 Увеличить |
Глава IV
С того
дня естествознание, и особенно химия, в самом широком смысле слова, стало почти
единственным моим занятием. Я усердно читал талантливые и обстоятельные
сочинения современных ученых. Я слушал лекции и знакомился с университетскими
профессорами и даже в г-не Кремпе обнаружил немало здравого смысла и знаний,
правда сочетавшихся с отталкивающей физиономией и манерами, но оттого не менее
ценных. В лице г-на Вальдмана я обрел истинного друга. Его заботливость никогда
не отзывала нравоучительностью; свои наставления он произносил с искренним
добродушием, чуждым всякого педантства. Он бесчисленными спосособами облегчал
мне путь к знанию и самые сложные понятия умел сделать легкими и доступными.
Мое прилежание, поначалу неустойчивое, постепенно окрепло, и вскоре я стал
работать с таким рвением, что утренний свет, гасивший звезды, часто заставал
меня в лаборатории.
При
таком упорстве я, разумеется, сделал большие успехи. Я поражал студентов своим
усердием, а наставников – познаниями. Профессор Кремпе не раз с лукавой
усмешкой спрашивал меня, как поживает Корнелий Агриппа, а г-н Вадьдман выражал
по поводу моих успехов самую искреннюю радость. Так прошло два года, и за это
время я ни разу не побывал в Женеве, всецело предавшись занятиям, которые, как
я надеялся, приведут меня к научным открытиям. Только те, кто испытал это,
знают неодолимую притягательность научного исследования. Во всех прочих занятиях
вы лишь идете путем, которым до вас прошли другие, ничего вам не оставив; тогда
как здесь вы непрерывно что-то открываете и изумляетесь. Даже человек средних
способностей, упорно занимаясь одним предметом, непременно достигнет в нем
глубоких познаний; поставив себе одну-единственную цель и полностью ей
отдавшись, я добился таких успехов, что к концу второго года придумал некоторые
усовершенствования в химической аппаратуре, завоевавшие мне в университете
признание и уважение. Вот тогда-то, усвоив из теории и практики естествознания
все, что могли мне дать ингольштадтские профессора, я решил вернуться в родные
места; но тут произошли события, продлившие мое пребывание в Ингольштадте.
Одним из
предметов, особенно занимавших меня, было строение человеческого и вообще
любого живого организма. Где, часто спрашивал я себя, таится жизненное начало?
Вопрос смелый и всегда считавшийся загадкой; но мы стоим на пороге множества
открытий, и единственной помехой является наша робость и леность. Размышляя над
этим, я решил особенно тщательно изучать физиологию. Если бы не моя
одержимость, эти занятия были бы тягостны и почти невыносимы. Для исследования
причины жизни мы вынуждены обращаться сперва к смерти. Я изучил анатомию, но
этого было мало; необходимо было наблюдать процесс естественного распада и гниения
тела. Воспитывая меня, отец принял все меры к тому, чтобы в мою душу не вкрался
страх перед сверхъестественным. Я не помню, чтобы когда-нибудь трепетал, слушая
суеверные россказни, или страшился призраков. Боязнь темноты была мне неведома,
а кладбище представлялось лишь местом упокоения мертвых тел, которые из
обиталищ красоты и силы сделались добычей червей. Теперь мне предстояло изучить
причины и ход этого разложения и проводить дни и ночи в склепах. Я сосредоточил
свое внимание на явлениях, наиболее оскорбительных для наших чувств. Я увидел,
чем становится прекрасное человеческое тело; я наблюдал, как превращается в тлен
его цветущая красота; я увидел, как все, что радовало глаз и сердце, достается
в пищу червям. Я исследовал причинные связи перехода от жизни к смерти и от
смерти к жизни, как вдруг среди полной тьмы блеснул внезапный свет – столь
ослепительный и вместе с тем ясный, что я, потрясенный открывшимися
возможностями, мог только дивиться, почему после стольких гениальных людей,
изучавших этот предмет, именно мне выпало открыть великую тайну.
