Увеличить |
15
Прошла еще неделя, и я на много дней приблизился к выздоровлению
и к весне! Теперь я знаю всю историю моего соседа — в несколько присестов, в
часы, урываемые от более важных занятий, ключница довела свою повесть до конца.
Буду продолжать собственными ее словами, только более сжато. В общем, она
отличная рассказчица, едва ли я мог бы улучшить ее слог.
— Вечером, — рассказывала она, — то есть на
исходе того дня, когда я побывала на Грозовом Перевале, — я знала
наверное, как если б видела его воочию, что мистер Хитклиф где-то здесь,
поблизости, и я остерегалась выходить, потому что его письмо еще лежало у меня
в кармане, и не хотела я, чтоб меня опять стращали и мучили. Я решила не
отдавать письма, пока мистер Линтон куда-нибудь не уйдет, потому что я не могла
угадать наперед, как оно подействует на Кэтрин. Прошло три дня, а оно все еще
не попало к ней в руки. Четвертый день пришелся на воскресенье, и, когда все у
нас пошли в церковь, я отнесла письмо в комнату больной. Оставался только еще
один лакей, который охранял со мною дом, и, пока шла служба, мы обыкновенно
держали двери на запоре. Но на этот раз погода была такая теплая и приятная,
что я раскрыла их настежь; а чтоб верней исполнить свою задачу, я — зная, кто
может прийти, — сказала лакею, что госпоже очень захотелось апельсинов,
так пусть он сбегает в деревню и раздобудет хоть несколько штук — заплатим,
мол, завтра. Он ушел, и я поднялась наверх.
Миссис Линтон сидела, как всегда, в свободном белом платье,
с легкой шалью на плечах в нише раскрытого окна. Ей в начале болезни подстригли
ее густые и длинные волосы, и теперь она убирала их в простую прическу с
естественными локонами на висках и на шее. Внешний облик ее изменился, как я
сказала Хитклифу; но когда она бывала тиха, в изменившихся чертах ее чудилась
неземная красота. Огонь в ее глазах сменила мягкая, мечтательная грусть;
создавалось впечатление, что они не глядят на окружающее: взор их, казалось,
был устремлен всегда вперед — далеко-далеко, вы сказали бы, в нездешний мир. И
бледность лица (теперь, когда она поправилась и пополнела, оно уже не казалось
изнуренным), и странное его выражение, вызванное умственным
расстройством, — все это, хоть и выдавало печальную свою причину, было
все-таки трогательно и пробуждало еще больше участия к ней. В моих глазах и,
думается, в глазах каждого, кто ее видел, эти признаки неизменно опровергали
всякое существенное доказательство выздоровления и налагали на нее печать
обреченности.
Раскрытая книга лежала перед ней на подоконнике, и еле
уловимый ветерок время от времени переворачивал страницы. Я думаю, книгу
положил здесь Линтон, потому что Кэтрин никогда не пробовала развлечься чтением
или другим каким-либо делом, и господин убил немало времени, пытаясь занять ее
внимание чем-нибудь таким, что раньше ее интересовало. Она понимала его
намерение и, если бывала в добром настроении, спокойно сносила его старания и
только давала понять, что они бесполезны, подавляя изредка усталый вздох и
пресекая их наконец поцелуем и самой печальной улыбкой. В других случаях она,
бывало, нетерпеливо отвернется и закроет руками глаза, а то и злобно оттолкнет
Эдгара: и тогда он уходил и оставлял ее, потому что знал, что ничем не поможет.
Еще не отзвонили колокола гиммертонской церкви, и доносился
из долины мягкий ласкающий шум полноводного ручья. Весною рокот ручья был
приятной заменой еще не народившемуся шелесту листвы, который летом, когда
деревья одевались зеленью, заглушал эту музыку в окрестностях Мызы. На Грозовом
Перевале шум ручья всегда был слышен в тихие дни после сильного таяния или в
пору непрестанных дождей. Кэтрин, слушая его, думала о Грозовом Перевале, если
только она вообще о чем-либо думала и что-нибудь слушала; у нее был все тот же
отсутствующий, блуждающий взгляд, и, казалось, она едва ли узнает окружающее
посредством зрения или слуха.
