Увеличить |
33
На другой день, то есть во вторник утром, Эрншо все еще не
мог приступить к своим обычным занятиям и, значит, оставался дома; и я быстро
убедилась, что мне никак не удастся удержать мою подопечную возле себя, как я
держала ее до тех пор. Она сошла вниз раньше моего, а затем и в сад, где Гэртон
выполнял кое-какую нетрудную работу; и когда я вышла позвать их к завтраку, я
увидела, что она его уговорила расчистить довольно большой кусок земли среди
смородины и крыжовника, и теперь они обсуждают вдвоем, какую рассаду перенести
сюда из Скворцов. Я была в ужасе от опустошения, произведенного за какие-нибудь
полчаса; кустами черной смородины Джозеф дорожил как зеницей ока, и среди
них-то Кэтрин и надумала разбить свой цветник!
— Ну вот! — закричала я. — Это, как только
откроется, будет в тот же час показано хозяину, и чем вы станете тогда
оправдываться, что позволяете себе так хозяйничать в саду? Не миновать нам
грозы, вот увидите… Мистер Гэртон, меня удивляет, что у вас только на то и
достало ума, чтобы взять да и наделать бед по ее указке!
— Я и забыл, что кусты — Джозефа, — ответил Эрншо,
несколько смутившись, — но я ему скажу, что это сделал я.
Мы ели всегда вместе с мистером Хитклифом. Я исполняла роль
хозяйки — разливала чай, резала мясо и хлеб; так что без меня за столом
обойтись не могли. Обычно Кэтрин сидела подле меня, но сегодня она
пододвинулась поближе к Гэртону; и я сразу поняла, что она так же не намерена
скрывать свою дружбу, как раньше не скрывала вражды.
— Смотрите не разговаривайте много с двоюродным братом
и не слишком его замечайте, — шепнула я ей в предостережение, когда мы
входили в столовую. — Это, конечно, не понравится мистеру Хитклифу, и он
разъярится на вас обоих.
— Я и не собираюсь, — был ее ответ.
Минуту спустя она бочком наклонилась к соседу и стала тыкать
ему первоцвет в тарелку с овсяным киселем.
Гэртон не смел заговорить с ней, даже не смел взглянуть; и
все же она продолжала его дразнить и дважды довела до того, что он чуть не
рассмеялся. Я насупилась, и тогда она покосилась на хозяина, чьи мысли были
заняты чем угодно, только не окружавшим его обществом, как ясно выдавало
выражение его лица; и она остепенилась на минутку и с глубокой серьезностью
всматривалась в него. Потом отвернулась и снова принялась за свои глупости. У
Гэртона вырвался наконец сдавленный смешок. Мистер Хитклиф вздрогнул, глаза его
быстро пробежали по нашим лицам. Кэтрин ответила свойственным ей беспокойным и
все-таки вызывающим взглядом, который так его злил.
— Хорошо, что мне не дотянуться до вас, — крикнул
он. — Какой черт в вас сидит, что вечно вы глядите на меня этими
бесовскими глазами? Пропади они пропадом! И больше не напоминайте мне о своем
существовании. Я думал, что давно отучил вас от смеха.
— Это я смеялся, — пробормотал Гэртон.
— Что ты сказал? — спросил хозяин.
Гэртон уставился в свою тарелку и не повторил признания.
Мистер Хитклиф поглядел на него, потом молча вернулся к еде и к прерванному
раздумью. Мы почти уже кончили, и молодые люди благоразумно отодвинулись
подальше друг от друга, так что я не предвидела новых неприятностей за столом,
когда в дверях появился Джозеф, дрожавшие губы которого и яростный взгляд
показывали, что нанесенный его драгоценным кустам ущерб раскрыт. Он, верно,
видел Кэти и ее двоюродного брата на том месте в саду и пошел проверить, не
натворили ли они чего-нибудь. Работая челюстями, как корова, когда жует свою
жвачку, так что трудно было разобрать хоть слово, он начал:
— Я вынужден просить свое жалованье, потому что
вынужден уйти! Я располагал умереть там, где прослужил шестьдесят лет. И я
думал: уберу-ка я свои книги к себе на чердак и все свои пожитки, а кухня
пускай остается им, вся целиком, спокойствия ради. Нелегко отказываться от
своего насиженного места у очага, но я все-таки решил уступить им свой угол.
