
Увеличить |
Глава XV
Миссис Флинтвинч
снова видит сон
Старый,
одетый мантией копоти дом, что стоял на одной из улиц Сити, тяжело опираясь на
костыли, вместе с ним обветшавшие и источенные временем, не знал никаких утех в
своем унылом существовании калеки. Если солнце порой освещало его, то лишь одним
косым лучом, и то не больше чем на полчаса; если озаряла его луна, то в
заплатах лунного света его траурная одежда казалась еще печальнее; а звезды, те
уж, понятное дело, смотрели на него холодным взглядом, когда ночь была ясная и
дым не застилал неба. Зато всякая непогода держалась за него с редким
постоянством. Дождь, град, мороз, слякоть продолжались здесь, когда в других
местах о них и думать забыли; что же касается снега, то он лежал здесь
неделями, успев уже из желтого сделаться черным и, медленно исходя грязными
слезами, доживал свою неприглядную жизнь. Других завсегдатаев не было у этого
дома. Уличный шум почти не проникал в его стены, стук колес проезжавшего мимо
экипажа врывался туда лишь на мгновение, и от этого у миссис Зффери постоянно
было такое чувство, будто у нее заложило уши и слух возвращается к ней только
урывками и ненадолго. Так же было и с голосами прохожих, с пением, свистом,
смехом, со всеми звуками жизненного веселья. Они на короткий миг будоражили
тишину и тотчас же пролетали дальше.
Пламя
свечи и пламя камина поочередно освещали комнату миссис Кленнэм, и только эта
смена огней нарушала царившее там мертвенное однообразие. Весь день и всю ночь
в двух длинных, узких окнах горел неяркий, мрачноватый свет. Случалось, что он
вдруг яростно вспыхивал, как то бывало и с ней самой; но чаще мерцал уныло и
ровно, медленно, как и она, пожирая самое себя. Однако в короткие зимние дни,
когда вскоре после полудня начинало смеркаться, на стене противоположного дома
возникали искаженные тени самой миссис Кленнэм, мистера Флинтвинча с его скривленной
шеей, миссис Эффери, которая то появлялась, то исчезала. Они двигались по
стене, дрожа и колеблясь, словно изображения в гигантском волшебном фонаре.
Когда больная укладывалась в постель, тени одна за другой пропадали –
исполинская тень миссис Эффери всегда мелькала на стене дольше других, но,
наконец, тоже исчезала в воздухе, как будто она отправилась на шабаш ведьм. И
только свеча одиноко горела в окне, постепенно бледнея с приближением утра,
пока ее не задувала миссис Эффери, чья тень появлялась к этому времени вновь,
словно воротясь с шабаша.
А может
быть, слабый огонек этой свечи служил маяком кому-то, кто нежданно-негаданно
должен был явиться сюда по зову судьбы? Может быть, слабый огонек этой свечи
был сторожевым огнем, которому суждено было зажигаться в комнате больной каждую
ночь, до тех пор, пока не произойдет назначенное от века событие? Кто же из
несметного множества путников, что странствуют при солнце и при звездах, на
суше и на море, взбираются на крутые горы и устало бредут по бескрайным
равнинам, сходятся и расходятся в прихотливом скрещении дорог, непостижимо
влияя порой на свои и чужие судьбы, – кто из них, сам не зная об истинной
цели своих странствий, медленно, но верно приближался в то время к дому, где
горел этот путеводный огонь?
Время
покажет нам. Почетное возвышение и позорный столб, эполеты генерала и палочки барабанщика,
памятник в Вестминстерском аббатстве[38]
и зашитый мешок, спущенный за борт судна, митра и работный дом, кресло
лорд-канцлера и виселица, трон и гильотина – любой жребий может ожидать того,
кто сейчас в пути на большой дороге жизни; но у этой дороги есть неожиданные
повороты, и только Время покажет нам, куда она приведет того или иного путника.
Однажды
в зимние сумерки супруге мистера Флинтвинча, которую весь день одолевала дремота,
привиделся сон.
