 Увеличить |
Глава XI
Первые
мгновения своей жизни я вспоминаю с трудом: они предстают мне в какомто тумане.
Множество ощущений нахлынуло на меня сразу: я стал видеть, чувствовать, слышать
и воспринимать запахи, и все это одновременно. Понадобилось немало времени,
прежде чем я научился различать ощущения. Помню, что сильный свет заставил меня
закрыть глаза. Тогда меня окутала тьма, и я испугался; должно быть, я вновь
открыл глаза, и снова стало светло. Я куда-то пошел, кажется, куда-то вниз, и
тут в моих чувствах произошло прояснение. Сперва меня окружали темные, плотные
предметы, недоступные зрению или осязанию. Теперь я обнаружил, что я в состоянии
продвигаться свободно, а каждое препятствие могу перешагнуть или обойти.
Почувствовав утомление от яркого света и жары, я стал искать тенистого места.
Так я оказался в лесу близ Ингольштадта; там я отдыхал у ручья, пока не ощутил
голода и жажды. Они вывели меня из оцепенения. Я поел ягод, висевших на кустах
и разбросанных по земле, и утолил жажду водой из ручья; после этого я лег и
уснул.
Когда я
проснулся, уже стемнело; я озяб и инстинктивно испугался одиночества. Еще у
тебя в доме, ощутив холод, я накинул на себя кое-какую одежду, но она
недостаточно защищала мена от ночной росы. Я был жалок, беспомощен и несчастен;
я ничего не знал и не понимал, я лишь чувствовал, что страдаю, – и я
заплакал.
Скоро
небо озарилось мягким светом, в это меня обрадовало. Из-за деревьев вставало какое-то
сияние. Я подивился ему. Оно восходило медленно, но уже освещало передо мной
тропу, и а снова принялся искать ягоды. Мне было холодно, но под деревом я
нашел чейто плащ, закутался в него и сел на землю. В голове моей не было ясных
мыслей; все было смутно. Я ощущал свет, голод, жажду, мрак; слух мой полнился
бесчисленными звуками, обоняние воспринимало множество запахов; единственное,
что я различал ясно, был диск луны – и на него я устремил радостный взор.
Ночь не
раз сменилась днем, а ясный диск заметно уменьшился, прежде чем я научился разбираться
в своих ощущениях. Я начал узнавать поивший меня прозрачный ручей и деревья,
укрывавшие меня своей тенью. Я с удовольствием обнаружил, что часто слышимые
мной приятные звуки издавались маленькими крылатыми существами, которые то и
дело мелькали между мной и светом дня. Я стал яснее различать окружающие
предметы и границы нависшего надо мной светлого купола. Иногда я безуспешно
пытался подражать сладкому пению птиц. Я хотел по-своему выразить волновавшие
меня чувства, но издаваемые мной резкие и дикие звуки пугали меня, и я умолкал.
Луна
перестала всходить, потом появилась опять в уменьшенном виде, а я все еще жил в
лесу. Теперь ощущения мои стали отчетливыми, а ум ежедневно обогащался новыми
понятиями. Глаза привыкли к свету и научились правильно воспринимать предметы;
я уже отличал насекомых от растений, а скоро и одни растения от других. Я
обнаружил, что воробей издает одни только резкие звуки, а дрозд – нежные и
приятные.
Однажды,
мучимый холодом, я наткнулся на костер, оставленный какими-то бродягами, и с
восхищением ощутил его тепло. Я радостно протянул руку к пылающим углям, но
тотчас отдернул ее с криком. Как странно, подумал я, что одна и та же причина
порождает противоположные следствия! Я стал разглядывать костер и, к своей
радости, обнаружил, что там горят сучья, Я тотчас набрал веток, но они были
сырые и не загорелись. Это огорчило меня, и я долго сидел, наблюдая за огнем.
Сырые ветки, лежавшие у огня, подсохли и тоже загорелись. Я задумался; трогая
то одни, то другие ветки, я понял, в чем дело, и набрал побольше дров, чтобы
высушить их и обеспечить себя теплом. Когда наступила ночь и пора было спать, я
очень боялся, как бы мой костер не погас. Я бережно укрыл его сухими сучьями и
листьями, а сверху наложил сырых веток; затем, разостлав свой плащ, я улегся и
заснул.
Утром
первой моей заботой был костер. Я разрыл его, и легкий ветерок тотчас же раздул
пламя, Я запомнил и это и смастерил из веток опахало, чтобы раздувать
погасающие угли. Когда снова наступила ночь, я с удовольствием обнаружил, что
костер дает не одно лишь тепло, но и свет, и что огонь годится для
приготовления пищи; ибо оставленные путниками объедки были жареные и на вкус
куда лучше ягод, которые я собирал с кустов. Я попробовал готовить себе пищу
тем же способом и положил ее на горячие угли. Оказалось, что ягоды от этого
портятся, зато орехи и коренья становятся гораздо вкуснее.