Так нет же: она отобрала у меня и сад, а этого, по совести скажу, хозяин, я не
могу снести. Кому другому, может, и способно гнуться под ярмом, и он согнется —
я же к этому непривычен, а старый человек не скоро свыкается с новыми тяготами.
Лучше я пойду дорогу мостить — заработаю себе на хлеб да на похлебку.
— Ну, ну, болван, — перебил Хитклиф, — говори
короче: чем тебя обидели? Я не стану мешаться в твои ссоры с Нелли. Пусть она
тебя хоть в угольный ящик выбросит, мне все равно.
— Да я не о Нелли, — ответил Джозеф, — из-за
Нелли я бы не стал уходить, хоть она и злая негодница. Нелли, слава богу, ни у
кого не может выкрасть душу! Она никогда не была так красива, чтоб на нее
глядели, глаз не сводя. Я об этой богомерзкой распутнице, которая околдовала
нашего мальчика своими наглыми глазами и бесстыжей повадкой до того, что он…
Нет, у меня сердце разрывается! Позабывши все, что я для него сделал, как для
него старался, он пошел и вырыл лучшие смородинные кусты в саду! — И тут
старик разохался без удержу, сокрушаясь о горьких своих обидах и
неблагодарности юного Эрншо, вступившего на гибельный путь.
— Дурень пьян? — спросил Хитклиф. — Гэртон,
ведь он винит тебя?
— Да, я выдернул два-три кустика, — ответил
юноша, — но я собирался высадить их в другом месте.
— А зачем тебе понадобилось их пересаживать? —
сказал хозяин.
Кэтрин вздумалось вмешаться в разговор.
— Мы захотели посадить там цветы, — крикнула
она. — Вся вина на мне, потому что это я его упросила.
— А вам-то какой дьявол позволил тронуть тут хоть
палку? — спросил ее свекор в сильном удивлении. — И кто приказывал
тебе, Гэртон, слушаться ее? — добавил он, обратившись к юноше.
Тот молчал, как немой; за него ответила двоюродная сестра:
— Вы же не откажете мне в нескольких ярдах земли для
цветника, когда сами забрали всю мою землю!
— Твою землю, наглая девчонка? У тебя ее никогда не
было, — сказал Хитклиф.
— И мои деньги, — добавила она, смело встретив его
гневный взгляд и надкусив корку хлеба — остаток своего завтрака.
— Молчать! — вскричал он. — Доедай — и вон
отсюда!
— И землю Гэртона и его деньги, — продолжала
безрассудная упрямица. — Мы с Гэртоном теперь друзья, и я все ему о вас
расскажу!
Хозяин, казалось, смутился: он побелел и встал, глядя на нее
неотрывно взглядом смертельной ненависти.
— Если вы меня ударите, Гэртон ударит вас, —
сказала она, — так что лучше вам сесть.
— Если Гэртон не выпроводит тебя из комнаты, я его
одним пинком отправлю в ад, — прогремел Хитклиф. — Проклятая ведьма!
Ты посмела заявить, что поднимешь его на меня? Вон ее отсюда! Слышишь?
Вышвырнуть ее на кухню!.. Я ее убью, Эллен Дин, если ты позволишь ей попасться мне
хоть раз на глаза!
Гэртон шепотом уговаривал Кэти уйти.
— Тащи ее прочь! — яростно крикнул хозяин. —
Ты еще тут стоишь и разговариваешь? — И он подошел, чтобы самому выполнить
свой приказ.
— Больше он не станет, злой человек, подчиняться
вам, — сказала Кэтрин. — И скоро он будет так же ненавидеть вас, как
я.
— Тише, не надо! — забормотал с укоризной
юноша, — я не хочу слышать, как вы с ним так разговариваете. Довольно!
— Но вы не позволите ему бить меня? — крикнула
она.
— Уходите, — прошептал он серьезно.
Было уже поздно. Хитклиф схватил ее.
