 Увеличить |
Глава XII
Я лежал
на соломе, но долго не мог уснуть. Я размышлял над впечатлениями дня. Более всего
меня поразил кроткий вид этих людей; я тянулся к ним, и вместе с тем боялся их.
Слишком хорошо запомнился мне прием, который оказали мне накануне жестокие
поселяне; я не знал еще, что предприму в дальнейшем, но пока решил потихоньку
наблюдать за ними из своего укрытия, чтобы лучше понять мотивы их поведения.
Утром
обитатели хижины поднялись раньше солнца. Девушка принялась убирать и готовить
пищу, а юноша сразу же после завтрака ушел из дому.
Этот
день прошел у них в тех же занятиях, что и предыдущий. Юноша неустанно трудился
в поле, а девушка – в доме. Старик, который, как я вскоре обнаружил, был
слеп, проводил время за игрой на своем инструменте или в раздумьях. Ничто не
могло сравниться с любовью и уважением, которые молодые поселяне выражали
своему почтенному сожителю. Они оказывали ему бесчисленные знаки внимания, а он
награждал их ласковыми улыбками.
И все же
они не были вполне счастливы. Юноша и девушка часто уединялись и плакали. Я не
мог понять причины их горя, но оно меня глубоко печалило. Если страдают даже
такие прекрасные создания, я уже не удивлялся тому, что несчастен я
– жалкий и одинокий. Но почему несчастны эти кроткие люди? У них отличный
дом (таким, по крайней мере, он мне казался) и всяческая роскошь: огонь, чтобы
согреваться в стужу, вкусная пища для утоления голода и отличная одежда; но
главное – общество друг друга, ежедневные беседы, обмен ласковыми и нежными
взглядами. Что же означали их слезы? И действительно ли они выражали страдание?
Вначале я не в силах был разрешить эти вопросы, но время и неустанное
наблюдение объяснили мне многое, прежде казавшееся загадкой.
Прошло
немало времени, пока я понял одну из печалей этой достойной семьи: то была бедность;
они были бедны до крайности. Всю их пищу составляли овощи с огорода и молоко
коровы, которая зимой почти не доилась, так как хозяевам нечем было ее кормить.
Я думаю, что они нередко страдали от голода, особенно молодые; бывало, что они
ставили перед стариком еду, не оставляя ничего для себя.
Эта
доброта тронула меня. По ночам я обычно похищал. У них часть запасов, но убедившись,
что это им в ущерб, я перестал так делать и довольствовался ягодами, орехами и
кореньями, которые собирал в соседнем лесу.
Я нашел
также способ помогать им. Оказалось, что юноша проводит большую часть дня, заготовляя
дрова дня дома; и вот я стал по ночам брать его орудия, которыми скоро научился
пользоваться, и приносил им запас на несколько дней.
Помню,
когда я сделал это впервые, молодая девушка очень удивилась, найдя поутру у дверей
большую вязанку дров. Она громко произнесла несколько слов; подошел юноша и
тоже удивился. Я с удовольствием отметил, что в тот день он не пошел в лес, а
провел его за домашними делами и в огороде.
Затем я
сделал еще более важное открытие. Я понял, что эти люди умеют сообщать друг
другу свои мысли и чувства с помощью членораздельных звуков. Я заметил, что
произносимые ими слова вызывают радость или печаль, улыбку или огорчение на
лицах слушателей. Это была наука богов, и я страстно захотел овладеть ею. Но
все мои попытки кончались неудачей. Они говорили быстро, и слова их не были
связаны ни с какими видимыми предметами, так что у меня не было ключа к тайне.
Однако, прожив в моей лачуге несколько лунных месяцев и приложив много
стараний, я узнал названия некоторых, наиболее часто упоминавшихся предметов:
огонь, молоко, хлеб, дрова. Узнал я и имена обитателей дома. Юноша и девушка
имели их по нескольку, а старик только одно – отец. Девушку называли то
сестра, то Агата, а юношу – Феликс, брат или сын. Не могу описать восторг, с
каким я постигал значение всех этих сочетаний звуков и учился их произносить. Я
запомнил и некоторые другие слова, еще не понимая, что они значат: хороший,
малый, несчастный.
Так
прошла для меня зима. Кротость и красота обитателей хижины привязали меня к
ним: когда они грустили, я бывал подавлен; когда радовались, я радовался вместе
с ними. Кроме них, я почти не видел людей, а когда они появлялись в хижине, их
грубые голоса и ухватки только подчеркивали в моих глазах превосходство моих
друзей. Я заметил, что старик часто уговаривал своих детей, как он их называл,
не предаваться печали. Он говорил с ними бодро и с такой добротой, которая
трогала даже меня. Агата почтительно выслушивала его; иногда на глаза ее
навертывались слезы, которые она старалась незаметно смахнуть, но все же после
увещеваний отца она обычно становилась веселее. Не так было с Феликсом. Он
казался всех печальнее, и даже моему неопытному взгляду было заметно, что он
перестрадал больше всех. Но если лицо его выражало больше грусти, то голос
звучал еще бодрее, чем у сестры, особенно когда он обращался к старику.
