 Увеличить |
Глава IV
Письмо Крошки Доррит
«Дорогой
мистер Кленнэм!
Пишу
Вам из своей комнаты в Венеции в надежде на то, что Вам приятно будет получить
от меня весточку. Впрочем, едва ли это письмо доставит Вам столько радости,
сколько оно доставляет мне самой; ведь Вы живете так, как привыкли жить, и не
думаю, чтобы Вам чего-либо недоставало — разве что моего присутствия, да и то
верно лишь изредка и ненадолго; — у меня же теперь жизнь такая странная, и
мне так многого недостает!
В
Швейцарии, где мы были несколько недель тому назад, — хотя мне кажется,
что с тех пор прошли годы, — я во время поездки в горы встретилась с
молодой миссис Гоуэн. Она вполне здорова и вполне счастлива; это она мне сама
сказала, и еще просила передать, что всей душой благодарна Вам и никогда Вас не
забудет. Она очень чистосердечно говорила со мной, и я полюбила ее чуть не с
первого взгляда. И не мудрено; она так хороша и так обаятельна, что ее нельзя
не полюбить. Ничего удивительного, если и другие ее любят. Так и должно быть.
Я
не хотела бы встревожить Вас — помню, Вы говорили, что относитесь к миссис
Гоуэн с глубоким дружеским интересом, — но не скрою, что мистер Гоуэн
кажется мне не очень подходящим для нее мужем. Он как будто любит ее, а что она
его любит, это и говорить нечего, но он какой-то несерьезный — не в отношениях
к жене, а вообще. Меня не покидала мысль, что будь я миссис Гоуэн (какое
нелепое предположение! и как мне нужно было бы измениться, чтобы стать на нее
похожей!), я чувствовала бы себя сиротливой и неуверенной, не имея, в сущности,
на кого опереться. Мне даже показалось, что у нее отчасти есть такое чувство,
хоть она и не сознает этого. Но помните, Вы не должны за нее тревожиться, ведь
она «вполне здорова и вполне счастлива». А к тому же еще чудо как хороша.
Я
надеюсь вскоре опять увидеться с нею; по моим расчетам она со дня на день
должна прибыть в Венецию. И я всеми силами постараюсь быть ей настоящим другом
— ради Вас. Дорогой мистер Кленнэм, для Вас, верно, не имеет значения, что Вы
были мне другом в ту пору, когда у меня не было других друзей (как нет и
теперь, потому что новых я не завела), а для меня это очень, очень важно, и я
об этом никогда не забываю.
Хотелось
бы мне знать (но лучше, если я ни от кого не буду получать писем), как идут
дела в заведении мистера и миссис Плорниш, которое им помог открыть мой дорогой
отец; я так рада, что и старый мистер Нэнди опять с ними и, верно, целый день
распевает свои песенки, нянча внуков. Не могу удержаться от слез, думая о моей
бедной Мэгги; как там все ни добры к ней, а должно быть, первое время она
тосковала без своей маменьки. Вы ей, пожалуйста, передайте, под строгим
секретом, что я люблю ее по-прежнему, и не меньше, если не больше ее сожалею о
нашей разлуке. И всем там передайте, что я о них думаю каждый день, и где бы я
ни была, сердцем я всегда с ними. Ах, если б Вы могли заглянуть в мое сердце,
Вы бы пожалели меня оттого, что судьба меня так далеко забросила — и так высоко
подняла!
Вам,
я уверена, приятно будет узнать, что мой дорогой отец чувствует себя как нельзя
лучше; все эти перемены благотворно отозвались на нем, и он теперь совсем не
тот, каким Вы его привыкли видеть. Дядя, по-моему, тоже изменился к лучшему; но
как он не жаловался прежде, так не радуется теперь. Фанни очень мила, жива и
остроумна. Она создана, чтоб быть богатой и знатной; привычка к новой жизни
далась ей удивительно легко.
О
себе я этого не могу сказать; боюсь, что мне никогда не привыкнуть. Ученье у
меня подвигается плохо. Миссис Дженерал всегда при нас, мы говорим
по-французски и по-итальянски, и она прилагает все усилия, чтобы
усовершенствовать нас во многих отношениях. Когда я пишу: «Мы говорим
по-французски и по-итальянски», это значит — говорят Фанни и миссис Дженерал.
Что до меня, я настолько тупа, что не делаю никаких успехов. Стоит мне задуматься
о чем-нибудь, как мои мысли устремляются в привычном направлении, меня охватывает
беспокойство об отце, о работе, о том, как свести концы с концами, но вдруг я
вспоминаю, что ни о чем таком беспокоиться уже не нужно, и это так невероятно и
удивительно, что мысли у меня снова убегают назад, в прошлое. Никому, кроме
Вас, я бы в этом не решилась признаться.
