Увеличить |
4
Все мы — сущие флюгера! Я, решивший держаться независимо от
общества, благодаривший свою звезду, что она привела меня наконец в такое
место, где общение с людьми было почти невозможно, — я, слабый человек,
продержался до сумерек, стараясь побороть упадок духа и тоску одиночества, но в
конце концов был принужден спустить флаг. Под тем предлогом, что хочу
поговорить о разных мероприятиях по дому, я попросил миссис Дин, когда она
принесла мне ужин, посидеть со мной, пока я с ним расправлюсь; при этом я от
души надеялся, что она окажется обыкновенной сплетницей и либо развеселит меня,
либо усыпит болтовней.
— Вы прожили здесь довольно долгое время, — начал
я, — шестнадцать лет, так вы, кажется, сказали?
— Восемнадцать, сэр! Я сюда переехала вместе с
госпожой, когда она вышла замуж — сперва я должна была ухаживать за ней, а
когда она умерла, господин оставил меня при доме ключницей.
— Вот как!
Она молчала. Я стал опасаться, что миссис Дин, если и
склонна к болтовне, то лишь о своих личных делах, а они вряд ли могли меня
занимать. Однако, положив кулаки на колени и с тенью раздумия на румяном лице,
она некоторое время собиралась с мыслями, потом проговорила:
— Эх, другие пошли времена!
— Да, — заметил я, — вам, я думаю, пришлось
пережить немало перемен?
— Конечно! И немало передряг, — сказала она.
"Эге, переведу-ка я разговор на семью моего
домохозяина! — сказал я себе, — неплохой предмет для начала! Эта
красивая девочка-вдова — хотел бы я узнать ее историю: кто она, уроженка
здешних мест или же, что более правдоподобно, экзотическое создание, с которым
угрюмые indigenae [4] не
признают родства?" И вот я спросил миссис Дин, почему Хитклиф сдает внаем
Мызу Скворцов и предпочитает жить в худшем доме и в худшем месте.
— Разве он недостаточно богат, чтобы содержать имение в
добром порядке? — поинтересовался я.
— Недостаточно богат, сэр? — переспросила
она, — денег у него столько, что и не сочтешь, и с каждым годом все прибавляется.
Да, сэр, он так богат, что мог бы жить в доме и почище этого! Но он, я сказала
бы… прижимист! И надумай он даже переселиться в Скворцы, — едва прослышит
о хорошем жильце, нипочем не согласится упустить несколько сотенок доходу.
Странно, как могут люди быть такими жадными, когда у них нет никого на свете!
— У него, кажется, был сын?
— Был один сын. Помер.
— А эта молодая женщина, миссис Хитклиф, — вдова
его сына?
— Да.
— Откуда она родом?
— Ах, сэр, да ведь она дочка моего покойного господина:
ее девичье имя — Кэтрин Линтон. Я ее вынянчила, бедняжку! Хотела бы я, чтобы
мистер Хитклиф переехал сюда. Тогда мы были бы снова вместе.
— Как! Кэтрин Линтон! — вскричал я, пораженный.
Но, пораздумав полминуты, убедился, что это не Кэтрин моего ночного кошмара.
— Так до меня, — продолжал я, — в доме жил
человек, который звался Линтоном?
— Да.
— А кто такой этот Эрншо, Гэртон Эрншо, который
проживает с мистером Хитклифом? Они родственники?
— Нет, он племянник покойной миссис Линтон.
— Значит, двоюродный брат молодой хозяйки?
— Да. И муж ее тоже приходился ей двоюродным братом:
один с материнской стороны, другой с отцовской. Хитклиф был женат на сестре
мистера Линтона.
— Я видел, на Грозовом Перевале над главной дверью дома
вырезано: «Эрншо». Это старинный род?
— Очень старинный, сэр; и Гэртон последний у них в
семье, как мисс Кэти у нас, то есть у Линтонов. А вы были на Перевале?
Простите, что я расспрашиваю, но я рада бы услышать, как ей там живется.
— Кому? Миссис Хитклиф? С виду она вполне здорова и
очень хороша собой. Но, думается, не слишком счастлива.
— Ах, боже мой, чего же тут удивляться! А как вам
показался хозяин?
— Жесткий он человек, миссис Дин. Верно я о нем сужу?
