Увеличить |
IX
ВЕЧЕР В УСАДЬБЕ
«Дидона»
Герена – прелестный набросок!
Штромбек
огда на другое утро Жюльен
увидал г-жу де Реналь, он несколько раз окинул ее очень странным взглядом: он
наблюдал за ней, словно за врагом, с которым ему предстояла схватка. Столь
разительная перемена в выражении этих взглядов, происшедшая со вчерашнего дня,
привела г-жу де Реналь в сильное смятение: ведь она так ласкова с ним, а он как
будто сердится. Она не в состоянии, была оторвать от него глаз.
Присутствие
г-жи Дервиль позволяло Жюльену говорить меньше и почти всецело сосредоточиться
на том, что было у него на уме. Весь этот день он только тем и занимался, что
старался укрепить себя чтением вдохновлявшей его книги, которая закаляла его
дух.
Он
намного раньше обычного закончил свои занятия с детьми, и, когда после этого
присутствие г-жи де Реналь заставило его снова целиком погрузиться в
размышления о долге и о чести, он решил, что ему надо во что бы то ни стало
сегодня же вечером добиться, чтобы ее рука осталась в его руке.
Солнце
садилось, приближалась решительная минута, и сердце Жюльена неистово колотилось
в груди. Наступил вечер. Он заметил, – и у него точно бремя свалилось с
плеч, – что ночь обещает сегодня быть совсем темной. Небо, затянутое низко
бегущими облаками, которые погонял знойный ветер, по-видимому, предвещало
грозу. Приятельницы загулялись допоздна. Во всем, что бы они ни делали в этот
вечер, Жюльену чудилось что-то особенное. Они наслаждались этой душной погодой,
которая для некоторых чувствительных натур словно усиливает сладость любви.
Наконец
все уселись – г-жа де Реналь подле Жюльена, г-жа Дервиль рядом со своей подругой.
Поглощенный тем, что ему предстояло совершить, Жюльен ни о чем не мог говорить.
Разговор не клеился.
«Неужели,
когда я в первый раз выйду на поединок, я буду вот так же дрожать и чувствовать
себя таким же жалким?» – говорил себе Жюльен, ибо, по своей чрезмерной
подозрительности к самому себе и к другим, он не мог не сознавать, в каком он
сейчас состоянии.
Он
предпочел бы любую опасность этому мучительному томлению. Он уж не раз молил
судьбу, чтобы г-жу де Реналь позвали по какому-нибудь делу в дом и ей пришлось
бы уйти из сада. Усилие, к которому вынуждал себя Жюльен, было столь велико,
что даже голос у него заметно изменился, а вслед за этим сейчас же задрожал
голос и у г-жи де Реналь; но Жюльен этого даже не заметил. Жестокая борьба
между долгом и нерешительностью держала его в таком напряжении, что он не в
состоянии был видеть ничего, что происходило вне его самого. Башенные часы
пробили три четверти десятого, а он все еще ни на что не решился. Возмущенный
собственной трусостью, Жюльен сказал себе: «Как только часы пробьют десять, я
сделаю то, что обещал себе нынче весь день сделать вечером, – иначе иду к
себе, и пулю в лоб».
И
вот миновал последний миг ожидания и томительного страха, когда Жюльен от
волнения уже не помнил самого себя, и башенные часы высоко над его головой
пробили десять. Каждый удар этого рокового колокола отдавался у него в груди и
словно заставлял ее содрогаться.
Наконец,
когда последний, десятый удар пробил и еще гудел в воздухе, он протянул руку и
взял г-жу де Реналь за руку – она тотчас же отдернула ее. Жюльен, плохо
сознавая, что делает, снова схватил ее руку. Как ни взволнован он был, он все
же невольно поразился – так холодна была эта застывшая рука; он судорожно сжал
ее в своей; еще одно, последнее усилие вырваться – и, наконец, ее рука затихла
в его руке.
Душа
его утопала в блаженстве – не оттого, что он был влюблен в г-жу де Реналь, а
оттого, что, наконец, кончилась эта чудовищная пытка. Для того чтобы г-жа
Дервиль ничего не заметила, он счел нужным заговорить – голос его звучал громко
и уверенно. Голос г-жи де Реналь, напротив, так прерывался от волнения, что ее
подруга решила, что ей нездоровится, и предложила вернуться домой. Жюльен
почувствовал опасность: «Если г-жа де Реналь уйдет сейчас в гостиную, я опять
окажусь в том же невыносимом положении, в каком пробыл сегодня целый день. Я
так мало еще держал ее руку в своей, что это не может считаться завоеванным
мною правом, которое будет признано за мной раз и навсегда».
Госпожа
Дервиль еще раз предложила пойти домой, и в эту самую минуту Жюльен крепко
стиснул в своей руке покорно отдавшуюся ему руку.