Напомню,
что эта повесть – не бред безумца. Все, что я рассказываю, так же истинно,
как солнце на небесах. Быть может, тут действительно свершилось чудо, но путь к
нему был вполне обычным. Ценою многих дней и ночей нечеловеческого труда и
усилий мне удалось постичь тайну зарождения жизни; более того – я узнал, как
самому оживлять безжизненную материю.
Изумление,
охватившее меня в первые минуты, скоро сменилось безумным восторгом. После
стольких трудов достичь предела своих желаний – в этом была для меня
величайшая награда. Мое открытие было столь ошеломляющим, что ход мысли, постепенно
приведший меня к нему, изгладился из моей памяти, и я видел один лишь конечный
результат. Я держал в руках то, к чему стремились величайшие мудрецы от начала
времен. Нельзя сказать, что все открылось мне сразу, точно по волшебству; то,
что я узнал, могло служить руководством к заветной цели; но сама цель еще не
была достигнута. Я был подобен арабу, погребенному вместе с мертвецами и
увидевшему выход из склепа при свете единственной, слабо мерцавшей свечи.
По вашим
глазам, загоревшимся удивлением и надеждой, я вижу, что вы, мой друг, жаждете
узнать открытую мной тайну; этого не будет – выслушайте меня терпеливо до
конца, и вы поймете, почему на этот счет я храню молчание. Я не хочу, чтобы вы,
неосторожный и пылкий, как я сам был тогда, шли на муки и верную гибель. Пускай
не наставления, а мой собственный пример покажет вам, какие опасности таит в
себе познание и насколько тот, для кого мир ограничен родным городом,
счастливей того, кто хочет вознестись выше поставленных природой пределов.
Получив
в свои руки безмерную власть, я долго раздумывал, как употребить ее наилучшим
образом. Я знал, как оживить безжизненное тело, но составить такое тело, во
всей сложности нервов, мускулов и сосудов, оставалось задачей невероятно
трудной. Я колебался, создать ли себе подобного или же более простой организм;
но успех вскружил мне голову, и я не сомневался, что сумею вдохнуть жизнь даже
в существо столь удивительное и сложное, как человек. Материалы, бывшие в моем
распоряжении, казались недостаточными для этой трудной задачи, но я не сомневался
в конечном успехе. Я заранее приготовился к множеству трудностей; к тому, что
помехи будут возникать непрестанно, а результат окажется несовершенным; но,
памятуя о ежедневных достижениях технике и науки, я надеялся, что мои попытки
хотя бы заложат основание для будущих успехов. Сложность и дерзость моего
замысла также не казались мне доводом против него. С этими мыслями я приступил
к сотворению человеческого существа. Поскольку сбор мельчайших частиц очень
замедлил бы работу, я отступил от своего первоначального замысла и решил
создать гиганта – около восьми футов ростом и соответственно мощного
сложения. Приняв это решение и затратив несколько месяцев на сбор нужных
материалов, я принялся за дело.
Никому
не понять сложных чувств, увлекавших меня, подобно вихрю, в эти дни опьянения
успехом. Мне первому предстояло преодолеть грань жизни и смерти и озарить наш
темный мир ослепительным светом. Новая порода людей благословит меня как своего
создателя; множество счастливых и совершенных существ будут обязаны мне своим
рождением. Ни один отец не имеет столько прав на признательность ребенка, как
буду иметь я. Раз я научился оживлять мертвую материю, рассуждал я, со временем
(хотя сейчас это было для меня невозможно) я сумею также давать вторую жизнь
телу, которое смерть уже обрекла на исчезновение.