Снилось
ей, будто она грела на кухне воду для чайника, а заодно сама уселась погреться
у очага, подоткнув подол юбки и поставив ноги на решетку, где меж двух холодных
черных провалов догорали остатки огня. И будто в то время, когда она так
сидела, размышляя о том, что для иных людей жизнь – довольно невеселая выдумка,
ее вдруг испугали какие-то звуки, послышавшиеся за ее спиной. И будто это
случилось не первый раз – точно такие же звуки испугали ее однажды на прошлой
неделе, загадочные, непонятные звуки, сперва тихий шорох, а потом топ-топ-топ,
словно чьи-то быстрые шаги; и сразу у нее так и захолонуло сердце, как если б
от этих шагов пол затрясся под ногами или чья-то ледяная рука протянулась и схватила
ее. И будто тут ожили все ее старые страхи насчет того, что в доме нечисто, и
она опрометью бросилась по лестнице наверх, сама не зная куда, лишь бы поближе
к людям.
Снилось
ей дальше, будто, очутившись в сенях, она увидела, что дверь в контору ее
супруга и повелителя распахнута настежь и что там никого нет. Во сне она
подошла к узкому, точно прореха, окошку маленькой комнатки по соседству с
наружною дверью, чтобы хоть через стекло почувствовать бьющимся сердцем
близость живых существ, непричастных к этому населенному привидениями дому. Во
сне она увидела на противоположной стене тени обоих умников, судя по всему,
занятых оживленной беседой. Во сне она сняла башмаки и на цыпочках поднялась
наверх, то ли чтоб быть поближе к этим двоим, которым и нечистая сила не
страшна, то ли чтобы услышать, о чем идет у них речь.
– Вы
свои фокусы оставьте, – говорил мистер Флинтвинч. – Я это терпеть не
намерен.
Миссис
Флинтвинч снилось, будто она стояла за полуотворенной дверью и совершенно отчетливо
слышала, как ее муж произнес эти дерзкие слова.
– Флинтвинч, –
отвечала миссис Кленнэм своим обычным, глухим, но властным голосом. – В
вас вселился демон гнева. Не поддавайтесь ему.
– А
хоть бы даже и не один, а целая дюжина демонов, – возразил мистер
Флинтвинч, тон которого неопровержимо доказывал, что последнее предположение
ближе к истине. – Хоть бы даже полсотни, все они вам скажут то же самое:
вы свои фокусы оставьте, я это терпеть не намерен. А не скажут, так я их
заставлю.
– Да
что я такого сделала, злобный вы человек? – спросил властный голос.
– Что
сделали? – переспросил мистер Флинтвинч. – Набросились на меня, вот
что.
– Если
вы хотите сказать, что я упрекнула вас…
– Я
хочу сказать именно то, что говорю, – возразил Иеремия, с непреодолимым и
непонятным упорством держась за свое фигуральное выражение. – Сказано
ясно: набросились на меня!
– Я
упрекнула вас. – начала она снова, – потому, что…
– Не
желаю слушать! – закричал Иеремия. – Вы набросились на меня.
– Хорошо,
сварливый вы человек, я набросилась на вас (Иеремия злорадно хихикнул, услышав,
как она повторила-таки это слово) за ваш неуместно многозначительный тон в
давешнем разговоре с Артуром. Мне впору было бы усмотреть тут в некотором роде
злоупотребление доверием. Я понимаю, вы просто не обдумали…
– Не
желаю слушать! – перебил непримиримый Иеремия, отметая эту
оговорку. – Я все обдумал.
– Знаете
что, вы уж разговаривайте сами с собой, а я лучше помолчу, – сказала
миссис Кленнэм после паузы, в которой чувствовалось раздражение. –
Бесполезно обращаться к упрямому старому сумасброду, который задался целью
перечить мне во всем.
– И
этого тоже не желаю слушать, – возразил Иеремия. – Никакой такой
целью я не задавался. Я сказал, что все обдумал. Угодно вам знать, почему,
обдумавши все, я говорил с Артуром именно так, упрямая вы старая сумасбродка?