Госпожа
де Реналь, которая уже совсем было поднялась, снова села и сказала еле слышным
голосом:
– Мне,
правда, немножко нездоровится, но только, пожалуй, на свежем воздухе мне лучше.
Эти
слова так обрадовали Жюльена, что он почувствовал себя на седьмом небе от
счастья; он стал болтать, забыл о всяком притворстве, и обеим подругам, которые
его слушали, казалось, что милее и приятнее человека нет на свете. Однако во
всем этом красноречии, которое нашло на него так внезапно, была некоторая доля
малодушия. Он ужасно боялся, как бы г-жа Дервиль, которую раздражал сильный
ветер, видимо, предвещавший грозу, не вздумала одна вернуться домой. Тогда ему
пришлось бы остаться с глазу на глаз с г-жой де Реналь. У него как-то нечаянно
хватило слепого мужества совершить то, что он сделал, но сказать теперь г-же де
Реналь хотя бы одно слово было свыше его сил. Как бы мягко она ни упрекнула
его, он почувствует себя побежденным, и победа, которую он только что одержал,
обратится в ничто.
На
его счастье в этот вечер его прочувствованные и приподнятые речи заслужили
признание даже г-жи Дервиль, которая частенько говорила, что он держит себя
нелепо, как ребенок, и не находила в нем ничего интересного. Что же касается
г-жи де Реналь, чья рука покоилась в руке Жюльена, она сейчас не думала ни о
чем, она жила словно в забытьи. Эти часы, которые они провели здесь, под этой
огромной липой, посаженной, как утверждала молва, Карлом Смелым, остались для
нее навсегда счастливейшей порой ее жизни. Она с наслаждением слышала, как
вздыхает ветер в густой липовой листве, как стучат, падая на нижние листья,
редкие капли начинающегося дождя. Жюльен пропустил без внимания одно обстоятельство,
которое могло бы чрезвычайно порадовать его: г-жа де Реналь на минуту встала,
чтобы помочь кузине поднять цветочную вазу, которую ветер опрокинул им под
ноги, и поневоле отняла у него руку, но как только она опять села, она тотчас
же чуть ли не добровольно отдала ему руку, как если бы это уже с давних пор
вошло у них в обычай.
Давно
уже пробило двенадцать, пора было уходить из сада; они разошлись. Г-жа де
Реналь, совершенно упоенная своей любовью, пребывала в таком блаженном
неведении, что даже не упрекала себя ни в чем. Всю ночь она не сомкнула глаз:
счастье не давало ей уснуть; Жюльен сразу заснул мертвым сном, совершенно
изнеможенный той борьбой, которую в течение целого дня вели в его сердце
застенчивость и гордость.
Утром
его разбудили в пять; проснувшись, он даже не вспомнил о г-же де Реналь, –
если бы она знала это, каким бы это было для нее жестоким ударом! Он выполнил
свой долг, героический долг. Упоенный этим сознанием, он заперся на ключ у себя
в комнате и с каким-то новым удовольствием погрузился в описания подвигов
своего героя.
Когда
позвонили к завтраку, он, начитавшись подробных донесений об операциях Великой
Армии, уже забыл о всех своих победах, одержанных накануне. Сходя в столовую,
он полушутливо подумал: «Надо будет сказать этой женщине, что я влюблен в нее».
Но
вместо томных взоров, которые он рассчитывал встретить, он увидел сердитую физиономию
г-на де Реналя, который уже два часа назад приехал из Верьера и сейчас отнюдь не
скрывал своего крайнего неудовольствия тем, что Жюльен провел целое утро, не
занимаясь с детьми. Нельзя было представить себе ничего отвратительнее этого
спесивого человека, когда он бывал чем-либо недоволен и считал себя вправе
выказывать свое неудовольствие.
Каждое
едкое слово мужа разрывало сердце г-жи де Реналь. Но Жюльен все еще пребывал в
экстазе; весь он был до того поглощен великими делами, которые в течение
нескольких часов совершались перед его мысленным взором, что ему трудно было
сразу спуститься на землю; грубые замечания г-на де Реналя почти не доходили до
него. Наконец он ему ответил довольно резко:
– Я
себя плохо чувствовал.
Тон,
каким это было сказано, задел бы, пожалуй, и гораздо менее обидчивого человека,
чем верьерский мэр: он чуть было не поддался желанию тотчас же выгнать Жюльена.
Его удержало только вошедшее у него в привычку правило никогда не торопиться в
делах.
«Этот
негодный мальчишка, – подумал он, – создал себе некоторую репутацию у
меня в доме; Вально, пожалуй, возьмет его к себе, а не то он женится на Элизе –
ив том и в другом случае он втайне будет смеяться надо мной».
