 Увеличить |
XII
НЕ ДАНТОН ЛИ ЭТО?
Жажда
треволнений – таков был характер прекрасной Маргариты Валуа, моей тетки, которая
вскоре вступила в брак с королем Наваррским, царствующим ныне во Франции под
именем Генриха IV. Потребность рисковать – вот в чем весь секрет характера
этой обворожительной принцессы; отсюда и все ее ссоры и примирения с братьями,
начиная с шестнадцатилетнего возраста. А чем может рисковать молодая девушка?
Самым драгоценным, что есть у нее: своим добрым именем. По нему судится вся
жизнь ее.
Мемуары герцога Ангулемского,
побочного сына Карла IX
« у меня с Жюльеном никаких
контрактов, никаких нотариусов, предваряющих мещанский обряд. Все будет
героическим, все будет предоставлено случаю. Если не считать знатного происхождения,
чего у него нет, это совсем как любовь Маргариты Валуа к юному де Ла-Молю,
самому замечательному человеку того времени. Но разве я виновата в том, что
наши придворные молодые люди слепо привержены к приличиям и бледнеют при одной
мысли о каком-нибудь хоть чуточку необычном происшествии. Маленькое путешествие
в Грецию или Африку представляется им верхом отваги, да и на это они не рискнут
иначе, как по команде, отрядом. А стоит их только предоставить самим себе, ими
тотчас же овладевает страх, – не перед копьем бедуина, нет, а как бы не
очутиться в смешном положении; и этот страх просто сводит их с ума.
А
мой милый Жюльен – как раз наоборот: он все любит делать сам, у этого
исключительного существа никогда в мыслях нет опереться на кого-нибудь,
обратиться к другому за поддержкой. Он всех других презирает, и потому я не
презираю его.
Если
бы Жюльен при своей бедности был дворянином, любовь моя была бы просто
пошлейшей глупостью, самым обыкновенным мезальянсом, никогда бы я на это не
пошла; в этом не было бы ничего такого, чем отличаются подлинно великие
страсти, никаких неодолимых препятствий, ни этой темной неизвестности
грядущего».
Мадемуазель
де Ла-Моль была так увлечена этими возвышенными рассуждениями, что на другой
день незаметно для себя стала превозносить Жюльена маркизу де Круазенуа и
своему брату. Она говорила с таким жаром, что это в конце концов уязвило их.
– Берегитесь
этого молодого человека с его энергичным характером! – воскликнул ее
брат. – Начнись опять революция, он всех нас отправит на гильотину.
Она
остереглась отвечать на это и принялась подшучивать над братом и маркизом де
Круазенуа по поводу того страха, который внушала им решимость. Ведь, в
сущности, это просто страх столкнуться с чем-то непредвиденным, просто боязнь
растеряться перед непредвиденным…
– Вечно,
вечно, господа, у вас этот страх очутиться в смешном положении – пугало, которое,
к несчастью, погребено в тысяча восемьсот шестнадцатом году.
«В
стране, где существуют две партии, – говорил г-н де Ла-Моль, –
смешного положения быть не может». Его дочь поняла, что он хотел этим сказать.
– Итак,
господа, – говорила она недругам Жюльена, – вы будете бояться всю
вашу жизнь, а потом вам споют:
Ведь это был не волк,
а просто волчья тень.
Вскоре
Матильда ушла от них. Слова брата ужаснули ее: она долго не могла успокоиться,
но на другой день пришла к заключению, что это – величайшая похвала.
«В
наше время, когда всякая решимость умерла, его решимость пугает их. Я повторю
ему слова моего брата. Мне хочется посмотреть, что он на это ответит. Надо
только уловить такой момент, когда у него загораются глаза. Тогда он не может
мне лгать».
«А
что, если это Дантон? – промолвила она, очнувшись от долгого
раздумья. – Ну что ж! Начнись опять революция, какую роль придется тогда
играть Круазенуа и моему брату? Она уже предопределена заранее: величественная
покорность Судьбе. Это будут героические бараны, которые дадут перерезать себя
без малейшего сопротивления. Единственно, чего они будут опасаться,
умирая, – это опять-таки погрешить против хорошего тона. А мой маленький
Жюльен, если у него будет хоть какая-нибудь надежда спастись, всадит пулю в лоб
первому якобинцу, который явится его арестовать. Уж он-то не побоится дурного
тона, нет».
Эти
слова заставили ее задуматься. Они пробудили в ней какие-то мучительные воспоминания,
и весь ее задор сразу пропал. Слова эти напомнили ей шутки г-д де Келюса, де
Круазенуа, де Люза и ее брата. Все они в один голос упрекали Жюльена в том, что
у него вид святоши – смиренный, лицемерный.