— Жесткий, как мельничный жернов, и зубастый, как пила!
Чем меньше иметь с ним дела, тем лучше для вас.
— Верно, видел в жизни всякое — и успехи, и провалы,
вот и сделался таким нелюдимым? Вы знаете его историю?
— Еще бы, сэр, всю как есть! Не знаю только, где он
родился, кто были его отец и мать и как он получил поначалу свои деньги. А
Гэртона ощипали, как цыпленка, и вышвырнули вон. Бедный малый один на всю
округу не догадывается, как его провели!
— Право, миссис Дин, вы сделаете милосердное дело, если
расскажете мне о моих соседях: мне, я чувствую, не заснуть, если я и лягу; так
что будьте так добры, посидите со мною, и мы поболтаем часок.
— Ох, пожалуйста, сэр! Вот только принесу свое шитье и
тогда просижу с вами, сколько вам будет угодно. Но вы простыли: я вижу, вы
дрожите, надо вам дать горячего, чтобы прогнать озноб.
Добрая женщина, захлопотав, вышла из комнаты, а я
пододвинулся поближе к огню; голова у меня горела, а всего меня пронизывало
холодом. Мало того, я был на грани безумия, так возбуждены были мои нервы и
мозг. Поэтому я чувствовал — не скажу, недомогание, но некоторый страх (он не
прошел еще и сейчас), как бы все, что случилось со мною вчера и сегодня, не
привело к серьезным последствиям. Ключница вскоре вернулась, неся дымящуюся
мисочку и корзинку с шитьем; и, поставив кашу в камин, чтобы не остыла, уселась
в кресле, явно радуясь тому, что я оказался таким общительным.
* * *
— До того, как я переехала сюда на жительство, —
начала она, сразу без дальнейших приглашений приступив к рассказу, — я
почти все время жила на Грозовом Перевале, потому что моя мать вынянчила
мистера Хиндли Эрншо (Гэртон его сын), и я обычно играла с господскими детьми;
кроме того, я была на побегушках, помогала убирать сено и выполняла на ферме
всякую работу, какую кто ни поручит. В одно прекрасное летнее утро — это было,
помнится, в начале жатвы — мистер Эрншо, наш старый хозяин, сошел вниз, одетый,
как в дорогу; и, наказав Джозефу, что надо делать за день, он повернулся к
Хиндли и Кэти и ко мне, потому что я сидела вместе с ними и ела овсянку, и
сказал своему сыну: «Ну, малый, я сегодня отправляюсь в Ливерпуль, что тебе
принести? Можешь выбирать, что угодно, только что-нибудь небольшое, потому что
я иду в оба конца пешком: шестьдесят миль туда и обратно, не близкий путь!».
Хиндли попросил скрипку, и тогда отец обратился с тем же вопросом к мисс Кэти;
ей было в ту пору от силы шесть лет, но она ездила верхом на любой лошади из
нашей конюшни и попросила хлыстик. Не забыл он и меня, потому что у него было
доброе сердце, хоть он и бывал временами суров. Он пообещал принести мне кулек
яблок и груш, потом расцеловал своих детей, попрощался и ушел.
Время для всех нас тянулось очень медленно — те три дня, что
не было хозяина, и маленькая Кэти часто спрашивала, скоро ли папа придет домой.
Миссис Эрншо ждала его к ужину на третий день, и ужин с часу на час
откладывали; однако хозяин не появлялся, и дети в конце концов устали бегать за
ворота встречать его. Уже стемнело, мать хотела уложить их спать, но они слезно
просили, чтобы им позволили еще посидеть; и вот около одиннадцати щеколда на
двери тихонько щелкнула, и вошел хозяин. Он бросился в кресло, смеясь и охая, и
попросил, чтобы его никто не тормошил, потому что в дороге его чуть не
убили, — он, мол, и за все три королевства не согласился бы еще раз
предпринять такую прогулку.
— Чтоб меня вдобавок исхлестали до полусмерти! —
добавил он, разворачивая широкий кафтан, который держал скатанным в
руках. — Смотри, жена! Сроду никогда ни от кого мне так не доставалось. И
все же ты должна принять его как дар божий, хоть он так черен, точно родился от
дьявола.