Эти
мысли поддерживали мой дух, пока я неослабным рвением отдавался работе. Щеки
мои побледнели, а тело исхудало от затворнической жизни. Бывало, что я терпел
неудачу на самом пороге успеха, но продолжал верить, что он может прийти в
любой день и час. Тайна, которой владел я один, стала смыслом моей жизни, и ей
я посвятил себя всецело. Ночами, при свете месяца, я неутомимо и неустанно
выслеживал природу в самых сокровенных ее тайниках. Как рассказать об ужасах
тех ночных бдений, когда я рылся в могильной плесени или терзал живых тварей
ради оживления мертвой материи? Сейчас при вооспоминании об этом я дрожу всем
телом, а глаза мои застилает туман; но в ту пору какое-то безудержное
исступление влекло меня вперед. Казалось, я утратил все чувства и видел лишь
одну свою цель. То была временная одержимость; все чувства воскресли во мне с
новой силой, едва она миновала, и я вернулся к прежнему образу жизни. Я собирал
кости в склепах; я кощунственной рукой вторгался в сокровеннейшие уголки человеческого
тела. Свою мастерскую я устроил в уединенной комнате, вернее чердаке,
отделенном от всех других помещений галереей и лестницей; иные подробности этой
работы внушали мне такой ужас, что глаза мои едва не вылезали из орбит. Бойня и
анатомический театр поставляли мне большую часть моих материалов; и я часто
содрогался от отвращения, но, подгоняемый все возрастающим нетерпением, все же
вел работу к концу.
За этой
работой, поглотившей меня целиком, прошло все лето. В тот год лето стояло прекрасное:
никогда поля не приносили более обильной жатвы, а виноградники – лучшего
сбора; но красоты природы меня не трогали. Та же одержимость, которая делала
меня равнодушным к внешнему миру, заставила меня позабыть и друзей, оставшихся
так далеко и не виденных так давно. Я понимал, что мое молчание тревожит их, и
помнил слова отца: «Знаю, что, пока ты доволен собой, ты будешь вспоминать нас
с любовью и писать нам часто. Прости, если я сочту твое молчание признаком
того, что ты пренебрег и другими своими обязанностями».
Таким
образом, я знал, что должен был думать обо мне отец, и все же не мог оторваться
от занятий, которые, как они ни были сами по себе отвратительны, захватили меня
целиком. Я словно отложил все, что касалось моих привязанностей, до завершения
великого труда, подчинившего себе все мое существо.
Я считал
тогда, что отец несправедлив ко мне, объясняя мое молчание разгульной жизнью и
леностью; но теперь я убежден, что он имел основания подозревать нечто дурное.
Совершенный человек всегда должен сохранять спокойствие духа, не давая страсти
или мимолетным желаниям возмущать этот покой. Я полагаю, что и труд ученого не
составляет исключения. Если ваши занятия ослабляют в нас привязанности или
отвращают вас от простых и чистых радостей, значит, в этих занятиях наверняка
есть нечто не подобающее человеку. Если бы это правило всегда соблюдалось и
человек никогда не жертвовал бы любовью к близким ради чего бы то ни было,
Греция не попала бы в рабство. Цезарь пощадил бы свою страну, освоение Америки
было бы более постепенным, а государства Мексики и Перу не подверглись бы
разрушению.
Однако я
принялся рассуждать в самом интересном месте моей повести, и ваш взгляд призывает
меня продолжать ее.
Отец в
своих письмах не упрекал меня и только подробней, чем прежде, осведомлялся о моих
занятиях. Прошли зима, весна и лето, пока я был занят своими трудами, но я не
любовался цветами и свежими листьями, прежде всегда меня
восхищавшими, – настолько я был поглощен работой. Листья успели
увянуть, прежде чем я ее завершил, и теперь я с каждым днем убеждался в полном
своем успехе. Однако к восторгу примешивалась и тревога, и я больше походил на
раба, томящегося в рудниках или ином гиблом месте, чем на творца, занятого
любимым делом. По ночам меня лихорадило, а нервы были болезненно напряжены; я
вздрагивал от шороха падающего листа и избегал людей, словно имел на совести
преступление. Иногда я пугался, видя, что превращаюсь в развалину; меня
поддерживало только мое стремление к цели; труд мой подвигался к концу, и я
надеялся, что прогулки и развлечения предотвратят начинавшуюся болезнь; все это
я обещал себе, как только работа будет окончена.
|
