Но
судья его был прежде всего формалистом. Показания Жюльена отнюдь не сокращали
допросов; они задевали самолюбие судьи. Жюльен не знал, что его хотели
перевести в ужасное подземелье и что только благодаря стараниям Фуке он остался
в этой славной комнатке, помещавшейся на высоте ста восьмидесяти ступеней.
Аббат
де Фрилер принадлежал к числу тех влиятельных лиц, которым Фуке поставлял дрова
на топливо. Добрый лесоторговец приложил все старания, чтобы проникнуть к
всесильному старшему викарию. Радость его была неописуема, когда г-н де Фрилер
объявил ему, что, помня добрые качества Жюльена и услуги, которые он когда-то
оказал семинарии, он постарается расположить судей в его пользу. У Фуке появилась
надежда на спасение друга; уходя, он кланялся чуть ли не до земли и просил г-на
старшего викария принять и раздать на служение месс небольшую сумму в шесть
луидоров, дабы вымолить оправдание обвиняемому.
Фуке
пребывал в странном заблуждении. Г-н де Фрилер был отнюдь не чета Вально. Он
отказался взять его луидоры и даже не пытался дать понять простаку-крестьянину,
что ему лучше попридержать свои денежки. Видя, что ему никак нельзя этого
втолковать, без того чтобы не допустить какой-нибудь неосторожности, он
посоветовал Фуке раздать эти деньги беднякам-заключенным, которые действительно
были лишены всего.
«Престранное
существо этот Жюльен, – раздумывал г-н де Фрилер. – Поступок его поистине
необъясним, а для меня таких вещей не должно быть. Может быть, его можно будет
изобразить мучеником… Во всяком случае, я найду концы, дознаюсь, в чем тут
дело, и, кстати, мне может подвернуться случай припугнуть эту госпожу де
Реналь, которая не питает к нам ни малейшего уважения и, в сущности, терпеть
меня не может. А попутно мне, может быть, удастся найти путь к блистательному
примирению с господином де Ла-Молем, который явно питает слабость к этому
семинаристу».
Мировая
по тяжбе была подписана несколько недель тому назад, и аббат Пирар, уезжая из
Безансона, не упустил случая обронить несколько слов насчет таинственного
происхождения Жюльена; это было как раз в тот самый день, когда несчастный
покушался убить г-жу де Реналь в верьерской церкви.
Жюльен
опасался теперь только одной неприятности перед смертью – посещения отца. Он
посоветовался с Фуке, не написать ли ему прокурору, чтобы его избавили от
всяких посетителей. Этот ужас перед встречей с родным отцом, да еще в такую
минуту, глубоко возмутил честную мещанскую натуру лесоторговца.
Ему
даже показалось, что теперь он понимает, почему столько людей искренне
ненавидят его друга. Но из уважения к его несчастью он скрыл свои мысли.
– Уж
во всяком случае, – холодно заметил он Жюльену, – этот приказ о недопущении
свиданий не может коснуться твоего отца.
|