— Вам письмо, миссис Линтон, — сказала я, бережно
вкладывая листок в ее руку, покоившуюся на колене. — Вы должны прочитать
его сейчас же, потому что требуется ответ. Хотите, я взломаю печать?
— Да, — ответила она, глядя по-прежнему вдаль. Я
распечатала письмо, оно было совсем коротенькое.
— А теперь, — продолжала я, — прочтите.
Она отняла руку, и письмо упало. Я подняла его, положила ей
на колени и ждала, когда ей вздумается глянуть вниз; но она так долго не
опускала глаз, что я в конце концов снова заговорила сама:
— Прочитать вам, сударыня? Оно от мистера Хитклифа.
Ее лицо дрогнуло, отразив смутный отсвет воспоминания и
мучительную попытку собраться с мыслями. Затем она взяла в руки листок и,
казалось, пробежала его взглядом; и когда увидела подпись, вздохнула. Но все же
я поняла, что написанное не дошло до нее, потому что на мое пожелание услышать
ответ она только указала на подпись и остановила на мне печальный и
жадно-пытливый взгляд.
— Он хочет вас видеть, — сказала я, угадав, что ей
нужен толкователь. — Сейчас он в саду и с нетерпением ждет, какой я
принесу ему ответ.
Еще не досказав, я увидела, как внизу большая собака,
лежавшая на солнышке в траве, наставила уши, точно собираясь залаять, потом
опустила их и завиляла хвостом, возвещая приближение кого-то, кто не был для
нее чужим. Миссис Линтон наклонилась вперед и слушала, затаив дыхание. Через
минуту в передней послышались шаги. Распахнутая дверь оказалась слишком сильным
искушением для Хитклифа, он не устоял и вошел: возможно, он думал, что я
отступилась от своего обещания, и потому решил положиться на собственную
отвагу. Кэтрин глядела неотступно и жадно на дверь в коридор. Гость ошибся было
комнатой; она кивнула мне, чтобы я впустила его, но, раньше чем я дошла до
порога, он отыскал нужную дверь и мгновением позже был рядом с Кэтрин и сжимал
ее в объятиях.
Добрых пять минут он не говорил ни слова и не размыкал
объятий, и за это время он, верно, подарил ей больше поцелуев, чем за всю их
прежнюю жизнь. Прежде моя госпожа всегда целовала его первая. И я видела ясно:
он еле смеет заглянуть ей в лицо от нестерпимой тоски!
Только раз посмотрев на нее, он, как и я, уже не сомневался,
что нет никакой надежды на выздоровление хотя бы со временем, — она
обречена, она скоро умрет!
— Кэти! Жизнь моя! Как могу я это выдержать? —
были его первые слова, прозвучавшие откровенным отчаянием. И он глядел на нее
так пристально и серьезно, что мне казалось, от одной напряженности взгляда
должны выступить слезы на его глазах; но глаза горели мукой — в них не было
слез.
— Ну, что еще? — сказала Кэтрин, откинувшись в
кресле и сама устремив на Хитклифа взгляд из-под насупившихся вдруг бровей: ее
настроения непрестанно колебались в быстрой смене капризов. — Ты и Эдгар,
вы разбили мне сердце, Хитклиф! И оба вы приходите ко мне плакаться о том, что
сами натворили, — будто жалеть надо вас ! Не хочу я тебя жалеть, не
хочу! Ты меня убил — и это, кажется, пошло тебе впрок. Какой ты крепкий!
Сколько лет ты собираешься прожить после того, как меня не станет?
Чтобы обнять ее, Хитклиф стал на одно колено; теперь он
попробовал подняться, но она схватила его за волосы и не пускала.
