Увеличить |
2
Вчера к полудню стало холодно и сыро. Я уже почти решил, что
лучше посидеть у камина в своем кабинете, чем брести по бездорожью, по слякоти
на Грозовой Перевал. Однако, когда я, отобедав (кстати замечу, я обедаю в
первом часу; ключница, почтенная матрона, которую мне сдали вместе с домом как
его неотъемлемую принадлежность, не может или не хочет понять мою просьбу,
чтобы обед подавали мне в пять), поднялся наверх в ленивом этом намерении и
хотел уже войти в свою комнату, — я увидел горничную, которая, стоя на
коленях среди щеток и корзин для угля, развела адский чад, стараясь загасить
огонь кучей пепла. Это заставило меня тотчас повернуть назад; я взял шляпу и,
отшагав четыре мили, подошел к воротам в сад Хитклифа как раз вовремя: падали
уже первые перистые хлопья снега.
Здесь, на голой вершине холма, земля затвердела от ранних
бесснежных морозов, и холодный ветер пронизывал меня насквозь. Сколько я ни
напирал, цепь не поддавалась, и я, перескочив через забор, пробежал мощеную
дорожку, окаймленную редкими кустами крыжовника, и тщетно стучал в дверь, пока
мне не свело пальцы и собаки не подняли вой.
«Проклятый дом, — сказал я мысленно. — Его
обитатели так негостеприимны, такие невежи, что их стоило бы на всю жизнь
засадить в одиночку. Я, во всяком случае, не стал бы днем держать дверь на
запоре. Но все равно я войду.» С таким решением я взялся за щеколду и стал изо
всей силы трясти дверь. Джозеф высунулся в круглое оконце сарая, показав свое
кислое, как уксус, лицо.
— Чего вам? — закричал он. — Хозяин там, на
овчарне. Пройдите кругом в конец двора, если у вас к нему дело.
— Есть кто-нибудь в доме, кто мог бы открыть
дверь? — прокричал я в свой черед.
— Никого нет, одна хозяйка. А она не откроет, хоть бы
вы тут до ночи грохотали.
— Почему? Вы, может быть, скажете ей, кто я такой,
Джозеф?
— Ну уж нет! Не стану я путаться в это дело, —
пробурчал он, и голова исчезла.
Снег падал густо. Я схватился за ручку двери в новой
попытке, когда на заднем дворе показался молодой человек без пальто и с вилами
на плече. Он прокричал мне, чтоб я следовал за ним, и, пройдя через прачечную и
мощеный двор с сараем для угля, водокачкой и голубятней, мы наконец вошли в
просторную, теплую и приветливую комнату, где меня принимали накануне. Ее
весело озарял пылавший в очаге костер из угля, торфа и дров; а у стола,
накрытого к обильному ужину, я с удовольствием увидел «хозяйку» — особу, о
существовании которой я раньше и не подозревал. Я поклонился и ждал, полагая,
что она предложит мне сесть. Она смотрела на меня, откинувшись на спинку
кресла, и не двигалась, и не говорила.
— Скверная погода! — сказал я. — Боюсь,
миссис Хитклиф, не пострадала ли ваша дверь из-за нерадивости слуг: мне
пришлось изрядно потрудиться, пока меня услышали.
Она и тут промолчала. Я глядел на нее, она глядела на меня —
во всяком случае, остановила на мне холодный невидящий взгляд, от которого мне
стало да крайности не по себе.
— Садитесь, — буркнул молодой человек. — Он
скоро придет.
Я подчинился; кашлянул, окликнул негодницу Юнону, которая
соизволила при этом повторном свидании пошевелить кончиком хвоста, показывая,
что признает во мне знакомого.
— Отличная собака! — начал я снова. — Не
думаете ли вы раздать щенят, сударыня?
— Они не мои, — молвила любезная хозяйка таким
отстраняющим тоном, каким не ответил бы и сам Хитклиф.
— Ага, вот это, верно, ваши любимицы? — продолжал
я, указывая на кресло в темном углу, где, как мне показалось, сидели кошки.
— Странный предмет любви, — заметила она с
презрением.
Там, как на грех, оказались сваленные в кучу битые кролики.
Я еще раз кашлянул и, ближе подсев к очагу, повторил свое замечание о дурной
погоде.