Впрочем,
добывать пищу становилось трудней; и я иной раз тратил целый день на поиски
горсти желудей, чтобы хоть немного утолить голод. Поняв это, я решил
перебраться в другие места, где мне легче было бы удовлетворять мои скромные
потребности. Но, задумав переселение, я печалился об огне, который нашел
случайно и не знал, как зажечь самому. Я размышлял над этим несколько часов, но
ничего не придумал. Завернувшись в плащ, я зашагал по лесу, вслед заходящему
солнцу. Так я брел три дня, пока не вышел на открытое место. Накануне выпало
много снега, и поля скрылись под ровной белой пеленой; это зрелище навело на
меня грусть, а ноги мерзли на холодном, влажном веществе, покрывавшем землю.
Выло, должно
быть, часов семь утра, и я тосковал по пище и крову. Наконец я заметил на
пригорке хижину, вероятно, выстроенную для пастухов. Такого строения я еще не
видел, и я с любопытством осмотрел его. Дверь оказалась незапертой, и я вошел
внутрь. Возле огня сидел старик и готовил себе пищу. Он обернулся на шум;
увидев меня, он громко закричал и, выскочив из хижины, бросился бежать через
поле с такой быстротой, на какую его дряхлое тело казалось неспособным, Его
облик, непохожий на все виденное мной до тех пор, и его бегство удивили меня.
Зато хижина привела меня в восхищение; сюда не проникали снег и дождь; пол был
сухой; словом, хижина показалась мне тем роскошным дворцом, каким был
Пандемониум для адских духов после их мук в огненном озере. Я с жадностью поглотил
остатки трапезы пастуха, состоявшей из хлеба, сыра, молока и вина; последнее,
впрочем, не пришлось мне по вкусу. Затем, ощутив усталость, я лег на кучу
соломы и заснул.
Проснулся
я уже в полдень; обрадовавшись солнцу к снегу, сверкавшему под его лучами, я
решил продолжать свой путь; положив остатки пастушьего завтрака в суму, которую
я нашел тут же, я несколько часов шагал по волям и к закату достиг деревни. Она
показалась мне настоящим чудом! Я поочередно восхищался в хижинами, и более
богатыми домами. Овощи в огородах, молоко и сыр, выставленные в окнах некоторых
домов, возбудили мой аппетит. Я выбрал один из лучших домов и вошел; но не
успел я переступить порог, как дети закричали, а одна из женщин лишилась
чувств. Это всполошило всю деревню; кто пустился бежать, а кто бросился на
меня; израненный камнями и другими предметами, которые в меня кидали, я убежал
в поле и в страхе укрылся в маленькой лачуге, совершенно пустой и весьма жалкой
после дворцов, виденных мной в деревне. Правда, лачуга примыкала к чистенькому
домику; но после недавнего горького опыта я не решился туда войти. Мое убежище
было деревянным и таким низким, что я с трудом умещался в нем сидя. Пол был не
дощатый, а земляной, но сухой; и хотя ветер дул в бесчисленные щели, мне, после
снега и дождя, показалось здесь хорошо.
Тут я и
укрылся, счастливый уже тем, что нашел пусть убогий, но все же приют, защищавший
от суровой зимы, но прежде всего от людской жестокости.
Как
только рассвело, я выбрался из своего укрытия, чтобы разглядеть соседний с ним
дом и выяснить, не опасно ли тут оставаться. Пристройка находилась у задней
стены дома; к ней примыкал свиной закут и небольшой бочаг с чистой водой. В
четвертой стене было отверстие, через которое я и проник; но теперь, чтобы меня
не увидели, я заложил все щели камнями и досками, однако так, что их легко
можно было отодвинуть и выйти; свет проникал ко мне только из свиного хлева, но
этого мне было довольно.
Устроившись
в своем жилище и устлав его чистой соломой, я залез туда, ибо в отдалении
показался каков-то человек, а я слишком хорошо помнил прием, оказанный мне
накануне, чтобы желать с ним встречи. Но прежде я обеспечил себя пропитанием на
день: украл кусок хлеба и черпак, которым удобнее, чем горстью, мог брать воду,
протекавшую мимо моего приюта. Земляной пол был слегка приподнят, а потому сух;
близость печи, топившейся в доме, давала немного тепла.