– Ах, –
вдруг воскликнула она с радостно загоревшимся взором, – их ехидство и эти
постоянные шутки и доказывают, наперекор им самим, что это самый замечательный
человек из всех, кого мы видели в эту зиму! Что им за дело до его недостатков,
до его смешных странностей? В нем есть настоящее величие, и это-то их и
задевает, несмотря на всю их снисходительность и доброту. Разумеется, он беден
и он учился, чтобы стать священником, а они командуют эскадронами, и им нет
надобности учиться. Это много удобнее.
И,
однако, несмотря на все минусы – этот его неизменный черный костюм и поповскую
мину, с которой бедняжке приходится ходить, чтобы не умереть с голоду, –
его превосходство пугает их. Это совершенно ясно. А эта поповская мина
мгновенно у него улетучивается, стоит нам только хоть на несколько секунд
остаться с ним наедине. Когда этим господам случается отпустить какую-нибудь
остроту, которая им самим кажется блестящей и неожиданной, они прежде всего поглядывают
на Жюльена. Я это прекрасно заметила. И ведь они отлично знают, что сам он
никогда не заговорит с ними, пока к нему не обратятся с вопросом. Он
разговаривает только со мной. Он видит во мне возвышенную натуру. А на их
возражения отвечает ровно столько, сколько этого требует вежливость. И сейчас
же почтительно умолкает. Со мной он готов спорить целыми часами и только тогда
не сомневается в своей правоте, когда у меня не находится ни малейшего
возражения. И в конце концов за всю эту зиму мы ни разу не поссорились с ним
всерьез, разве что иногда говорили друг другу колкости нарочно, для того, чтобы
обратить на себя внимание. Да что там, даже отец-уж на что выдающийся человек,
ведь только ему мы обязаны престижем нашего дома, – и тот уважает Жюльена.
Все остальные его ненавидят, но никто не презирает его, если не считать этих
ханжей, приятельниц моей матушки.
Граф
де Келюс был или старался прослыть страстным любителем лошадей; вся жизнь его
проходила на конюшне, он нередко даже завтракал там. Такая необыкновенная
страсть, а также привычка никогда не улыбаться завоевали ему великое уважение
среди друзей; словом, это была выдающаяся фигура, сущий орел этого маленького
кружка.
Едва
только все они собрались на другой день позади огромного кресла г-жи де Ла-Моль
– Жюльен на этот раз отсутствовал, – как г-н де Келюс, поддерживаемый
Круазенуа и Норбером, принялся ретиво оспаривать лестное мнение Матильды о
Жюльене, и при этом без всякого повода, а прямо с места в карьер, едва только
он увидел м-ль де Ла-Моль. Она сразу разгадала этот нехитрый маневр и пришла в
восхищение.
«Вот
они все теперь друг за дружку, – подумала она, – все против одного
даровитого человека, у которого нет и десяти луидоров ренты и который не может
даже ответить им, пока они не соблаговолят обратиться к нему с вопросом. Он
внушает им страх даже в своем черном костюме. Что же было бы, если бы он носил
эполеты?»
Никогда
еще она не блистала таким остроумием. Едва они повели – наступление, как она
сразу обрушилась язвительнейшими насмешками на Келюса и его союзников. Когда
огонь шуток этих блестящих офицеров был подавлен, она обратилась к г-ну де
Келюсу.
– Стоит
завтра какому-нибудь дворянину из франшконтейских гор установить, что Жюльен –
его побочный сын, и завещать ему свое имя и несколько тысяч франков, – не
пройдет и полутора месяцев, как у него появятся совсем такие же усы, как у вас,
господа, а через каких-нибудь полгода он сделается гусарским офицером, как и
вы, господа. И тогда величие его характера уж отнюдь не будет смешным. Я вижу,
господин будущий герцог, у вас теперь остался только один, да и тот негодный и
устаревший, довод – превосходство придворного дворянства над дворянством
провинциальным. А что же у вас останется, если я вас сейчас припру к стене и
дам в отцы Жюльену испанского герцога, томившегося в плену в Безансоне во время
наполеоновских войн? Представьте себе, что в порыве раскаяния этот герцог на
смертном одре признает Жюльена своим сыном!
Все
эти разговоры о незаконном рождении показались г-дам де Келюсу и де Круазенуа несколько
дурного тона. Вот все, что они изволили усмотреть в рассуждениях Матильды.
Как
ни привык подчиняться сестре Норбер, но ее речи были уж до того ясны, что он принял
внушительный вид, который, надо признаться, отнюдь не шел к его улыбающейся и
добрейшей физиономии, и даже осмелился сказать по этому поводу несколько слов.