Мы обступили хозяина, и я, заглядывая через голову мисс
Кэти, увидела грязного черноволосого оборвыша. Мальчик был не так уж мал — он
умел и ходить и говорить; с лица он выглядел старше Кэтрин; а все же, когда его
поставили на ноги, он только озирался вокруг и повторял опять и опять какую-то
тарабарщину, которую никто не понимал. Я испугалась, а миссис Эрншо готова была
вышвырнуть оборвыша за дверь. Она набросилась на мужа, спрашивая, с чего это
ему взбрело на ум приволочь в дом цыганское отродье, когда им нужно кормить и растить
своих собственных детей? С ума он, что ли, сошел, — что он думает делать с
ребенком? Хозяин пытался разъяснить, как это получилось; но он и в самом деле
был чуть жив от усталости, и мне удалось разобрать из его слов, заглушаемых
бранью хозяйки, только то, что он нашел ребенка умирающим от голода, бездомным
и почти совсем окоченевшим на одной из улиц Ливерпуля; там он его и подобрал и
стал расспрашивать, чей он. Ни одна душа, сказал он, не знала, чей это ребенок,
а так как времени и денег осталось в обрез, он рассудил, что лучше взять малыша
сразу же домой, чем тратиться понапрасну в чужом городе; бросить ребенка без
всякой помощи он не пожелал. На том и кончилось; хозяйка поворчала и
успокоилась, и мистер Эрншо велел мне вымыть найденыша, одеть в чистое белье и
уложить спать вместе с детьми.
Хиндли и Кэти только глядели и слушали, пока старшие не
помирились; а тогда они оба стали шарить в карманах у отца, ища обещанные
подарки. Мальчику было четырнадцать лет, но, когда он извлек из отцовского
кафтана обломки того, что было скрипкой, он громко расплакался, а Кэти, когда
узнала, что мистер Эрншо, покуда возился с найденышем, потерял ее хлыстик,
принялась со зла корчить рожи и плеваться; за свои старания она получила от
отца затрещину, которая должна была научить ее более приличным манерам. Ни
брат, ни сестра ни за что не хотели лечь в одну кровать с незнакомым мальчиком
или хотя бы пустить его в свою комнату; я тоже оказалась не разумней и уложила
его на площадке лестницы в надежде, что, может быть, к утру он уйдет. Случайно
ли, или заслышав его голос, найденыш приполз к дверям мистера Эрншо, и там
хозяин наткнулся на него, когда выходил из комнаты. Пошли расспросы, как он тут
очутился. Мне пришлось сознаться, и в награду за трусость и бессердечие меня выслали
из дома.
Так Хитклиф вступил в семью. Когда я через несколько дней
вернулась к господам (я не считала, что изгнана навсегда), мне сказали, что
мальчика окрестили Хитклифом: это было имя их сына, который умер в
младенчестве, и так оно с тех пор и служило найденышу и за имя и за фамилию.
Мисс Кэти и Хитклиф были теперь неразлучны, но Хиндли его ненавидел. И, сказать
по правде, я тоже; мы его мучили и обходились с ним прямо-таки бессовестно,
потому что я была неразумна и не сознавала своей неправоты, а госпожа ни разу
ни одним словечком не вступилась за приемыша, когда его обижали у нее на
глазах.
Он казался тупым, терпеливым ребенком, привыкшим, вероятно,
к дурному обращению. Глазом не моргнув, не уронив слезинки, переносил он побои
от руки Хиндли, а когда я щипалась, он, бывало, только затаит дыхание и шире
раскроет глаза, будто это он сам нечаянно укололся и некого винить. Оттого, что
мальчик был так терпелив, старый Эрншо приходил в ярость, когда узнавал, что
Хиндли преследует «бедного сиротку», как он называл приемыша. Он странно
пристрастился к Хитклифу, верил каждому его слову (тот, надо сказать, жаловался
редко и по большей части справедливо) и баловал его куда больше, чем Кэти,
слишком шаловливую и своенравную, чтобы стать любимицей семьи. Таким образом
мальчик с самого начала внес в дом дух раздора; а когда не стало миссис Эрншо
(она не прожила и двух лет после появления у нас найденыша), молодой господин
научился видеть в своем отце скорее притеснителя, чем друга, а в Хитклифе —
узурпатора, отнявшего у него родительскую любовь и посягавшего на его права; и
он все больше ожесточался, размышляя о своих обидах. Я ему сперва
сочувствовала, но когда дети захворали корью и мне пришлось ухаживать за ними и
сразу легли на меня все женские заботы, мои мысли приняли другой поворот.