Раздобыв
все нужное, я решил поселиться в лачужке, пока какие-либо новые обстоятельства
не вынудят меня изменить решение. По сравнению с прежним моим жильем в мрачном
лесу, на сырой земле, под деревьями, с которых капал дождь, здесь был сущий
рай. Я с удовольствием поел и собрался отодвинуть одну из досок, чтобы
зачерпнуть воды, как вдруг услыхал шаги и увидел сквозь щель, что мимо моего
укрытия идет молодая девушка с ведром на голове. Это было совсем юное и кроткое
на вид создание, непохожее на крестьянок и батрачек, которых я с тех пор видел.
Правда, одета она была бедно – в грубую синюю юбку и полотняную кофту;
светлые волосы были заплетены в косу, но ничем не украшены; лицо выражало
терпеливость и грусть. Она скрылась из виду, а спустя четверть часа показалась
снова; теперь ее ведро были до половины налито молоком. Пока она с явным трудом
несла эту ношу, навстречу ей вышел юноша, еще более печальный на вид. Произнеся
несколько слов грустным тоном, ом взял у нее ведро и сам понес его к дому. Она
пошла за ним, и они оба скрылись. Позднее я снова увидел юношу; он ушел в поле
за домом, неся в руках какие-то орудия; видел я и девушку, работавшую то в доме,
то во дворе.
Осмотрев
свое жилище, я обнаружил, что туда прежде выходило одно из окон домика, теперь
забитое досками. В одной из досок была узкая, почти незаметная щель, куда едва
можно было заглянуть. Сквозь нее виднелась маленькая комната, чисто выбеленная,
но почти пустая. В углу, около огня, сидел старик; опустив голову на руки в
позе глубокой печали. Молодая девушка убирала комнату; потом она вынула из
ящика какую-то работу и села рядом со стариком; а тот, взяв инструмент, стал
извлекать из него звуки более сладостные, чем пение дрозда или соловья.
Это было
прелестное зрелище, и его оценил даже я, жалкое существо, не видавшее до тех
пор ничего прекрасного. Серебристые седины и благостный вид старца вызвали во
мне уважение, а кротость девушки – нежную любовь. Он играл красивую и
грустную мелодию, которая вызвала слезы на глаза прекрасной слушательницы; он,
однако, не замечал их пока они не перешли в рыдания; тогда он чтото сказал, и
прекрасное создание, отложив рукоделье, стало перед ним на колени. Он поднял
ее, улыбаясь с такой добротой и любовью, что я ощутил сильное и новое для меня
волнение; в нем смешивались радость и боль, прежде не испытанные ни от холода
или голода, ни от тепла или пищи; и я отошел от окна, не в силах выносить этого
дольше.
Вскоре
вернулся юноша с вязанкой дров на плечах. Девушка встретила его в дверях,
помогла освободиться от ноши и, взяв часть дров, подложила их в огонь. Затем
она отошла с ним в сторону, и он достал большой хлеб и кусок сыра. Это ее,
видимо, обрадовало; принеся из огорода какие-то коренья и овощи, она положила
их в воду и поставила на огонь. Потом она снова взялась за свое рукоделие, а
юноша ушел в огород и принялся выкапывать коренья. Когда он проработал так
примерно с час, она вышла к нему, и оба вернулись в дом.
Старик
тем временем сидел погруженный в задумчивость, но при их появлении приободрился,
и они сели за трапезу. Она длилась недолго. Девушка опять стала прибирать в
комнате, а старик вышел прогуляться на солнышке перед домом, опираясь на плечи
юноши. Ничто не могло быть прекраснее контраста между этими двумя достойными
людьми. Один был стар, с серебряной сединой и лицом, излучавшим
доброжелательность и любовь; другой, молодой, был строен и гибок, и черты его
отличались необычайной правильностью; правда, глаза его выражали глубочайшую
грусть и уныние. Старик вернулся в дом, а юноша, захватив орудия, но иные, чем
утром, отправился в поле.
Скоро
стемнело, но я, к своему крайнему удивлению, обнаружил, что жителям домика известен
способ продлить день, зажигая свечи; я обрадовался тому, что сумерки не положат
конец удовольствию, которое я получал от созерцания своих соседей. Молодая
девушка и ее сверстник провели вечер в различных занятиях, смысла которых я не
понял; в старик снова взялся за певучий инструмент, восхитивший меня утром.
Когда он кончил, юноша начал издавать какие-то монотонные звуки, непохожие ни
на звуки инструмента старика, ни на пение птиц; впоследствии я обнаружил, что
он читал вслух, но тогда я не имел еще понятия о письменности.
Проведя
некоторое время за этими занятиями, семейство погасило свет и, как я понял, улеглось
спать.
|
