Увеличить |
XV
А ЭТО НЕ ЗАГОВОР?
О,
сколь мучителен промежуток времени, отделяющий смелый замысел от его
выполнения! Сколько напрасных страхов! Сколько колебаний! На карту ставится
жизнь – более того, много более, честь!
Шиллер
«ело принимает серьезный
оборот, – подумал Жюльен – И что-то уж чересчур недвусмысленный… –
добавил он после некоторого раздумья – Как же так? Эта прелестная девица может
поговорить со мной в библиотеке, и, слава тебе господи, совершенно свободно,
ибо маркиз, который боится» как бы я к нему не пристал со счетами, никогда сюда
не заглядывает. Госпожа де Ла-Моль и граф Норбер – единственные лица, которые
могут сюда войти, но их целыми днями дома нет, и нет ничего проще проследить
момент их возвращения домой, – и великолепная Матильда, руки которой
счастлив был бы удостоиться какой-нибудь наследный принц, желает заставить меня
пойти на такую чудовищную неосторожность!
Ясно:
меня хотят погубить или по меньшей мере сделать из меня посмешище. Сначала они
рассчитывали проделать это с помощью моих писем, но письма эти оказались
слишком осторожными. Теперь они хотят толкнуть меня на такой шаг, который
выдаст им меня с головой. Похоже, что эти любезные господа считают меня отменным
дураком или уж невесть каким фатом. Черт возьми! Ночью сейчас светло, как днем,
луна светит вовсю, а я должен лезть по лестнице в бельэтаж на вышину в двадцать
пять футов! Да меня тут же из соседних домов заметят. Нечего сказать, хорош я
буду на этой лестнице!» Жюльен пошел к себе и, насвистывая, стал укладывать
свой дорожный сундук. Он решил даже не отвечать Матильде. Однако это мудрое
решение не принесло ему душевного покоя.
«А
что, если вдруг, – промолвил он, уже закрыв свой сундук, – все это у
Матильды всерьез? В таком случае я окажусь в ее глазах презреннейшим трусом. Я
не могу похвастаться происхождением, мне надо обладать подлинными
достоинствами, наличными, не такими, которые основываются на всяких там милых
предположениях, а такими, что говорят сами за себя, поступками».
Он
стал прохаживаться взад и вперед по своей комнате; прошло примерно четверть
часа. «Ну что там толковать? – сказал он наконец. – Ясно, что она
сочтет меня трусом. И я лишу себя не только самой блестящей красавицы высшего
света – так ведь они говорили там на бале, у герцога де Реца, – но лишу
себя и несказанного наслаждения видеть, как мне жертвуют маркизом де Круазенуа,
сыном герцога и будущим герцогом, таким бесподобным молодым человеком, а ведь у
него все преимущества, которых у меня нет, изящное остроумие, знатность,
богатство…
Всю
жизнь меня потом будет грызть раскаяние – не из-за нее, конечно, – мало ли
на свете красоток!
…Но честь у нас одна! –
как
говорит старый дон Диего. И вот сейчас я совершенно явно, несомненно отступаю перед
первой же опасностью, которая встречается на моем пути. Потому что дуэль с
господином де Бовуази – это была просто забава. А тут совсем другое дело. Меня
может подстрелить, как воробья, какой-нибудь лакей, и это еще не самое
страшное, – меня могут опозорить».
«Да,
голубчик, это дело нешуточное! – молодцевато, гасконским говорком добавил
он. – Речь идет о твоем добром имечке. Никогда уж тебе, бедному малому,
заброшенному злосчастной судьбой на самое дно, не представится другого такого
случая. Может, еще когда и будут удачи, да не такие!?»
Он
долго раздумывал, расхаживая взад и вперед быстрым шагом и время от времени
круто останавливаясь. Ему поставили в комнату великолепный мраморный бюст
кардинала Ришелье, на который он невольно поглядывал. Этот бюст, освещенный
сейчас светом лампы, казалось, глядел на него сурово, словно упрекая его в
отсутствии смелости, которую надлежит иметь истинному французу. «В твое время,
великий человек, неужели я бы задумался?»