То
же самое происходит со всеми новыми для меня странами и картинами природы. Все
это очень красиво и интересно, но я как-то недостаточно сосредоточенна — недостаточно
разобралась в себе самой, если Вам понятно, что я хочу сказать, — чтобы
спокойно наслаждаться своими впечатлениями. И то, что я вижу сейчас, странным
образом переплетается для меня с тем, что я видела и знала раньше. К примеру,
когда мы были в горах (стыдно рассказывать о таких глупостях даже Вам, дорогой
мистер Кленнэм), мне часто представлялось: вон за той нависшей кручей
скрывается Маршалси, а за этим снежным сугробом — комната Вашей матушки, где я
так часто засиживалась за работой и где я впервые увидела Вас. А помните Вы тот
вечер, когда мы с Мэгги были у Вас на Ковент-Гардене[82]? Сколько раз Ваша
комната виделась мне в темноте за окном кареты и долгие-долгие мили словно
ехала вместе с нами по незнакомым местам! Тогда, возвращаясь от Вас, мы
опоздали домой, и нам пришлось до утра оставаться на улице. Я часто смотрю на
звезды, вот хотя бы с этого балкона, и воображаю, будто снова сижу с Мэгги у
тюремных ворот или брожу по ночным улицам.
И
с людьми, которые остались в Англии, у меня происходит то же самое. Во время
прогулок по каналу я часто ловлю себя на том, что заглядываю во встречные
гондолы, точно думаю увидеть там своих старых знакомых. Я бы не помнила себя от
радости, если бы это случилось, и даже не слишком удивилась бы в первую минуту.
Когда я очень размечтаюсь, мне всюду мерещатся дорогие лица, и, кажется,
вот-вот я в самом деле увижу их на каком-нибудь мосту или набережной.
Упомяну
еще об одном обстоятельстве, которое, верно, покажется Вам странным. Так всякому
показалось бы, кроме меня; а порой даже и мне так кажется. Дело в том, что мне
иногда вдруг делается совсем по-старому жаль — Вы знаете, кого. Как он ни переменился
и как я ни счастлива и ни благодарна судьбе за эту перемену, а все-таки порой
сердце у меня сжимается от мучительной жалости к нему, и эта жалость так
сильна, что мне хочется обнять его, шепнуть ему на ухо, как я люблю его, и
немножко поплакать у него на груди. Мне бы тогда сразу стало легче, и я снова
гордилась бы и радовалась. Но я знаю, что так нельзя: он сам будет недоволен,
Фанни рассердится, а миссис Дженерал придет в недоумение; и я сдерживаюсь. Но
не могу пересилить в себе чувства, что я отдалилась от него и отдаляюсь все
больше, а он, несмотря на всех своих лакеев и камердинеров, одинок и нуждается
во мне.
Дорогой
мистер Кленнэм, я и так написала о себе слишком много, но должна написать еще
несколько строк, иначе выйдет, что я не сказала того, что для меня самое важное.
Среди всех глупых мыслей, в которых я не постеснялась открыться Вам, зная, что
никто лучше Вас меня не поймет и никто не отнесется ко мне снисходительнее
Вас, — среди всех этих мыслей есть одна, которая никогда меня не покидает:
это мысль, или, вернее, надежда, что и Вы когда-нибудь, на досуге, вспоминаете
обо мне. Сознаюсь Вам, у меня есть одно опасение на этот счет; оно не дает мне
покоя с тех пор, как мы уехали, и мне бы очень хотелось его рассеять. Я очень
боюсь, что Вы теперь относитесь ко мне по-другому — не так, как прежде. Не
надо, пожалуйста, не надо — Вы даже не представляете, как мне это было бы
тяжело. Я просто не могу перенести мысли, что, может быть, стала для Вас более
чужой, более далекой, чем в те дни, когда Вы были так добры ко мне. Прошу Вас,
умоляю, никогда не думайте обо мне как о дочери богатого отца, никогда не
рисуйте себе меня в лучшем платье, среди лучшей обстановки, чем когда Вы меня
увидели первый раз. Пусть я навсегда останусь для Вас бедно одетой маленькой
девочкой, к которой Вы отнеслись с таким ласковым участием, чье худое платьишко
оберегали от дождя, чьи промокшие ноги согревали у своего камина. И если уж
случится Вам вспомнить обо мне, знайте, что я все та же, глубоко преданная и за
все благодарная Вам
Крошка
Доррит.
P.S.
Главное, помните, что Вам нет нужды тревожиться о миссис Гоуэн. Она вполне здорова
и вполне счастлива — это ее подлинные слова. И чудо как хороша!»
|