— Вам не следовало выходить из дому, — сказала она
и, встав, сняла с камина две пестрые банки.
До сих пор она сидела в полумраке; теперь же я мог
разглядеть всю ее фигуру и лицо. Она была тоненькая и совсем юная, почти
девочка — удивительного сложения и с таким прелестным личиком, какого мне еще
не доводилось видеть: мелкие черты, необычайно изящные; льняные кольца волос,
или, скорей, золотые, падали, несобранные, на стройную шею; а глаза, если бы
глядели приветливей, были бы неотразимы; к счастью для моего впечатлительного
сердца, я прочел в них только нечто похожее на презрение и вместе с тем на
безнадежность, странно неестественную в ее возрасте. Банки стояли слишком
высоко, она едва могла дотянуться до них; я сделал движение, чтобы ей помочь;
она повернулась ко мне, как повернулся бы скупец, если бы кто-нибудь сунулся
ему помогать, когда он считает свое золото.
— Мне не нужно вашей помощи, — огрызнулась
она, — сама достану.
— Прошу извинения, — поспешил я ответить.
— Вас приглашали к чаю? — спросила она, повязывая
фартук поверх милого черного платьица, и остановилась с ложкой чая над
котелком.
— Я не отказался бы от чашки, — ответил я.
— Вас приглашали? — повторила она.
— Нет, — сказал я с легкой улыбкой. — Вам как
раз и подобало бы меня пригласить.
Она бросила ложку с чаем обратно в банку и с обиженным видом
снова уселась; на лбу наметились морщины, румяная нижняя губа выпятилась, как у
ребенка, который вот-вот заплачет.
Между тем молодой человек набросил на плечи совсем
изношенный кафтан и, выпрямившись во весь рост перед огнем, глядел на меня
искоса сверху вниз — ну, право же, точно была между нами кровная вражда,
неотомщенная обида. Я не мог понять — слуга он или кто? И одежда его и разговор
были грубы и не выдавали, как у мистера и миссис Хитклиф, принадлежности к
более высокому сословию; густые русые кудри его свисали лохматые, нечесаные;
щеки заросли мужицкими бакенбардами, а руки были загорелые, как у простого
работника; но держался он свободно, почти высокомерно, и не проявлял рвения слуги
перед хозяйкой дома. Не видя явных признаков, по которым я мог бы судить, какое
место занимает он в доме, я почел за лучшее не замечать его странного
поведения; а через пять минут явился Хитклиф, и я почувствовал себя не так
неловко.
— Видите, сэр, я пришел, как обещал! — воскликнул
я с напускной веселостью. — И боюсь, мне придется посидеть у вас полчаса,
если вы предоставите мне на это время пристанище от непогоды.
— Полчаса? — сказал он, стряхивая белые хлопья со
своей одежды. — Удивляюсь, почему вам вздумалось гулять в самую метель.
Знаете ли вы, что рисковали заблудиться на болоте? Даже людям, хорошо знакомым
с местностью, в такие вечера случается сбиться с дороги; а сейчас, доложу вам,
нельзя рассчитывать на быструю перемену погоды.
— Не дадите ли вы мне в проводники какого-нибудь
паренька? А заночевал бы он на Мысе. Вы не можете отпустить со мной кого-нибудь
из работников?
— Не могу.
— Нет, в самом, деле? Что ж, придется мне положиться на
собственное разумение.
— Гм! Когда же мы наконец сядем чай пить? —
крикнул он парню в потрепанном кафтане, бросавшему попеременно свирепый взгляд
то на меня, то на молодую хозяйку.
— Он тоже будет пить? — спросила та, обратившись к
Хитклифу.
— Извольте подавать на стол, — прозвучало в ответ,
и так яростно, что меня передернуло. Тон, каким сказаны были эти слова,
изобличал прирожденную злобу. Теперь я уже не назвал бы Хитклифа превосходным
человеком. Когда все было приготовлено, он пригласил меня к столу, сказав: «Ну,
сэр, придвигайте ваш стул». Мы все, не исключая деревенского парня, сели за
стол и в строгом молчании принялись за ужин.
Я полагал своим долгом, раз уж я навел тучу, как-нибудь ее
рассеять. Не могли же они изо дня в день сидеть так угрюмо и молчаливо.