«Представим
себе самое худшее, – сказал, наконец, Жюльен, – предположим, что это
ловушка: но ведь это может кончиться очень гадко и позорно для молодой девушки.
Они знают, что я не такой человек, который будет молчать. Стало быть, меня надо
прикончить. Все это было очень хорошо в тысяча пятьсот семьдесят четвертом
году, во времена Бонифаса де Ла-Моля, но теперешние де Ла-Моли никогда на такое
дело не отважатся: не такие это люди. Мадемуазель де Ла-Моль так все кругом
завидуют! Ее позор завтра же прогремит по всем четыремстам гостиным! И с каким
наслаждением за него ухватятся! Прислуга уже и сейчас судачит о том, что я
пользуюсь особым вниманием, – я знаю это, я слышал, как они болтали.
А
с другой стороны-эти письма!.. Они, верно, думают, что я с ними не расстаюсь.
Вот они и решили заманить меня в ее комнату, а там бросятся на меня и отнимут
их. Возможно, меня там будут подстерегать двое, трое, четверо. Кто их знает? Но
откуда же они возьмут этих людей? Да разве в Париже теперь найдешь слуг, на
которых можно положиться? Все они трусят перед судом… Ах, черт… да ведь это
могут быть они сами – Келюсы, Круазенуа, де Люзы. Какой соблазн для них
полюбоваться этим зрелищем, когда я буду стоять перед ними дурак дураком! Берегитесь
участи Абеляра, господин секретарь!
Ах
так, господа? Но уж я позабочусь, чтобы и у вас сохранились следы: буду бить
прямо по лицу, как солдаты Цезаря при Фарсале… А письма я сумею припрятать в
надежное место».
Жюльен
переписал два последних письма и спрятал их в один из томов роскошного издания
Вольтера, взятого из библиотеки, а оригиналы сам понес на почту.
Когда
он вернулся домой, он вдруг, словно очнувшись, спросил себя с изумлением и ужасом:
«Что я делаю! Ведь это совершенно безумная затея!» До этого он целых четверть
часа ни разу не подумал о том, что ему предстоит нынче ночью.
«Но
если я откажусь, я потом буду презирать себя. Всю жизнь я буду мучиться
сомнением, а для меня такое сомнение страшнее всего на свете. Как я тогда
мучился из-за любовника этой Аманды! Мне кажется, я бы скорее простил себе
самое настоящее преступление, раз признавшись, я бы перестал о нем думать. Как!
Судьба посылает мне такой невероятно счастливый случай, выделяет меня из толпы,
чтобы сделать соперником человека, который носит одно из самых славных имен
Франции, и я сам, добровольно, уступаю ему! Да ведь это трусость – не пойти. А
если так – тогда решено! – воскликнул Жюльен, вскакивая. – Да к тому
же еще такая красотка!
Если
все это не предательство, то на какое же безумие решается она ради меня!.. А
если это, черт возьми, фарс, что ж, господа, от меня зависит превратить эту
шутку в нечто весьма серьезное, и я это сделаю.
А
если мне сразу свяжут руки, как только я появлюсь в комнате? Вдруг они там
поставят какой-нибудь хитроумный капкан!»
«Но
ведь это как на дуэли! – сказал он вдруг, рассмеявшись. – Всякий удар
можно парировать, как говорит мой учитель фехтования, но господь бог, который
хочет положить конец поединку, делает так, что один из противников забывает
отразить удар. Во всяком случае, у меня есть чем им ответить». – С этими
словами он вытащил из кармана свои пистолеты и, хотя они были недавно заряжены,
перезарядил их.
Времени
впереди было много, можно было еще чем-нибудь заняться. Жюльен сел писать
письмо Фуке: «Друг мой, письмо, которое сюда вложено, ты вскроешь только в том
случае, если что-нибудь случится, если ты услышишь, что со мной произошло нечто
необыкновенное. Тогда сотри собственные имена в рукописи, которую я тебе
посылаю, сделай восемь копий и разошли их по газетам в Марсель, Бордо, Лион,
Брюссель и так далее; через десять дней отпечатай эту рукопись и пошли первый
экземпляр маркизу де Ла-Молю, а недели через две разбросай ночью остальные
экземпляры по улицам Верьера».