— Нет, ты уходи! — сказал он Гэртону. —
Ведьма окаянная! Она раздразнила меня — и в такую минуту, когда это для меня
нестерпимо. Я раз навсегда заставлю ее раскаяться!
Он запустил руку в ее волосы. Эрншо пробовал высвободить их,
убеждая хозяина не бить ее на этот раз. Черные глаза Хитклифа пылали —
казалось, он готов был разорвать Кэтрин на куски; я собралась с духом, хотела
прийти к ней на выручку, как вдруг его пальцы разжались. Теперь он ее держал
уже не за волосы, а за руку у плеча и напряженно смотрел ей в лицо. Потом
прикрыл ладонью ее глаза, минуту стоял, словно стараясь прийти в себя, и, снова
повернувшись к Кэтрин, сказал с напускным спокойствием:
— Учитесь вести себя так, чтоб не приводить меня в
бешенство, или когда-нибудь я в самом деле убью вас! Ступайте с миссис Дин и
сидите с ней. И смотрите — чтоб никто, кроме нее, не слышал ваших дерзостей.
Что же касается Гэртона Эрншо, то, если я увижу, что он слушает вас, я его
отошлю, и пусть ищет, где заработать свой хлеб. Ваша любовь сделает его
отверженцем и нищим… Нелли, убери ее, и оставьте меня, все вы! Оставьте меня!
Я увела свою молодую госпожу: она была слишком рада, что
дешево отделалась, и не стала противиться. Остальные последовали за нами, а
мистер Хитклиф до самого обеда сидел в столовой один. Я присоветовала Кэтрин
пообедать наверху; но, как только он заметил, что ее место пустует, он послал
меня за ней. Он не говорил ни с кем из нас, ел очень мало и сразу после обеда
ушел, предупредив, что не вернется до вечера.
Новоявленные друзья, пока его не было, расположились в доме
, и я слышала, как Гэртон сурово оборвал свою двоюродную сестру, когда та
попробовала раскрыть, как поступил ее свекор с Хиндли. Юный Эрншо сказал, что
не допустит ни одного слова в осуждение хозяина. Пусть он дьявол во плоти —
ничего не значит: он, Гэртон, все равно будет стоять за него горой; и пусть уж
лучше она ругает его самого, как раньше, чем принимается за мистера Хитклифа.
Кэтрин сперва разозлилась на это. Но он нашел средство заставить ее придержать
язык: он спросил, как бы ей понравилось, если б он стал худо говорить о ее
отце. Тогда она поняла, что Эрншо считает себя оскорбленным, когда чернят его
хозяина; что он привязан к нему слишком крепкими узами, каких не разорвут
никакие доводы рассудка, — цепями, выкованными привычкой, и жестоко было
бы пытаться их разбить. Она показала доброту своего сердца, избегая с этого
часа жаловаться на Хитклифа или выражать свою неприязнь к нему; и она
призналась мне, что сожалеет о своей попытке поселить вражду между ним и
Гэртоном: в самом деле, мне кажется, Кэти с тех пор никогда в присутствии
двоюродного брата не проронила ни слова против своего угнетателя.
Когда это небольшое разногласие уладилось, они стали опять
друзьями, и были оба — и ученик и учительница — как нельзя более прилежны в
своих разнообразных занятиях. Управившись с работой, я зашла посидеть с ними; и
так мне было любо и отрадно смотреть на них, что я не замечала, как проходит
время. Вы знаете, они оба для меня почти как родные дети. Я долго гордилась
одною, а теперь у меня явилась уверенность, что и другой станет источником
такой же радости. Его честная, горячая натура и природный ум быстро стряхнули с
себя мрак невежества и приниженности, в котором его воспитали, а искренние
похвалы со стороны Кэтрин, поощряя юношу, побуждали его удвоить усердие. По
мере того как просветлялся ум, светлело и лицо, и от этого внешность Гэртона
стала одухотвореннее и благородней. Я едва могла себе представить, что предо
мной тот самый человек, которого я увидела в памятный день, когда нашла нашу
маленькую барышню на Грозовом Перевале после ее поездки к Пенистон-Крэгу.