Казалось немыслимым, чтобы люди, как ни дурен их нрав, изо дня в день сходились
за столом с этакими сердитыми лицами.
— Странно, — начал я, жадно выпив первую чашку и
ожидая, когда мне нальют вторую, — странно, до чего привычка меняет наши
вкусы и понятия: иной человек даже и вообразить не в состоянии, что можно быть
счастливым, живя в таком полном отрешении от мира, как живете вы, мистер
Хитклиф. Да, я сказал бы, что вы в кругу своей семьи, с вашей любезной леди,
чей гений правит вашим домом и вашим сердцем…
— Моей любезной леди! — перебил он с усмешкой чуть
не дьявольской. — Где она, моя любезная леди?
— Я имел в виду миссис Хитклиф, вашу супругу.
— О, превосходно! Вы хотели сказать, что ее дух взял на
себя роль ангела-хранителя и оберегает благополучие Грозового Перевала теперь,
когда ее тело покоится в земле! Не так ли?
Поняв, что оплошал, я попытался исправить промах. Мне бы
следовало сообразить, что при такой разнице в возрасте эти двое едва ли были
мужем и женой. Ему лет сорок, пора расцвета духовных сил, когда мужчина редко
обольщается надеждой, что девушка пойдет за него по любви: эта мечта становится
утехой наших преклонных лет. А той с виду семнадцать.
Тут меня осенило: верно, этот деревенщина, что сидит со мною
рядом, прихлебывает чай из блюдца и берет хлеб немытыми руками, ее муж.
Хитклиф-младший, конечно! Похоронила себя заживо, и вот последствия: девушка
бросилась на шею этому мужлану, попросту не зная, что есть на свете люди
получше! И жалко и грустно! Нетрудно понять, как сильно должна была она
пожалеть о своем выборе, увидев меня! Эта мысль покажется, верно,
самонадеянной, но нет, такою она не была. Мой сосед представлялся мне почти
отталкивающим; а себе же я знал по опыту, что я довольно привлекателен.
— Миссис Хитклиф приходится мне невесткой, —
сказал Хитклиф, подтверждая мою догадку. При этих словах он метнул странный
взгляд в ее сторону — взгляд ненависти; или мышцы его лица устроены иначе, чем
у всех людей, и не передают языка души.
— Разумеется, теперь я вижу. Это вы — счастливый
обладатель благодетельницы-феи, — заметил я, поворачиваясь к своему
соседу.
Ошибка оказалась хуже прежней: юноша побагровел, сжал кулак
с явным намерением пустить его в ход. Но, видимо, одумался и отвел душу,
разразившись грубой руганью по моему адресу, которую, однако, я предпочел
пропустить мимо ушей.
— Не везет вам с догадками, сэр, — проговорил
хозяин, — ни один из нас не имеет счастья обладать вашей доброй феей; ее
супруг умер. Я сказал, что она моя невестка; значит, она была замужем за моим
сыном.
— А этот молодой человек…
— Не сын мой, конечно.
Хитклиф опять улыбнулся, словно было слишком смелой шуткой
навязать этого медведя ему в сыновья.
— Меня зовут Гэртон Эрншо, — рявкнул юноша, —
и советую вам уважать это имя!
— Я отнюдь не выказал неуважения, — сказал я в
ответ, посмеявшись в душе над тем, с каким достоинством доложил он о своей
особе.
Он глядел на меня слишком долго — я не счел нужным
выдерживать его взгляд, боясь, что уступлю искушению отпустить ему пощечину или
же громко рассмеяться. Я чувствовал себя решительно не на месте в этом милом
семейном кругу. Гнетущая атмосфера дома сводила на нет доброе действие тепла и
уюта, и я решил быть осторожней и не забредать под эту крышу в третий раз.
С ужином покончили, и, так как никто не проронил ни слова,
чтоб завязать разговор, я встал и подошел к окну — посмотреть, не переменилась
ли погода. Печальная была картина: темная ночь наступила до времени, смешав
небо и холмы в ожесточенном кружении ветра и душащего снега.
— Вряд ли я доберусь до дому без проводника, —
вырвалось у меня. — Дороги, верно, совсем замело. Но даже если б они были
расчищены, едва ли я хоть что-нибудь увидал бы на шаг впереди.