– Вы
мне решили вернуть мои собственные слова, – сказала миссис Кленнэм,
стараясь обуздать свое негодование. – Да, я хочу знать.
– Так
я вам скажу. Потому что вы должны были вступиться перед сыном за память отца, а
вы этого не сделали. Потому что прежде чем распаляться гневом за себя, вы,
которая…
– Остановитесь,
Флинтвинч! – воскликнула она изменившимся голосом. – Как бы вы не
зашли чересчур далеко!
Но
старик и сам спохватился. Последовала новая пауза, во время которой он, видимо,
перешел на другое место; потом он заговорил опять, уже значительно мягче.
– Я
вам начал объяснять, почему я говорил с Артуром так. Потому что, на мой взгляд,
прежде чем думать о себе, вам следовало подумать об отце Артура. Отец Артура! Я
никогда не питал особого расположения к отцу Артура. Я служил его дяде еще
тогда, когда отец Артура значил в этом доме немногим больше меня, денег у него
в кармане было меньше, чем у меня, а надежд на дядино наследство ровно столько,
сколько у меня. Он голодал в парадных комнатах, а я голодал на кухне; вот и вся
почти разница между нами – одна крутая лестница нас разделяла. Я в ту пору
относился к нему довольно холодно; впрочем, не помню, чтобы когда-либо я
относился к нему иначе. Человек он был безвольный, слабый, с самого своего
сиротского детства запуганный чуть не до полусмерти. И когда он привел в дом
вас – жену, выбранную ему дядей, достаточно было один раз взглянуть на вас (а
вы тогда были красивая женщина), чтобы понять, кто будет верховодить в семейной
жизни. Начиная с тех пор, вы всегда умели сами за себя постоять. Будьте же и
теперь такой. Не пытайтесь опираться на мертвых.
– Я
вовсе не опираюсь на мертвых – как вы говорите.
– Но
были бы не прочь опереться, если бы я не помешал, – пробурчал
Иеремия. – За это вы на меня и набросились. Не можете простить мне, что я
помешал. Вас, верно, удивляет, с чего это мне вдруг вздумалось заступиться за
отца Артура? Ведь так, сознайтесь? А впрочем, хоть и не сознавайтесь, все равно
я знаю, что это так, и вы сами знаете, что это так. Ладно, я вам объясню, в чем
тут дело. Может, со стороны это покажется странностью, но таков уж у меня
характер: не могу стерпеть, чтобы какой-нибудь человек делал все как ему
хочется, Вы женщина решительная, умная, если вы поставили перед собой цель,
ничто вас не отвратит от нее. Кому и знать это, как не мне.
– Ничто
не отвратит меня от поставленной цели, Флинтвинч, если она для меня внутренне
оправдана. Вот что надобно прибавить.
– Внутренне
оправдана? Я ведь сказал, что вы самая решительная женщина на свете (хотел сказать,
во всяком случае), и уж если вы решили добиться какой-то цели, что вам стоит
найти для нее внутреннее оправдание?
– Глупец!
Мое оправдание – в этой книге! – с грозным пафосом воскликнула она и, судя
по раздавшемуся звуку, изо всей силы стукнула рукой по столу.
– Хорошо,
хорошо, – невозмутимо отозвался Иеремия. – Мы сейчас не станем в этом
разбираться. Так или иначе, но, поставив перед собой цель, вы ее добиваетесь, и
при этом вам нужно, чтобы все подчинялось вашим замыслам. Ну, а я подчиняться
не намерен. Я много лет был вам преданным и полезным помощником, и я даже
привязан к вам. Но стать вашей тенью – на это я не могу согласиться, не хочу
согласиться, никогда не соглашался и не соглашусь. Глотайте на здоровье всех
кого хотите! А я не дамся – такой уж у меня странный нрав, сударыня, не желаю,
чтобы меня глотали живьем.
Не здесь
ли следовало искать основу взаимного понимания этих двух людей? Не эта ли недюжинная
сила характера, угаданная ею в мистере Флинтвинче, побудила миссис Кленнэм
снизойти до союза с ним?