— Я хотела бы держать тебя так, — продолжала она с
ожесточением, — пока мы оба не умрем! Как бы ты ни страдал, мне было бы
все равно. Мне нет дела до твоих страданий. Почему тебе не страдать? Ведь я же
страдаю! Ты забудешь меня? Будешь ты счастлив, когда меня похоронят? Ты, может
быть, скажешь через двадцать лет: «Вот могила Кэтрин Эрншо. Когда-то
давным-давно я ее любил и был в отчаянии, что потерял ее; но это прошло. С тех
пор я любил многих других; мои дети мне дороже, чем была она; и на смертном
одре я не стану радоваться, что иду к ней; я стану печалиться, что разлучаюсь с
ними!». Скажешь, Хитклиф, да?
— Ты хочешь замучить меня, чтобы я, как ты, потерял
рассудок! — вскричал он, высвобождая свои волосы и скрежеща зубами.
Вдвоем они представляли для равнодушного наблюдателя
странную и страшную картину. Кэтрин недаром полагала, что рай был бы для нее
страной изгнания, если только, расставшись со смертным телом, она не отрешилась
бы и от своего нравственного облика. Сейчас ее лицо, белое, с бескровными
губами и мерцающим взором, выражало дикую мстительность; в зажатых пальцах она
держала клок вырванных волос. А Хитклиф, когда поднимался, одной ладонью уперся
в пол, а другой стиснул ее руку у запястья; и так мало было у него бережности к
больной, что, когда он разжал пальцы, я увидела четыре синих отпечатка на
бесцветной коже.
— Или ты одержима дьяволом, — сказал он
гневно, — что так со мной говоришь, умирая? Подумала ли ты о том, что все
эти слова останутся выжженными в моей памяти и после, когда ты покинешь меня?
Они будут въедаться все глубже — до конца моих дней! Ты лжешь — и знаешь сама,
что лжешь, когда говоришь, что я тебя убил. И ты знаешь, Кэтрин, что я скорее
забуду себя самого, чем тебя! Разве не довольно для твоего бесовского
себялюбия, что, когда ты уже обретешь покой, я буду корчиться в муках ада?
— Не будет мне покоя, — простонала Кэтрин,
возвращенная к чувству телесной слабости сильным и неровным биением сердца: от
чрезмерного возбуждения сердце так у нее заколотилось, что это было и слышно и
видно. Она ничего не добавила, пока приступ не миновал; потом заговорила вновь,
уже более мягко: — Я не желаю тебе мучиться сильней, чем я сама, Хитклиф. Я
желаю только, чтобы нас никогда не разлучали. И если какое-нибудь мое слово
будет впоследствии тебя терзать, думай, что я под землею испытываю те же
терзания, и ради меня самой прости меня! Подойди и стань опять на колени! Ты
никогда в жизни не делал мне зла. Нет. И если ты питаешь ко мне злобу, мне это
будет тяжелее вспоминать, чем тебе мои жестокие слова! Ты не хочешь подойти?
Подойди!
Хитклиф подступил сзади к ее креслу и наклонился над нею, но
так, чтобы ей не было видно его лица, мертвенно-бледного от волнения. Она
откинулась, стараясь заглянуть ему в лицо. Он не дал: резко повернувшись,
отошел к камину и молча там стоял спиною к нам. Миссис Линтон следила за ним
подозрительным взглядом: каждое движение пробуждало в ней новый помысел. Долго
она глядела в молчании, потом заговорила, обратившись ко мне, тоном негодующего
разочарования:
— О, ты видишь, Нелли, он ни на минуту не смягчится,
чтобы спасти меня от могилы. Так-то он любит меня! Но это и не важно. Это не
мой Хитклиф. Моего я все-таки буду любить, и возьму его с собой: он в моей
душе. И хуже всего, — добавила она в раздумье, — я наскучила этой
жалкой тюрьмой. Надоело мне быть узницей. Я устала рваться в тот прекрасный мир
и всегда оставаться здесь: не видя его — хотя бы смутно, сквозь слезы, — и
томясь по нему в своем изболевшемся сердце; а на самом деле с ним и в нем. Ты
думаешь, Нелли, что ты лучше меня и счастливей, потому что ты сильна и здорова.