— Гэртон, загони овец под навес. Их засыплет, если
оставить их на всю ночь в овчарне. А выход загороди доской, — сказал
Хитклиф.
— Как же мне быть? — продолжал я с нарастающим
раздражением.
Ответа не последовало; и я, оглядевшись, увидел только
Джозефа, несшего собакам ведро овсянки, и миссис Хитклиф, которая склонилась
над огнем и развлекалась тем, что жгла спички из коробка, упавшего с камина,
когда она водворяла на место банку с чаем. Джозеф, поставив свою ношу, обвел
осуждающим взглядом комнату и надтреснутым голосом проскрипел:
— Диву даюсь, что вы себе воображаете: вы будете тут
сидеть без дела или баловаться, когда все работают на дворе! Но вы праздны, как
все бездельники, вам говори, не говори, вы никогда не отстанете от дурных
обычаев и пойдете прямой дорогой к дьяволу, как пошла ваша мать!
Я подумал было, что этот образчик красноречия адресован мне;
и, достаточно уже взбешенный, двинулся на старого негодника с намерением
вышвырнуть его за дверь. Но ответ миссис Хитклиф остановил меня.
— Ты, старый лицемер и клеветник! — вскинулась
она. — А не боишься ты, что всякий раз, как ты поминаешь дьявола, он может
утащить тебя живьем? Ты лучше меня не раздражай, старик, или я испрошу для тебя
его особой милости, и он заберет тебя к себе. Стой! Глянь сюда, Джозеф, —
продолжала она, доставая с полки узкую продолговатую книгу, в темном
переплете, — я покажу тебе, как я далеко продвинулась в черной магии:
скоро я буду в ней как дома. Не случайно околела красно-бурая корова. И
приступы ревматизма едва ли посылаются тебе, как дар божий!
— Ох, грешница, грешница! — закряхтел
старик. — Избави нас господь от лукавого!
— Нет, нечестивец! Ты — отверженный! Отыди, или я
наведу на тебя порчу! Я на каждого из вас сделала слепки из воска и глины.
Первый, кто преступит намеченную мной границу, будет… нет, я не скажу, на что
он у меня осужден, это вы увидите сами! Иди прочь — я на тебя гляжу!
Красивые глаза маленькой ведьмы засверкали притворной злобой,
и Джозеф, затрепетав в неподдельном ужасе, поспешил прочь, бормоча на ходу
молитвы и выкрикивая: «Грешница, грешница!». Я думал, что ее поведение было
своего рода мрачной забавой; и теперь, когда мы остались вдвоем, попробовал
поискать у нее сочувствия в моей беде.
— Миссис Хитклиф, — начал я серьезно, —
извините, что я вас тревожу. Я беру на себя эту смелость, так как уверен, что
при такой наружности вы непременно должны обладать добрым сердцем. Укажите же
мне, по каким приметам я найду дорогу. Как мне добраться до дому, я представляю
себе не яснее, чем вы, как дойти до Лондона!
— Ступайте той дорогой, которой пришли, — ответила
она, спрятавшись в своем кресле со свечою и с раскрытой толстой книгой на
коленях. — Совет короткий, но более разумного я вам дать не могу.
— Значит, если вы услышите, что меня нашли мертвым в
трясине или в яме, занесенной снегом, ваша совесть не шепнет вам, что в моей
смерти повинны отчасти и вы?
— Ничуть. Я не могу проводить вас. Мне не дадут пройти
и до конца ограды.
— Вы? Я не посмел бы вас просить выйти ради меня даже
за порог в такую ночь! — вскричал я. — Я прошу вас разъяснить мне,
как найти дорогу, а не показать ее, или же убедить мистера Хитклифа, чтоб он
дал мне кого-нибудь в проводники.
— Но кого же? Здесь только он сам, Эрншо, Зилла, Джозеф
и я. Кого вы предпочтете?
— А нет на ферме какого-нибудь мальчишки?
— Нет. Я всех назвала.
— Значит, я вынужден заночевать здесь.
— Об этом договаривайтесь с хозяином дома. Я тут ни при
чем.
