XXIX
СКУКА
Стать
жертвой своих страстей! Это еще куда ни шло. Но стать жертвой страстей, которых
ты не испытываешь! О, жалкий XIX век!
Жироде
 начала г-жа де Фервак читала
длинные письма Жюльена безо всякого удовольствия, но постепенно они стали все
больше занимать ее внимание; однако ее удручало одно обстоятельство: как жаль,
что господин Сорель не настоящий священник! Вот тогда, пожалуй, можно было бы
себе позволить с ним некоторую близость. Но с этим орденом, в этом почти
штатском костюме, – как оградить себя от всяких коварных вопросов и что на
них отвечать? Она не договаривала своей мысли: «Какой-нибудь завистливой
приятельнице придет в голову, – и она с радостью будет рассказывать
всем, – что это какой-нибудь родственник по отцовской линии, из мелких купцов,
заслуживший орден в национальной гвардии».
До
того как г-жа де Фервак встретилась с Жюльеном, для нее не существовало
большего удовольствия, чем ставить слово «маршальша» рядом со своим именем.
Теперь болезненное тщеславие выскочки, уязвлявшееся решительно всем, вступило в
борьбу с зарождающимся чувством.
«Ведь
это было бы так просто для меня – сделать его старшим викарием в каком-нибудь
приходе по соседству с Парижем! Но просто господин Сорель, и все, да еще
какой-то секретарь господина де Ла-Моля! Нет, это ужасно!»
Первый
раз в жизни эта душа, которая опасалась всего, была затронута каким-то интересом,
не имевшим ничего общего с ее претензиями на знатность, на высокое положение в
свете. Старик швейцар заметил, что когда он подавал ей письмо от этого молодого
красавца, у которого был такой грустный вид, с лица хозяйки мгновенно исчезало
рассеянное и недовольное выражение, которое маршальша считала своим долгом
принимать в присутствии прислуги.
Это
скучное существование, насквозь проникнутое честолюбием, желанием произвести
впечатление в обществе, между тем как сердце ее, в сущности, даже не испытывало
никакой радости от этих успехов, стало для нее до такой степени невыносимым с
тех пор, как у нее проснулся интерес к Жюльену, что ей достаточно было провести
вечером хотя бы час с этим необыкновенным юношей – и тогда на другой день ее
горничные могли чувствовать себя спокойно: она не донимала их своими
придирками. Доверие, завоеванное им, устояло даже против анонимных писем,
написанных с большим искусством. Напрасно г-н Тамбо подсунул г-дам де Люзу, де
Круазенуа, де Келюсу две-три весьма ловко состряпанные клеветы, которые эти
господа тут же бросились распространять с величайшей готовностью, не
потрудившись даже проверить, есть ли в них хоть доля правды. Маршальша, которая
по складу своего ума не способна была противостоять столь грубым приемам,
поверяла свои сомнения Матильде, и та ее всякий раз успокаивала.
Однажды,
справившись раза три, нет ли ей писем, г-жа де Фервак внезапно решила, что надо
ответить Жюльену. Победу эту следовало приписать скуке. Но уже на втором письме
маршальша заколебалась – ей показалось в высшей степени непристойным написать
собственной своей рукой такой гадкий адрес: Г-ну Сорелю в особняке маркиза де
Ла-Моля.
– Мне
нужно иметь конверты с вашим адресом, – сказала она вечером Жюльену как
нельзя более сухим тоном.
«Ну,
вот я и попал в любовники-лакеи», – подумал Жюльен и поклонился, злорадно
представляя себя с физиономией Арсена, старого лакея маркиза.
В
тот же вечер он принес ей конверты, а на другой день, рано утром, получил
третье письмо; он пробежал пять-шесть строк с начала, да две-три в конце. В нем
было ровно четыре страницы, исписанные очень мелким почерком.