Пока я любовалась ими и они трудились, надвинулись сумерки,
а с ними пришел и хозяин. Он застал нас врасплох, войдя с главного хода, и не
успели мы поднять головы и взглянуть на него, он уже увидел всю картину — как
мы сидим втроем. Что ж, рассудила я, не было еще никогда более приятного и
безобидного зрелища; и это будет вопиющий срам, если он станет бранить их.
Красный отблеск огня горел на их склоненных головах и освещал их лица,
оживленные жадным детским интересом, потому что, хоть ему было двадцать три, а
ей восемнадцать, им обоим еще предстояло узнать и перечувствовать много
неизведанного: ни в нем, ни в ней еще не выявились, даже не возникли, чувства,
свойственные трезвой разочарованной зрелости.
Они вместе подняли глаза на мистера Хитклифа. Вы, может
быть, не замечали никогда, что глаза у них в точности те же, и это глаза Кэтрин
Эрншо. У второй Кэтрин нет других черт сходства с первой — кроме разве широкого
лба и своеобразного изгиба ноздрей, придающего ей несколько высокомерный вид,
хочет она того или нет. У Гэртона сходство идет дальше. Оно всегда удивляло
нас, а в тот час казалось особенно разительным, оттого что его чувства были
разволнованы и умственные способности пробуждены к необычной деятельности. Уж
не это ли сходство обезоружило мистера Хитклифа? Он направился к очагу в явном
возбуждении; но оно быстро опало, когда он взглянул на юношу — или, вернее
сказать, приняло другой характер, — потому что Хитклиф все еще был
возбужден. Он взял у Гэртона книгу из рук и посмотрел на раскрытую страницу;
потом вернул, ничего не сказав, только сделав невестке знак удалиться. Ее
товарищ не долго медлил после нее, и я тоже поднялась, чтоб уйти, но хозяин
попросил меня остаться.
— Не жалкое ли это завершение, скажи? — заметил
он, поразмыслив минуту о той сцене, которой только что был свидетелем. —
Не глупейший ли исход моих отчаянных стараний? Я раздобыл рычаги и мотыги, чтоб
разрушить два дома, я упражнял свои способности, готовясь к Геркулесову труду!
И когда все готово и все в моей власти, я убеждаюсь, что у меня пропала охота
сбросить обе крыши со стропил. Старые мои враги не смогли меня одолеть. Теперь
бы впору выместить обиду на их детях. Это в моих силах, и никто не может
помешать мне. Но что пользы в том? Мне не хочется наносить удар; не к чему
утруждать себя и подымать руку. Послушать меня, так выходит, что я хлопотал все
время только затем, чтобы в конце концов явить замечательное великодушие. Но
это далеко не так: я просто утратил способность наслаждаться разрушением — а я
слишком ленив, чтоб разрушать впустую.
Нелли, близится странная перемена: на мне уже лежит ее тень.
Я чувствую так мало интереса к своей повседневной жизни, что почти забываю есть
и пить. Те двое, что вышли сейчас из комнаты, — только они еще сохраняют
для меня определенную предметную сущность, представляются мне явью, и эта явь
причиняет мне боль, доходящую до смертной муки. О девчонке я не буду говорить,
и думать о ней не желаю! Я в самом деле не желаю ее видеть: ее присутствие
сводит меня с ума. А он — он вызывает во мне другие чувства; и все же, если б я
мог это сделать, не показавшись безумцем, я бы навсегда удалил его с глаз. Ты,
пожалуй, решила бы, что я и впрямь схожу с ума, — добавил он, силясь
улыбнуться, — если б я попробовал описать тебе все представления, которые
он пробуждает или воплощает, тысячу воспоминаний прошлого. Ведь ты не
разболтаешь того, что я тебе скажу; а мой ум всегда так замкнут в себе, что
меня наконец берет искушение выворотить его перед другим человеком.
Пять минут тому назад Гэртон мне казался не живым существом,
а олицетворением моей молодости. Мои чувства к нему были так многообразны, что
невозможно было подступиться к нему с разумной речью. Во-первых, разительное
сходство с Кэтрин — оно так страшно связывает его с нею! Ты подумаешь, верно,
что это и должно всего сильней действовать на мое воображение, — но на
деле в моих глазах это самое второстепенное: ибо что же для меня не связано с нею?