– Уж
не больны ли вы, друг мой? – состроив озабоченную мину, сказала ему
Матильда. – Должно быть, вы захворали всерьез, если вам приходит в голову
отвечать нравоучениями на шутку. Вы – и нравоучения! Уж не собираетесь ли вы
стать префектом!
Матильда
очень скоро позабыла и обиженный тон графа де Келюса, и недовольство Норбера, и
безмолвное отчаяние де Круазенуа. Ей надо было разрешить одно роковое сомнение,
которое закралось в ее душу.
«Жюльен
искренен со мной, – думала она – В его годы, при таком подчиненном положении,
да еще снедаемый невероятным честолюбием, он, конечно, испытывает потребность в
друге, – я и есть этот друг; но я не вижу у него никакой любви. А ведь это
такая смелая натура, он бы не побоялся сказать мне, что любит меня».
Эта
неуверенность, этот спор с самой собой, который заполнял теперь каждое
мгновение жизни Матильды – ибо достаточно ей было поговорить с Жюльеном, как у
нее находились новые доводы и возражения, – окончательно излечили ее от
приступов скуки, беспрестанно одолевавшей ее до сих пор.
Дочь
весьма умного человека, который в один прекрасный день мог, став министром, вернуть
духовенству его угодья, м-ль де Ла-Моль была предметом самой неумеренной лести
в монастыре Сердца Иисусова. Такое несчастье навсегда остается непоправимым. Ей
внушили, что благодаря всяческим преимуществам – происхождению, состоянию и
всему прочему – она должна быть счастливее всех других. Вот это-то и является
источником скуки всех королей в мире и их бесконечных самодурств.
Матильда
не избежала пагубного влияния этого внушения. Каким умом ни обладай, трудно в
десять лет устоять перед лестью целого монастыря, лестью, к тому же столь
прочно обоснованной.
С
той минуты, как она решила, что любит Жюльена, она перестала скучать. Она
восторгалась своей решимостью изведать великую страсть. «Но это очень опасная
забава, – говорила она себе – Тем лучше! В тысячу раз лучше!
Без
этой высокой страсти я умирала от скуки в самую прекрасную пору моей жизни – от
шестнадцати до двадцати лет. Я и так уже упустила лучшие годы. Все развлечения
для меня заключались в том, что я вынуждена была слушать бессмысленные
рассуждения приятельниц моей матери: а ведь говорят, что в тысяча семьсот
девяносто втором году в Кобленце они вовсе не отличались такой суровостью, как
их теперешние нравоучения».
В
такие минуты великих сомнений, одолевавших Матильду, Жюльен много раз замечал
на себе ее долгие взгляды и не понимал, что это значит. Он ясно чувствовал, что
в обращении с ним графа Норбера появилась какая-то чрезмерная холодность, что
г-да де Келюс, де Люз, де Круазенуа стали держаться с ним крайне высокомерно.
Но он уже привык к этому. Неприятности такого рода случались с ним не раз после
какого-нибудь вечера, когда он блистал в разговоре больше, чем подобало его
положению. Если бы не то исключительное внимание, которое проявляла к нему
Матильда, и не собственное его любопытство, которое подзадоривало его узнать,
что, в сущности, за всем этим кроется, он бы решительно уклонился от послеобеденных
прогулок по саду в компании этих блестящих молодых людей с усиками, увивавшихся
возле м-ль де Ла-Моль.
«Да,
невозможно, чтобы я так уж ошибался, – рассуждал сам с собой Жюльен –
Ясно, что мадемуазель де Ла-Моль поглядывает на меня как-то очень странно. Но
даже когда ее прекрасные голубые глаза устремлены на меня как будто в
самозабвении, я всегда читаю в глубине их какую-то пытливость, что-то холодное
и злое. Возможно ли, чтобы это была любовь? Какая разница! Таким ли взором
глядела на меня госпожа де Реналь!»
Как-то
раз после обеда Жюльен, проводив г-на де Ла-Моля до его кабинета, поспешно возвращался
в сад. Когда он подходил к компании, окружавшей Матильду, до него долетело несколько
громко произнесенных слов. Матильда поддразнивала брата. Жюльен дважды
отчетливо услышал свое имя. Как только он подошел, внезапно воцарилось полное
молчание, и их неловкие попытки прервать его явно не удавались. М-ль де Ла-Моль
и ее брат оба были слишком возбуждены и неспособны говорить о чем-либо другом.
Г-да де Келюс, де Круазенуа, де Люз и еще один их приятель встретили Жюльена
ледяной холодностью. Он удалился.
|