– Оставим
этот вопрос и не будем больше к нему возвращаться, – сумрачно сказала она.
– Только
не вздумайте наброситься на меня опять, – возразил неумолимый
Флинтвинч, – иначе нам придется к нему вернуться.
Тут
миссис Флинтвинч приснилось, будто ее супруг принялся расхаживать взад и вперед
по комнате, чтобы остудить свою злость, а она будто убежала в сени и некоторое
время стояла там, в темноте, прислушиваясь и дрожа всем телом; но все было
тихо, и вскоре страх перед нечистой силой и любопытство взяли свое, и она снова
прокралась на прежнее место за дверью.
– Зажгите,
пожалуйста, свечу, Флинтвинч, – говорила миссис Кленнэм, явно желая
направить разговор на обыденные предметы. – Время чай пить. Крошка Доррит
сейчас придет и застанет меня в потемках.
Мистер
Флинтвинч проворно зажег свечу и, ставя ее на стол, заметил:
– Кстати,
каковы ваши планы насчет Крошки Доррит? Так она и будет вечно здесь работать?
Вечно являться в вашу комнату к чаю? Вечно приходить и уходить, как она сейчас
приходит и уходит?
– Разве
можно говорить о вечности, обращаясь к бедной калеке? Всех нас косит время,
точно траву на лугу; но меня эта жестокая коса подрезала уже много лет назад, и
с тех пор я лежу здесь, немощная, недвижная, в ожидании, когда господь бог
приберет меня в свою житницу.
– Так-то
так. Но вы здесь лежите живая-живехонькая – а сколько детей, юношей, молодых цветущих
женщин и здоровых и крепких мужчин было скошено и прибрано за эти годы, которые
для вас прошли почти бесследно – вы даже и переменились очень мало. Вы еще
поживете, да и я, надеюсь, тоже. А когда я говорю «вечно», то подразумеваю наш
с вами век – хоть я и не поэтического склада.
Все эти
соображения мистер Флинтвинч изложил самым невозмутимым тоном и столь же невозмутимо
стал ждать ответа.
– Если
Крошка Доррит и впредь останется такой же скромной и прилежной и будет
нуждаться в той незначительной помощи, которую я в силах ей оказать, она может
рассчитывать на эту помощь, пока я жива, – разве только сама от нее откажется.
– И
больше ничего? – спросил Флинтвинч, поглаживая свой подбородок.
– А
что же еще? Что, по-вашему, должно быть еще? – воскликнула миссис Кленнэм
с угрюмым недоумением в голосе.
После
этого миссис Флинтвинч приснилось, будто они с минуту или две молча глядели
друг на друга поверх пламени свечи, и каким-то образом она почувствовала, что
глядели пристально.
– А
вы случайно не знаете, миссис Кленнэм, – спросил повелитель Эффери,
понизив голос и придав ему выражение, значительность которого вовсе не соответствовала
простоте вопроса, – вы случайно не знаете, где она живет?
– Нет.
– А
вы не – ну, скажем, не желали бы узнать? – спросил Иеремия таким тоном,
словно готовился вцепиться в нее.
– Если
бы желала, так давно уже узнала бы. Разве я не могу у нее спросить?
– Стало
быть, не желаете знать?
– Не
желаю.
Мистер
Флинтвинч испустил долгий красноречивый вздох, а затем сказал, все так же
многозначительно:
– Дело
в том, что я – совершенно случайно, заметьте! – выяснил это.
– Где
бы она ни жила, – возразила миссис Кленнэм монотонным скрипучим голосом,
отчеканивая слово за словом, как будто все произносимые ею слова были вырезаны
на металлических брусочках и она их перебирала по порядку, – это ее
секрет, и я на него посягать не намерена.
– Может
быть, вы даже предпочли бы не знать о том, что я знаю то, чего вы не
знаете? – спросил Иеремия; эта дважды перекрученная фраза вышла
удивительно похожей на него самого.