— Надеюсь, это вам послужит уроком. Не будете впредь
пускаться в неосторожные прогулки по горам, — прокричал строгий голос
Хитклифа с порога кухни. — Если вам тут ночевать, так у меня не заведено
никаких удобств для гостей. Вам придется разделить постель с Гэртоном или
Джозефом, если вы остаетесь.
— Я могу соснуть в кресле в этой комнате, —
ответил я.
— Нет, нет! Чужой всегда чужой, беден он или богат, и
меня не устраивает, чтобы кто-то тут рыскал, когда я не могу оставаться за
сторожа! — заявил неучтивый хозяин.
Эти оскорбительные слова положили конец моему терпению. Я
что-то сказал, выражая свое возмущение, бросился мимо хозяина во двор, — и
с разгону налетел на Эрншо. Было так темно, что я ничего не видел; и пока я
блуждал, ища выхода, я услышал кое-что еще, что могло служить образцом их вежливого
обращения друг с другом. Сперва молодой человек, по-видимому, склонен был
помочь мне.
— Я провожу его до парка, — сказал он.
— Ты проводишь его до пекла! — вскричал его хозяин
или кем он там ему был. — А кто присмотрит за лошадьми?
— Когда дело идет о человеческой жизни, можно на один
вечер оставить лошадей без присмотра: кто-нибудь должен пойти, —
вступилась миссис Хитклиф дружелюбней, чем я ожидал.
— Но не по вашему приказу! — отрезал
Гэртон. — Если он вам так мил, лучше помалкивайте.
— Что же, я надеюсь, вам будет являться его призрак. И
еще я надеюсь, мистер Хитклиф не получит другого жильца, пока Мыза Скворцов не
превратится в развалины! — ответила она резко.
— Слушай, слушай, она проклинает! — бормотал
Джозеф, когда я чуть не споткнулся о него.
Старик сидел неподалеку и доил коров при свете фонаря,
который я не постеснялся схватить; и, крикнув, что завтра пришлю им фонарь, я
устремился к ближайшей калитке.
— Хозяин, хозяин! Он украл фонарь! — заорал старик
и кинулся за мной вдогонку. — Эй, Клык, собачка моя! Эй, Волк! Держи его,
держи!
Едва я отворил калитку, два косматых чудища защелкали
зубами, подбираясь к моему горлу, и сбили меня с ног. Свет погас, а дружный
хохот Хитклифа и Гэртона довел до предела бешенство мое и унижение. К счастью,
псы больше склонны были, наложив свои лапы на жертву, выть и махать хвостами,
чем пожирать ее живьем; однако встать на ноги они мне не давали, и мне пришлось
лежать до тех пор, пока их злорадствующие хозяева не соизволили меня
освободить. Наконец без шляпы, дрожа от ярости, я приказал мерзавцам выпустить
меня немедленно, если им не надоела жизнь, — и сопроводил эти слова
бессвязными угрозами, которые своею беспредельной горечью напоминали проклятия
Лира.
От слишком сильного возбуждения у меня хлынула из носу
кровь, но Хитклиф не переставал хохотать, а я ругаться. Не знаю, чем
завершилась бы эта сцена, не случись тут особы, более рассудительной, чем я, и
более благодушной, чем мои противники. Это была Зилла, дородная ключница,
которая вышла наконец узнать, что там у нас творится. Она подумала, что кто-то
поднял на меня руку; и, не смея напасть на хозяина, обратила огонь своей
словесной артиллерии на младшего из двух негодяев.
— Прекрасно, мистер Эрншо! — кричала она, —
уж не знаю, что вы еще придумаете! Скоро мы станем убивать людей у нашего
порога. Вижу я, не ужиться мне в этом доме — посмотрите на беднягу, он же еле
дышит! Ну-ну! Нельзя вам идти в таком виде. Зайдите в дом, я помогу вам.
Тихонько, стойте смирно.
С этими словами она вдруг выплеснула мне за ворот кружку ледяной
воды и потащила меня в кухню. Мистер Хитклиф последовал за нами. Непривычная
вспышка веселости быстро угасла, сменившись обычной для него угрюмостью.
Меня мутило, кружилась голова, я совсем ослабел, пришлось
поневоле согласиться провести ночь под его крышей. Он велел Зилле дать мне
стакан водки и прошел в комнаты; а ключница, повздыхав надо мной и выполнив
приказ, после чего я несколько оживился, повела меня спать.
|