Я мог бы
привести множество примеров, пусть незначительных, но весьма характерных для
этих достойных людей.
Живя в
нужде, Феликс тем не менее спешил порадовать сестру первым белым цветочком,
появлявшимся из-под снега. Каждое утро, пока она еще спала, он расчищал ей
тропинку к коровнику, приносил воды из колодца и дров из сарая, где, к его
удивлению, дровяные запасы непрерывно пополнялись чьейто невидимой рукой. Днем
он, очевидно, иногда работал на соседнего фермера, ибо часто уходил до самого
обеда, а дров с собой не приносил. Бывало, что он работал на огороде, но зимой
такой работы было мало, и он читал вслух старику и Агате.
Это
чтение сперва приводило меня в крайнее недоумение, но постепенно я стал
замечать, что, читая, он часто произносит те же сочетания звуков, что и в
разговоре. Я заключил из этого, что на страницах книги он видит понятные ему
знаки, которые можно произнести, и я жаждал их постичь, но как – если я не
понимал даже звуков, которые эти знаки обозначали? В этой последней науке я,
правда, продвинулся, хоть и не настолько, чтобы понимать их речь целиком, и
продолжал стараться изо всех сил; несмотря на мое горячее желание показаться
им, я понимал, что мне не следует этого делать, пока я не овладею их языком, и
они за это, быть может, простят мне мое уродство; последнее я тоже осознал по
контрасту, постоянно бывшему у меня перед глазами.
Я
любовался красотой обитателей хижины – их грацией и нежным цветом лица; но
как ужаснулся я, когда увидел свое собственное отражение в прозрачной воде!
Сперва я отпрянул, не веря, что зеркальная поверхность отражает именно меня, а
когда понял, как я уродлив, сердце мое наполнилось горькой тоской и обидой.
Увы! Я еще не вполне понимал роковые последствия своего уродства.
Солнце
пригревало сильней, день удлинился, снег сошел, обнажив деревья и черную землю.
У Феликса прибавилось работы, и страшная угроза голода исчезла. Их пища, хоть и
грубая, была здоровой, и теперь ее было достаточно. В огороде появились новые
растения, которые они употребляли в пищу; и с каждым днем их становилось
больше.
Ежедневно
в полдень старик выходил на прогулку, опираясь на плечо сына, если только не
шел дождь, – так, оказывается, назывались потоки воды, изливавшиеся с
небес. Это бывало нередко, но ветер скоро осушал землю, и погода становилась еще
лучше.
Я вел в
своем укрытии однообразную жизнь. Утром я наблюдал обитателей хижины; когда они
расходились по своим делам, я спал; остаток дня я снова посвящая наблюдению за
моими друзьями. Когда они ложились спать, а ночь была лунная или звездная, я отправлялся
в лес добывать пищу для себя и дрова для них. На обратном пути, если было
нужно, я расчищал тропинку от снега или выполнял за Феликса другие его
обязанности. Работа, сделанная невидимой рукой, очень удивляла их; в таких
случаях я слышал слова добрый дух и чудо, но тогда я еще не понимал их смысла.
Я
научился мыслить и жаждал побольше узнать о чувствах и побуждениях милых мне существ.
Мне не терпелось знать, отчего тоскует Феликс и задумывается Агата. Я надеялся
(глупец!), что как-нибудь сумею вернуть этим достойным людям счастье. Во сне и
во время моих походов в лес перед моими глазами всегда стояли почтенный седой
старец, нежная Агата и мужественный Феликс. Я видел в них высших существ,
вершителей моей судьбы. Тысячу раз рисовал я в своем воображении, как явлюсь
перед ними и как они меня примут. Я понимал, что вызову в них отвращение, но
думал кротостью и ласковыми речами снискать их расположение, а затем и любовь.
Эти
мысли радовали меня и побуждали с новым рвением учиться человеческой речи.
Голос у меня был резкий, но достаточно гибкий, и хотя он сильно отличался от их
нежных и мелодичных голосов, я довольно легко произносил те слова, которые
понимал. Это было как в басне об осле и комнатной собачке. Но неужели кроткий
осел, привязчивый, хоть с виду и грубый, не заслуживал иного отношения, кроме
побоев и брани?
Веселые
ливни и весеннее тепло преобразили землю. Люди, прежде словно прятавшиеся
где-то в норах, рассыпались по полям в принялись за крестьянские работы. Птицы
запели веселее; на деревьях развернулись листья. О, счастливая земля! Еще
недавно голая, сырая и неприветливая, она была теперь достойна богов. Моя душа
радовалась великолепию природы; прошедшее изгладилось из моей памяти, в
настоящем царили мир и покой, а будущее озарялось лучами надежды и ожиданием
счастья.
|