Хитклиф хворал очень тяжко, и в самый разгар болезни, когда ему становилось
особенно худо, он не отпускал меня от своей постели, мне думается, он
чувствовал, что я много делаю для него, но не догадывался, что делаю я это не
по доброй воле. Как бы там ни было, но я должна сознаться, что он был самым
спокойным ребенком, за каким когда-либо приходилось ухаживать сиделке.
Сравнивая его с теми двумя, я научилась смотреть на него не так пристрастно.
Кэти с братом прямо замучили меня, а этот болел безропотно, как ягненок, хотя
не кротость, а черствость заставляла его причинять так мало хлопот.
Он выкарабкался, и доктор утверждал, что это было в
значительной мере моею заслугой, и хвалил меня за такой заботливый уход.
Похвалы льстили моему тщеславию и смягчали мою неприязнь к существу, благодаря
которому я заработала их, так что Хиндли потерял своего последнего союзника.
Все же полюбить Хитклифа я не могла и часто недоумевала, что хорошего находит
мой хозяин в угрюмом мальчишке; а тот, насколько я помню, не выказывал никакой
благодарности за эту слабость. Он не был дерзок со своим благодетелем, он был
просто бесчувственным; а ведь знал отлично свою власть над его сердцем и
понимал, что ему довольно слово сказать, и весь дом будет принужден покориться
его желанию. Так, например, я помню, мистер Эрншо купил однажды на ярмарке двух
жеребчиков и подарил их мальчикам; каждому по лошадке. Хитклиф выбрал себе ту,
что покрасивей, но она скоро охромела, и, когда мальчишка это увидел, он сказал
Хиндли:
— Ты должен поменяться со мной лошадками: мне моя не
нравится, а если не поменяешься, я расскажу твоему отцу, как ты меня поколотил
три раза на этой неделе, и покажу ему свою руку, а она у меня и сейчас черная
по плечо. — Хиндли показал ему язык и дал по уху. — Поменяйся лучше
сейчас же, — настаивал Хитклиф, отбежав к воротам (разговор шел на
конюшне), — ведь все равно придется; и если я расскажу об этих побоях, ты
их получишь назад с процентами.
— Ступай вон, собака! — закричал Хиндли,
замахнувшись на него чугунной гирей, которой пользуются, когда взвешивают
картошку и сено.
— Кидай, — ответил тот, не двинувшись с
места, — и тогда я расскажу, как ты хвастался, что сгонишь меня со двора,
как только отец умрет, и посмотрим, не сгонят ли тут же тебя самого.
Хиндли кинул гирю и угодил Хитклифу в грудь, и тот упал, но
сейчас же встал. Он был бледен и дышал с трудом; и если бы я его не удержала,
он тут же побежал бы к хозяину и был бы отомщен сторицей: весь вид говорил бы
за него, а кто это сделал, он не стал бы скрывать.
— Ладно, бери мою лошадку, цыган! — сказал молодой
Эрншо. — И я буду молить бога, чтобы она свернула тебе шею. Бери и будь ты
проклят, ты, нищий подлипала! Тяни с моего отца все, что у него есть, но только
пусть он потом увидит, каков ты на деле, отродье сатаны… Бери мою лошадку, и я
надеюсь, что она копытом вышибет тебе мозги!
А Хитклиф уже отвязал жеребчика и повел его в свое стойло;
он шел и подгонял сзади лошадку, когда Хиндли в подкрепление своей речи дал ему
подножку и, не остановившись даже посмотреть, исполнились ли его пожелания,
кинулся бежать со всех ног. Я была поражена, когда увидела, как спокойно
мальчик встал, отдышался и продолжал, что задумал: обменял седла и сбрую, а
потом присел на кучу сена, чтобы побороть тошноту от сильного удара в грудь, и
только после этого вошел в дом. Я без труда уговорила его, чтобы он позволил
мне свалить на лошадь вину за его синяки: ему было все равно, что там ни
выдумают, раз он получил, чего желал. В самом деле, Хитклиф так редко жаловался
в подобных случаях, что я считала его и впрямь незлопамятным. Я глубоко
ошибалась, как вы увидите дальше.
|