– Флинтвинч, –
сказала его госпожа и компаньонша с неожиданной силой, так что Эффери за дверью
даже вздрогнула, услышав ее голос, – зачем вы стараетесь вывести меня из
терпения? Вы видите эту комнату. Если есть что-либо утешительное в моем
долголетнем заточении в ее четырех стенах – не поймите это как жалобу, вам
хорошо известно, что я никогда не жалуюсь на свою: судьбу, – но если может
тут быть что-либо утешительное для меня, так это то, что, лишенная радостей внешнего
мира, я в то же время избавлена от знания некоторых вещей, которые мне знать не
хотелось бы. Так почему же вы, именно вы хотите отказать мне в этом утешении?
– Ни
в чем я вам не хочу отказывать, – возразил Иеремия.
– Тогда
ни слова больше – ни слова больше. Пусть Крошка Доррит хранит свой секрет, и вы
тоже его храните. Пусть она, как и раньше, приходит и уходит, не встречая
любопытных взглядов и не подвергаясь расспросам. И пусть у меня, в моих
страданьях будет хоть одно маленькое облегчение. Неужели это так много, что вы
готовы терзать меня, точно злой дух, из-за этого?
– Я
только задал вам вопрос.
– А
я на него ответила. – И ни слова больше – ни слова больше. – Тут
скрипнули колеса покатившегося кресла, и тотчас же резко зазвонил колокольчик.
Эффери,
в которой страх перед мужем пересилил в эту минуту страх перед нечистой силой,
торопливо и бесшумно прокралась в сени, сбежала вниз по кухонной лестнице еще
быстрей, чем недавно бежала по ней наверх, уселась на прежнее место у очага,
снова подоткнула подол юбки, а затем накинула передник на голову. Колокольчик
позвонил опять, потом еще и еще раз, наконец зазвонил без перерыва, но Эффери
оставалась глуха к его настойчивому звону; она все сидела, накрывшись
передником, и тщетно старалась перевести дыхание. Но вот, наконец, по лестнице,
ведущей из верхних комнат в сени, послышалось шарканье туфель мистера
Флинтвинча, сопровождаемое невнятной воркотней и возгласами: «Эффери,
старуха!». А так как Эффери по-прежнему не шевелилась под своим передником, он
со свечою в руке спустился, несколько раз споткнувшись, вниз, подошел к ней
вплотную, сдернул с ее головы передник и сильно встряхнул ее за плечо.
– Ох,
Иеремия! – разом проснувшись, воскликнула Эффери. – Как ты меня
напугал!
– Ты
что тут делаешь, а? – грозно спросил Иеремия. – Тебе раз пятьдесят
звонили.
– Ох,
Иеремия! – сказала миссис Эффери. – Мне снился сон.
Припомнив
недавние похождения своей супруги в мире сонных грез, мистер Флинтвинч поднес
свечу к самому ее лицу, как бы вознамерившись устроить из нее факел для
освещения кухни.
– А
ты знаешь, что уже время подавать ей чай? – спросил он, злобно оскалившись
и пинком едва не выбив из-под миссис Эффери стул.
– Чай,
Иеремия? Ох, я сама не знаю, что со мной такое. Уж очень я напугалась перед
тем, как заснула, оттого, должно быть, все так и вышло.
– Эй
ты, сонная тетеря! – прикрикнул мистер Флинтвинч. – Что ты там
несешь?
– Я
слышала какой-то странный шум, Иеремия, и какую-то непонятную возню. Вот здесь
– здесь, в кухне.
Иеремия
поднял свечу и оглядел закопченный потолок кухни, затем опустил свечу вниз и
оглядел сырой каменный пол, затем повернулся со свечой кругом и оглядел
разукрашенные подтеками и пятнами стены.
– Крысы,
кошки, вода в трубах, – сказал Иеремия. При каждом из этих предположений
миссис Эффери отрицательно качала головой.
– Нет,
Иеремия, это ведь уж и раньше бывало. И не только в кухне, но и наверху, а один
раз ночью, когда я шла по лестнице из ее комнаты в нашу, я услышала шорох прямо
у себя за спиной, и даже вроде почувствовала какое-то прикосновение.