Что не напоминает о ней? Я и под ноги не могу взглянуть, чтоб не возникло здесь
на плитах пола ее лицо! Оно в каждом облаке, в каждом дереве — ночью наполняет
воздух, днем возникает в очертаниях предметов — всюду вокруг меня ее образ!
Самые обыденные лица, мужские и женские, мои собственные черты — все дразнит
меня подобием. Весь мир — страшный паноптикум, где все напоминает, что она
существовала и что я ее потерял. Так вот, Гэртон, самый вид его был для меня
призраком моей бессмертной любви, моих бешеных усилий добиться своих прав;
призраком моего унижения и гордости моей, моего счастья и моей тоски…
Безумие пересказывать тебе мои мысли; но пусть это поможет
тебе понять, почему, как ни противно мне вечное одиночество, общество Гэртона
не дает мне облегчения, а скорей отягчает мою постоянную муку; и это отчасти
объясняет мое безразличие к тому, как он ладит со своей двоюродной сестрой. Мне
теперь не до них.
— Но что разумели вы под «переменой», мистер
Хитклиф? — сказала я, встревоженная его тоном; хотя, на мой суд, ему не
грозила опасность ни умереть, ни сойти с ума. Он был крепок и вполне здоров, а
что касается рассудка, так ведь с детских лет он любил останавливаться на
темных сторонах жизни и предаваться необычайным фантазиям. Быть может, им
владела мания, предметом которой являлся утраченный кумир; но по всем другим
статьям ум его был так же здоров, как мой.
— Этого я не знаю, пока она не настала, — сказал
он. — Сейчас я только предчувствую ее.
— А нет у вас такого чувства, точно вы
заболеваете? — спросила я.
— Нет, Нелли, нет, — ответил он.
— Вы не боитесь смерти? — продолжала я.
— Боюсь ли? Нет! — возразил он. — У меня нет
ни страха, ни предчувствия смерти, ни надежды на нее. Откуда бы? При моем
железном сложении, умеренном образе жизни и занятиях, не представляющих
опасности, я должен — и так оно, верно, и будет — гостить на земле до тех пор,
покуда голова моя не поседеет добела. И все-таки я больше не могу тянуть в
таких условиях! Я принужден напоминать себе, что нужно дышать… Чуть ли не
напоминать своему сердцу, чтоб оно билось! Как будто сгибаешь тугую пружину —
лишь по принуждению я совершаю даже самое нетрудное действие, когда на него не
толкает меня моя главная забота; и лишь по принуждению я замечаю что бы то ни
было, живое или мертвое, когда оно не связано с одной всепоглощающею думой. У
меня только одно желание, и все мое существо, все способности мои устремлены к
его достижению. Они были устремлены к нему так долго и так неуклонно, что я
убежден: желание мое будет достигнуто — и скоро, потому что оно сожрало всю мою
жизнь. Я весь — предчувствие его свершения. От моих признаний мне не стало
легче, но, может быть, они разъяснят некоторые без них неразъяснимые повороты в
состоянии моего духа, проявляющиеся с недавних пор. О боже! Как долго идет
борьба, скорей бы кончилось!
Он зашагал по комнате, бормоча про себя страшные вещи,
покуда я и сама не склонилась к мысли, которой будто бы держался Джозеф: к
мысли, что совесть превратила сердце его хозяина в ад земной. Я спрашивала, чем
же это кончится. Раньше Хитклиф редко хотя бы внешним своим видом выдавал это
свое душевное состояние, однако я давно уже не сомневалась, что оно стало для
него обычным; так он и сам утверждал; но никто на свете по всему его поведению
не догадался бы о том. Ведь вот и вы не догадывались, мистер Локвуд, когда
виделись с ним, — а в ту пору, о которой я рассказываю, мистер Хитклиф был
точно таким же, как тогда: только еще более склонен к уединению да, пожалуй,
еще неразговорчивей на людях.
|