Мало-помалу
у нее создалась сладостная привычка писать почти каждый день. Жюльен отвечал,
аккуратно переписывая русские письма; и – таково уж преимущество этого
ходульного стиля – г-жа де Фервак нимало не удивлялась тому, что ответы так
мало соответствуют ее собственным посланиям.
Как
уязвлена была бы ее гордость, если бы этот тихоня Тамбо, добровольно взявший на
себя роль шпиона и следивший за каждым шагом Жюльена, пронюхал и рассказал ей,
что все ее письма валяются нераспечатанными, засунутые кое-как в ящик
письменного стола.
Как-то
раз утром швейцар принес ему письмо от маршальши в библиотеку; Матильда
встретила швейцара, когда он нес письмо, и узнала на адресе почерк Жюльена. Она
вошла в библиотеку в ту самую минуту, когда швейцар выходил оттуда; письмо еще
лежало на краю стола: Жюльен, занятый своей работой, не успел спрятать его в
ящик.
– Вот
этого я уж не могу стерпеть! – воскликнула Матильда, хватая письмо. –
Вы совершенно пренебрегаете мною, а ведь я ваша жена, сударь. Ваше поведение
просто чудовищно.
Но
едва только у нее вырвались эти слова, как гордость ее, пораженная этой
непристойной выходкой, возмутилась. Матильда разразилась слезами, и Жюльену
показалось, что она вот-вот лишится чувств.
Оторопев
от неожиданности, Жюльен не совсем ясно понимал, какое восхитительное блаженство
сулила ему эта сцена. Он помог Матильде сесть; она почти упала к нему в
объятия.
В
первое мгновение он чуть не обезумел от радости. Но в следующий же миг он
вспомнил Коразова: «Если я скажу хоть слово, я погублю все». От страшного
усилия, к которому принуждала его осторожная политика, мускулы у него на руках
напряглись до боли. «Я даже не смею позволить себе прижать к сердцу этот
прелестный, гибкий стан: опять она будет презирать меня, гнать от себя. Ах,
какой ужасный характер!»
И,
проклиная характер Матильды, он любил ее еще во сто раз больше, и ему казалось,
что он держит в объятиях королеву.
Бесстрастная
холодность Жюльена усилила муки гордости, раздиравшие душу м-ль де Ла-Моль. Она
сейчас не в состоянии была рассуждать хладнокровно; ей не приходило в голову заглянуть
Жюльену в глаза и попытаться прочесть в них, что чувствует он к ней в эту
минуту. Она не решалась посмотреть ему в лицо – ей страшно было прочесть на нем
презрение.
Она
сидела на библиотечном диване неподвижно, отвернувшись от Жюльена, и сердце ее
разрывалось от нестерпимых мучений, которыми любовь и гордость могут бичевать
душу человеческую. Как это случилось, что она позволила себе такую чудовищную
выходку!
«Ах,
я несчастная! Дойти до того, чтобы, потеряв всякий стыд, чуть ли не предлагать
себя – и увидеть, как тебя отталкивают! И кто же отталкивает? –
подсказывала истерзанная, разъяренная гордость. – Слуга моего отца!»
– Нет,
этого я не потерплю, – громко сказала она.
И,
вскочив, она в бешенстве дернула ящик письменного стола, стоявшего против нее.
Она застыла на месте, остолбенев от ужаса, перед ней лежала груда из восьми или
десяти нераспечатанных писем, совершенно таких же, как то, которое только что
принес швейцар. На каждом из них адрес был написан рукой Жюльена, слегка
измененным почерком.
– Ах,
вот как! – вскричала она вне себя. – Вы не только поддерживаете с ней
близкие отношения, вы еще презираете ее, – вы, ничтожество, презираете
госпожу де Фервак!
– Ах!
Прости меня, душа моя, – вдруг вырвалось у нее, и она упала к его
ногам. – Презирай меня, если хочешь, только люби меня! Я не могу жить без
твоей любви!
И
она без чувств рухнула на пол.
«Вот
она, эта гордячка, у моих ног!» – подумал Жюльен.
|