Ты жалеешь меня — скоро это изменится. Я буду жалеть тебя . Я буду
невообразимо далеко от вас и высоко над вами. Странно мне, что его не будет
подле меня! — Она продолжала про себя: — Я думала, он этого желает.
Хитклиф, дорогой! Теперь ты не должен упрямиться. Подойди ко мне, Хитклиф.
В нетерпении она поднялась, опершись на ручку кресла. На
этот властный ее призыв он повернулся к ней в предельном отчаянии. Его глаза,
раскрытые и влажные, глядели на нее, злобно пылая; грудь судорожно вздымалась.
Секунду они стояли врозь, и как они потом сошлись, я и не видела, — Кэтрин
метнулась вперед, и он подхватил ее, и они сплелись в объятии, из которого моя госпожа,
мне казалось, не выйдет живой: в самом деле, вслед за тем она представилась
моим глазам уже бесчувственной. Он бросился в ближайшее кресло; и когда я
поспешила к ней, чтоб увериться, не обморок ли это, он зарычал на меня с пеной
у рта, как бешеная собака, и в жадной ревности привлек ее к себе. У меня было
такое чувство, точно со мною рядом существо иного, нечеловеческого рода: он,
мне казалось, не понимает человеческой речи, хоть вот я и обращаюсь к нему; и я
стала в стороне и в смущении прикусила язык.
Кэтрин сделала движение, и это немного успокоило меня: она
подняла руку, чтоб обнять его за шею, и в его объятиях прижалась щекой к его
щеке; а он, осыпая ее в ответ бурными ласками, говорил неистово:
— Ты даешь мне понять, какой ты была жестокой —
жестокой и лживой. Почему ты мной пренебрегала? Почему ты предала свое
собственное сердце, Кэти? У меня нет слов утешения. Ты это заслужила. Ты сама
убила себя. Да, ты можешь целовать меня, и плакать, и вымогать у меня поцелуи и
слезы: в них твоя гибель… твой приговор. Ты меня любила — так какое же ты имела
право оставить меня? Какое право — ответь! Ради твоей жалкой склонности к
Линтону?.. Когда бедствия, и унижения, и смерть — все, что могут послать бог и
дьявол, — ничто не в силах было разлучить нас, ты сделала это сама по
доброй воле. Не я разбил твое сердце — его разбила ты; и, разбив его, разбила и
мое. Тем хуже для меня, что я крепкий. Разве я могу жить? Какая это будет
жизнь, когда тебя… О боже! Хотела бы ты жить, когда твоя душа в могиле?
— Оставь меня! Оставь! — рыдала Кэтрин. —
Если я дурно поступила, я за это умираю. Довольно! Ты тоже бросил меня, но я не
стану тебя упрекать. Я простила. Прости и ты!
— Трудно простить, и глядеть в эти глаза, и держать в
руках эти истаявшие руки, — ответил он. — Поцелуй меня еще раз. И
спрячь от меня свои глаза! Я прощаю зло, которое ты причинила мне. Я люблю
моего убийцу… Но твоего… Как могу я любить и его?
Они замолкли, прижавшись щека к щеке, мешая свои слезы. Мне
по крайней мере думается, что плакали оба; как видно, при таких сильных
потрясениях Хитклиф все-таки мог плакать.
Между тем мне было очень не по себе: день быстро истекал,
человек, отосланный с поручением, уже вернулся, — и при свете солнца,
клонившегося к западу, я различала в глубине долины густевшую толпу на паперти
гиммертонской церкви.
— Служба кончилась, — объявила я. — Господин
будет здесь через полчаса.