– Эффери,
старуха, – свирепо произнес мистер Флинтвинч, поводив носом у самых губ
своей супруги, чтобы удостовериться, не отдает ли от нее спиртным, – если
сию же минуту не будет готов чай, ты у меня почувствуешь такое прикосновение,
голубушка, что отлетишь на другой конец кухни.
Это
предупреждение расшевелило миссис Флинтвинч и заставило ее поторопиться с
чайником наверх, в комнату больной. Но как бы то ни было, она окончательно
утвердилась в своем мнении, что в этом мрачном доме творится неладное. С тех
пор она никогда не знала покоя после наступления сумерек и, выходя в темноте на
лестницу, всякий раз закутывала голову передником из страха, как бы чего не
увидеть.
Все эти
таинственные тревоги и непонятные сны повергли миссис Флинтвинч в душевное смятение,
от которого, как мы увидим в дальнейшем, ей не скоро суждено было оправиться. В
зыбком тумане нахлынувших на нее впечатлений и переживаний все вокруг стало
казаться ей загадочным, и от этого она сама сделалась загадочной для других, и
окружающим было также трудно разбираться в ее словах и поступках, как ей самой
разобраться в том, что происходило в доме, где она жила.

Итак,
миссис Эффери все еще возилась с приготовлением чая, когда раздался негромкий
стук в дверь, каким всегда оповещала о своем приходе Крошка Доррит. Миссис
Эффери смотрела, как Крошка Доррит снимает в сенях свою простенькую шляпку, а
мистер Флинтвинч безмолвно разглядывает ее издали, поскребывая свой подбородок,
и словно ждала, что вот-вот стрясется нечто чрезвычайное, от чего она лишится
рассудка со страху, а может быть, их всех троих разорвет на куски.
Когда с
чаепитием было покончено, снова послышался стук в наружную дверь, на этот раз
оповещавший о приходе Артура. Миссис Флинтвинч пошла отворить ему. Не успев
переступить порог дома, Артур обратился к ней:
– Очень
хорошо, что это вы, Эффери. – Мне нужно вас кое о чем спросить.
Но
Эффери торопливо ответила:
– Нет,
нет, Артур. Ради бога, не спрашивайте меня ни о чем! У меня наполовину отшибло
разум страхом и наполовину – снами. Не спрашивайте меня ни о чем! Не знаю я,
что есть, и чего нет, и что было, и чего не было! – С этими словами она
убежала от него и больше не показывалась ему на глаза.
Миссис
Эффери не была охотницей до книг, а скудное освещение в комнате не позволяло ей
заниматься шитьем, даже если бы она того хотела, а потому все свои вечера она
просиживала теперь в том темном углу, откуда появилась перед Артуром в день его
приезда, и самые невероятные мысли и подозрения, касавшиеся ее мужа, ее госпожи
и таинственных звуков старого дома, роились у нее в голове. В то время, когда
миссис Кленнэм с неистовым пылом твердила вслух свой религиозный урок, мысли
эти нет-нет да и заставляли Эффери оглядываться на дверь, и, пожалуй, ее ничуть
бы не удивило, если бы оттуда вдруг вышла какая-то темная фигура и увеличила
собой число внимающих благочестивым поучениям.
Вообще
же Эффери употребляла все усилия, чтобы ни словом, ни жестом не привлекать к
себе внимания двух умников, и лишь в редких случаях (большей частью это бывало
в час, когда вечернее бдение уже подходило к концу) она вдруг выскакивала из
своего угла и с перекошенным от страха лицом шептала мистеру Флинтвинчу, мирно
читавшему газету у столика миссис Кленнэм:
– Вот
опять, Иеремия! Слышишь? Что это за шум?
Но шум,
если он и был, уже успевал затихнуть, и мистер Флинтвинч рычал на нее с такой
яростью, как будто это она против его воли срезала его с веревки:
– Эффери,
старуха, ты опять за свое! Ну погоди, вот я тебя сейчас так угощу, что тебе не
поздоровится!
|