Однако,
несмотря на эти весьма резонные рассуждения, недовольство г-на де Реналя разразилось
грубой бранью, которая мало-помалу разозлила Жюльена. Г-жа де Реналь едва
удерживалась от слез. Как только поднялись из-за стола, она подошла к Жюльену
и, взяв его под руку, предложила пойти погулять; она дружески оперлась на него.
Но на все, что бы ни говорила ему г-жа де Реналь, Жюльен только отвечал
вполголоса:
– Вот
каковы они, богатые люди!
Господин
де Реналь шел рядом с ними, и его присутствие еще усиливало ярость Жюльена. Он
вдруг заметил, что г-жа де Реналь как-то слишком явно опирается на него; ему
стало противно, он грубо оттолкнул ее и отдернул свою руку.
К
счастью, г-н де Реналь не заметил этой новой дерзости, ее заметила только г-жа
Дервиль; приятельница ее расплакалась. Как раз в эту минуту г-н де Реналь
принялся швырять камнями в какую-то крестьянскую девочку, которая осмелилась
пойти запретной дорожкой, пересекавшей дальний конец фруктового сада.
– Господин
Жюльен, умоляю вас, возьмите себя в руки; подумайте, у всякого ведь бывает
дурное настроение, – поспешила заметить ему г-жа Дервиль.
Жюльен
холодно смерил ее взглядом, исполненным самого безграничного презрения.
Этот
взгляд удивил г-жу Дервиль, но он удивил бы ее еще больше, если бы она
догадалась, что, собственно, он хотел им выразить: она прочла бы в нем что-то
вроде смутной надежды на самую яростную месть. Несомненно, такие минуты
унижения я создают робеспьеров.
– Ваш
Жюльен прямо какой-то неистовый, я его боюсь, – сказала тихо г-жа Дервиль
своей подруге.
– Как
же ему не возмущаться? – отвечала та. – После того как он добился,
что дети делают такие поразительные успехи, что тут такого, если он одно утро не
позанимался с ними? Нет, правду надо сказать, мужчины ужасно грубый народ.
Первый
раз в жизни г-жа де Реналь испытывала что-то похожее на желание отомстить своему
мужу. Лютая ненависть к богачам, которою сейчас пылал Жюльен, готова была
вот-вот прорваться наружу. К счастью, г-н де Реналь позвал садовника и принялся
вместе с ним загораживать колючими прутьями запретную тропинку через фруктовый
сад. Жюльен не отвечал ни слова на все те любезности, которые расточались ему
во время прогулки. Едва только г-н де Реналь удалился, как обе приятельницы,
ссылаясь на усталость, взяли Жюльена с обеих сторон под руки.
Он
шел между двумя женщинами, раскрасневшимися от волнения и замешательства. Какой
удивительный контраст представляла рядом с ними его высокомерная бледность, его
мрачный, решительный вид! Он презирал этих женщин и все нежные чувства на
свете.
«Будь
у меня хоть пятьсот франков в год, – говорил он себе, – чтобы только
хватило на учение! Эх, послал бы я его к черту!»
Погруженный
в эти недобрые размышления, он едва удостаивал внимания любезности обеих
подруг, а то немногое, что достигало его слуха, раздражало его, казалось
лишенным смысла, вздорным, беспомощным – одним словом, бабьей болтовней.
Чтобы
только говорить о чем-нибудь и как-то поддержать разговор, г-жа де Реналь между
прочим упомянула о том, что муж ее приехал сегодня из Верьера только потому,
что купил у одного фермера кукурузную солому (кукурузной соломой в этих краях
набивают матрацы).
– Муж
сейчас уже не вернется сюда, – добавила г-жа де Реналь. – Он позвал
лакея и садовника, и теперь они втроем будут перетряхивать все матрацы в доме.
Сегодня утром они набили все матрацы во втором этаже, а сейчас отправились в
третий.
Жюльен
переменился в лице; он как-то странно поглядел на г-жу де Реналь и, ускорив
шаг, быстро увлек ее вперед. Г-жа Дервиль не стала их догонять.
– Спасите
меня, – сказал Жюльен г-же де Реналь. – Вы одна только можете это
сделать. Вы ведь знаете, этот лакей до смерти ненавидит меня. Я должен вам
признаться: у меня хранится портрет, он спрятан в матраце.
Услышав
это, г-жа де Реналь внезапно побледнела.
– Только
вы одна можете сейчас войти в мою комнату. Пошарьте как-нибудь незаметно в
самом углу матраца, с той стороны, где окно, – вы нащупаете там маленькую
коробочку: гладкая черная картонная коробочка.
– Ив
ней портрет? – вымолвила г-жа де Реналь, чувствуя, что у нее подкашиваются
ноги.