Хитклиф простонал проклятие и крепко прижал к себе Кэтрин;
она не пошевелилась.
Вскоре затем я увидела группу слуг, шедших вверх по дороге к
тому крылу дома, где помещается кухня. За ними — немного позади — шел мистер
Линтон; он сам отворил ворота и медленно подходил к крыльцу, быть может,
радуясь приятному вечеру, мягкому, почти летнему.
— Он уже здесь! — крикнула я. — Ради всего
святого, скорей! Бегите вниз! На парадной лестнице вы никого не встретите. Не
мешкайте! Постойте за деревьями, пока он пройдет к себе.
— Я должен идти, Кэти, — сказал Хитклиф, стараясь
высвободиться из ее объятий. — Но, если буду жив, я увижусь с тобой еще
раз перед тем, как ты уснешь. Я стану в пяти ярдах от твоего окна, не дальше.
— Ты не должен уходить! — ответила она, держа его
так крепко, как позволяли ее силы. — Ты не уйдешь, говорю я тебе.
— Только на час, — уговаривал он.
— Ни на минуту, — отвечала она.
— Но я должен , сейчас войдет Линтон, —
настаивал в тревоге незваный гость.
Он пытался встать, он насильно разжимал ее пальцы — она
вцепилась крепче, затаив дыхание; ее лицо выражало безумную решимость.
— Нет! — закричала она. — Не уходи, не уходи!
Мы вместе в последний раз! Эдгар нас не тронет. Хитклиф, я умру! Я умру!
— Чертов болван! Принесло! — сказал Хитклиф, снова
опускаясь в кресло. — Тише, моя дорогая! Тише, тише, Кэтрин! Я остаюсь.
Если он пристрелит меня на месте, я умру, благословляя своего убийцу.
Они снова крепко обнялись. Я слышала, как мой господин
подымается по лестнице, — холодный пот проступил у меня на лбу: я потеряла
голову от страха.
— Что вы слушаете ее бред! — сказала я с
сердцем. — Она говорит, сама не зная что. Вы хотите ее погубить, потому
что она лишена рассудка и не может защитить себя? Вставайте, и вы сразу
высвободитесь! Это самое сатанинское из ваших злодейств. Через вас мы все
погибли — господин, госпожа и служанка.
Я ломала руки, я кричала. Услышав шум, мистер Линтон ускорил
шаг. Как ни была я взволнована, я искренне обрадовалась, увидев, что руки
Кэтрин бессильно упали и голова ее сникла.
«В обмороке. Или мертва, — подумала я, — тем
лучше. Ей лучше умереть, чем тянуть кое-как и быть обузой и несчастьем для всех
вокруг».
Эдгар, бледный от изумления и ярости, бросился к непрошеному
гостю. Что хотел он сделать, не скажу. Однако тот сразу его остановил, опустив
лежавшее на его руках безжизненное с виду тело.
— Смотрите, — сказал он. — Если вы человек,
сперва помогите ей, со мной поговорите после.
Он вышел в гостиную и сел. Мистер Линтон подозвал меня, и с
большим трудом, перепробовав немало средств, мы ее привели наконец в чувство;
но она была в полном затмении рассудка; она вздыхала, стонала и не узнавала
никого. Эдгар в тревоге за нее забыл о ее ненавистном друге. Но я не забыла.
При первой же возможности я прошла к нему и уговорила его удалиться, уверяя,
что ей лучше и что утром я извещу его, как она провела ночь.
— Хорошо, я удалюсь отсюда, — ответил он, —
но я останусь в саду, и смотри, Нелли, завтра сдержи свое слово. Я буду под
теми лиственницами. Смотри же! Или я опять войду сам, будет Линтон дома или
нет.
Он кинул быстрый взгляд в приоткрытую дверь спальни и,
уверившись, что я, очевидно, сказала ему правду, избавил дом от своего
проклятого присутствия.
|