В
этом маленьком оправдательном документе, написанном в форме повествования, который
Фуке надлежало вскрыть, только если случится что-нибудь необычайное, Жюльен
постарался, насколько возможно, пощадить доброе имя м-ль де Ла-Моль; однако он
все же весьма точно описал свое положение.
Жюльен
запечатывал свое послание, когда позвонили к обеду; сердце его забилось. Воображение
его, взвинченное только что написанным рассказом, было полно страшных предчувствий.
Он уже видел, как его хватают, связывают по рукам и по ногам, затыкают рот
кляпом и тащат в подвал. Там его оставят на попечение какого-нибудь холуя,
который будет стеречь его, не спуская глаз. А если честь знатной фамилии
требует трагического конца, нет ничего легче устроить это при помощи
какого-нибудь яда, который не оставляет следов, и тогда скажут, что он умер от
такой-то болезни, и мертвого перенесут в его комнату.
Подобно
автору, сочинившему драму, взволнованный собственным произведением, Жюльен
действительно содрогался от страха, входя в столовую. Он поглядывал на этих
слуг, разодетых в парадные ливреи. Он изучал их лица. «Кого из них выбрали для
сегодняшней ночной экспедиции? – думал он. – В этой семье еще так
живы предания о дворе Генриха III, так часто возвращаются к ним, что,
конечно, эти люди, сочтя себя оскорбленными, способны, скорее чем кто-либо
другой из их круга, прибегнуть к решительным действиям». Он посмотрел на м-ль
де Ла-Моль, пытаясь прочесть в ее глазах коварные замыслы ее семьи. Она была
бледна, лицо ее было совсем как на средневековом портрете. Никогда еще он не
замечал в нем столь возвышенного благородства; поистине она была прекрасна и
величественна. Он чуть ли не почувствовал себя влюбленным. «Pallida morte
futura»,[28] –
решил он про себя. («Бледность ее выдает ее высокие замыслы».)
Напрасно
он после обеда долго расхаживал по саду: м-ль де Ла-Моль так и не показалась. А
какое бы бремя свалилось с его души, если бы он мог поговорить с ней сейчас!
Почему
не сказать прямо – ему было страшно. А так как он уже твердо решил действовать,
то сейчас, не стыдясь, предавался этому чувству. «Лишь бы только в решительный
момент у меня хватило мужества, – говорил он себе. – А сейчас не все
ли равно, что я допытываю?» Он заранее пошел посмотреть, где находится
лестница, попробовал, тяжела ли она.
«Видно,
мне на роду написано пользоваться этим орудием, – сказал он себе, усмехнувшись. –
Вот теперь здесь, как тогда – в Верьере. Но какая разница! Да, там, –
вздохнув, прибавил он, – мне не приходилось опасаться особы, ради которой
я подвергал себя такому риску. Да и риск был далеко не тот.
Если
бы меня тогда подстрелили в саду господина де Реналя, для меня не было бы в
этом ничего позорного. Мою смерть, не задумываясь, приписали бы некоей
необъяснимой случайности. А здесь – каких только ужасов не будут рассказывать
обо мне в гостиных у герцога де Шона, у Келюсов, у Реца и прочих – словом,
повсюду! Меня просто чудовищем сделают на веки вечные».
«На
два, на три года, не больше! – добавил он, посмеиваясь над собой. – А
чем бы можно было меня оправдать? Ну, допустим, что Фуке напечатает мой
посмертный памфлет, – ведь это лишь еще более заклеймит меня. Подумать
только! Меня приютили в доме, и в благодарность за гостеприимство, за все благодеяния,
которые мне здесь оказывают, я публикую памфлет с описанием того, что здесь
делается! Порочу честь женщины! Ах, нет, тысячу раз лучше остаться в дураках».
Это
был ужасный вечер.
|