Жюльен,
заметив ее убитый вид, тотчас воспользовался этим.
– У
меня к вам еще одна просьба: сделайте милость, сударыня, умоляю вас, не глядите
на этот портрет – это моя тайна.
– Тайна? –
шепотом повторила г-жа де Реналь.
Но
хотя она выросла среди спесивых людей, чванившихся своим богатством и не помышлявших
ни о чем, кроме наживы, любовь, пробудившаяся в этой душе, уже научила ее великодушию.
Как ни жестоко она была уязвлена, она с самоотверженной готовностью стала
расспрашивать Жюльена о кое-каких подробностях, которые ей было необходимо
знать, чтобы выполнить его поручение.
– Хорошо, –
сказала она, уходя, – значит, маленькая круглая коробочка, совсем гладкая,
черная?
– Да,
да, сударыня, – ответил Жюльен тем жестким тоном, который появляется у
людей в минуты опасности.
Бледная,
точно приговоренная к смерти, она поднялась на третий этаж. В довершение ко
всем этим нестерпимым мукам она вдруг почувствовала, что ей вот-вот сделается
дурно; но сознание, что она должна помочь Жюльену, вернуло ей силы.
«Я
во что бы то ни стало должна достать эту коробку», – сказала она себе.
Она
услышала голос мужа, который разговаривал с лакеем как раз в комнате Жюльена.
Но, на ее счастье, они прошли в детскую. Она приподняла матрац и так
стремительно засунула руку в солому, что исцарапала себе все пальцы. Но, хоть
она и была очень чувствительна к боли, сейчас она ее даже не заметила, так как
в тот же момент нащупала гладкую поверхность коробочки. Она схватила ее и
выбежала из комнаты.
Едва
только она избавилась от страха, что ее застанет муж, как мысль об этой коробке
привела ее в такое смятение, что она на самом деле чуть было не лишилась
чувств.
«Значит,
Жюльен влюблен, и вот здесь, у меня в руках, портрет женщины, которую он любит».
Терзаясь
всеми муками ревности, г-жа де Реналь в изнеможении опустилась на стул в передней,
возле его двери. Ее исключительное неведение помогло ей и на этот раз.
Удивление, которое она сейчас испытывала, смягчало ее муки. Вошел Жюльен; он
выхватил у нее из рук коробку и, не сказав ни слова, не поблагодарив, бросился
к себе в комнату, быстро развел огонь в камине и швырнул в него коробку. Он
стоял бледный, уничтоженный; он сильно преувеличивал грозившую ему опасность.
«Портрет
Наполеона, – говорил он себе, качая головой. – И его хранит у себя
человек, выказывающий такую ненависть к узурпатору! И портрет этот находит
господин де Реналь, лютый роялист, который к тому же так обозлен на меня! И
надо же проявить такую неосторожность, сзади на портрете, прямо на белом
картоне, строки, написанные моей рукой. И уж тут никаких сомнений быть не
может: сразу ясно, что я перед ним преклоняюсь. Каждое мое излияние в любви помечено
числом. И последнюю запись я сделал только позавчера. Так бы сразу и кончилась,
погибла бы в один миг вся моя репутация, – говорил себе Жюльен, глядя, как
пылает его коробочка – А ведь моя репутация – это все, что я имею – только этим
я и живу… А какая это жизнь, боже мой!»
Час
спустя, усталый и преисполненный жалости к самому себе, Жюльен совсем расчувствовался.
Встретившись с г-жой де Реналь, он взял ее руку, поднес к своим губам и
поцеловал с такой сердечностью, какой ему никогда не удавалось изобразить. Она
вся вспыхнула от счастья и вдруг, чуть ли не в тот же миг, оттолкнула его в
порыве ревности. Гордость Жюльена, еще не оправившаяся от нанесенного ей
недавно удара, лишила его теперь рассудка. Он увидел в г-же де Реналь только
богатую даму и ничего более; он с презрением выпустил ее руку и удалился. В
глубоком раздумье пошел он бродить по саду, и вскоре горькая усмешка искривила
его губы.
«Разгуливаю
спокойно, точно я сам себе хозяин. Не обращаю на детей никакого внимания и
дождусь того, что мне опять придется выслушивать унизительные попреки господина
де Реналя, – и он будет прав!»
И
Жюльен побежал в детскую.
Младший
мальчик, которого он очень любил, стал ласкаться к нему, и это немножко смягчило
его горькие чувства.
«Этот
меня еще не презирает, – подумал он. Но тут же упрекнул себя за
мягкосердие, решив, что это опять не что иное, как проявление слабости. –
Эти дети ласкают меня так, как приласкали бы охотничью собаку, которую им
купили вчера».
|