 Увеличить |
10
После похорон фараона Египет вернулся к своей обычной
повседневной жизни, а Рамсес XIII — к государственным делам.
Новый повелитель в месяце эпифи (апрель — май) посетил
города, расположенные за Фивами вдоль Нила. Он побывал в Сни[178], городе с оживленной промышленностью и
торговлей, где был храм бога Хнума, или «души света», посетил Эдфу[179], где находился храм с
десятиэтажными пилонами, владевший огромной библиотекой папирусов; на его
стенах была вычерчена и нарисована своего рода энциклопедия современной
географии, астрономии и богословия. Заглянул в каменоломни Хенну; в Нуби[180], или Ком-Обо, совершил
жертвоприношение Гору, богу света, и Собеку, владыке тьмы. Был на острове Абу[181], зеленом, как изумруд, на
фоне черных скал. Здесь созревали лучшие финики, и город назывался «столицей
слонов», потому что в нем была сосредоточена торговля слоновой костью. Заехал и
в город Сунну, расположенный у первых нильских порогов, а также посетил
колоссальные гранитные и сиенитовые каменоломни, в которых при помощи
деревянных клиньев, смачиваемых водой, откалывали от скал обелиски высотой до
девяти этажей.
Где бы ни появлялся новый повелитель Египта, подданные
встречали его с бурным восторгом. Даже работавшие в каменоломнях каторжники,
тела которых были покрыты незаживающими ранами, даже они были осчастливлены,
так как фараон приказал на три дня освободить их от работ.
Рамсес XIII мог быть доволен и горд: ни одного фараона, даже
во время триумфального въезда, не встречали так, как его во время этого мирного
путешествия. Номархи, писцы и жрецы, видя беспредельную любовь народа к новому
фараону, склонялись перед его властью.
— Чернь — как стадо быков, — шептались они между
собой, — а мы — как благоразумные, деловитые муравьи. Будем же чтить
нового повелителя, чтобы наслаждаться здоровьем и сохранить наши дома целыми и
невредимыми.
Итак, противодействие вельмож, еще за несколько месяцев до
того очень сильное, сейчас сменилось покорностью. Вся аристократия, все
жреческое сословие пали ниц перед Рамсесом XIII. Только Мефрес и Херихор
оставались непреклонными.
И когда фараон вернулся из Сунну в Фивы, в первый же день
главный казначей принес ему неблагополучные вести.
— Все храмы, — заявил он, — отказали казне в
кредите и покорнейше просят ваше святейшество распорядиться о выплате в течение
двух лет полученных от них взаймы сумм…
— Понимаю, — ответил фараон. — Это происки
святого Мефреса. Сколько же мы им должны?
— Около пятидесяти тысяч талантов.
— Значит, мы должны уплатить пятьдесят тысяч талантов в
течение двух лет?.. Ну, а еще что?..
— Налоги поступают очень слабо, — продолжал
казначей. — Вот уже три месяца, как мы получаем лишь четвертую часть того,
что нам следует.
— Что же случилось?
Казначей стоял в смущении.
— Я слышал, — сказал он, — что какие-то люди
внушают крестьянам, будто в твое царствование они могут не платить податей…
— Ого-го! — воскликнул со смехом Рамсес. —
Эти какие-то люди, по-моему, очень похожи на достойнейшего Херихора. Уж не
хочет ли он уморить меня голодом? Где же вы берете деньги на текущие расходы?
— По распоряжению Хирама, финикияне дают нам взаймы. Мы
взяли уже восемь тысяч талантов…
— А расписки даете им?
— И расписки и залоги… — вздохнул казначей. — Они
говорят, что это простая формальность, но все же поселяются в твоих поместьях и
отнимают у крестьян что только можно.
Опьяненный приветствиями народа и смирением вельмож, фараон
далее перестал сердиться на Херихора и Мефреса. Период возмущения миновал,
наступило время действовать, и Рамсес в тот же день составил план.
Наутро он призвал всех, кому больше всего доверял:
верховного жреца Сэма, пророка Пентуэра, своего любимца Тутмоса и финикиянина
Хирама. Когда они собрались, он заявил им:
— Вам, вероятно, известно, что храмы потребовали
возврата тех денег, которые получил от них взаймы мой вечно живущий отец. Все
долги святы, а долг богам мне хотелось бы уплатить раньше всех других… Но казна
моя пуста, так как даже налоги поступают нерегулярно. Поэтому я считаю, что
государство в опасности, и вынужден обратиться за средствами к сокровищам,
хранящимся в Лабиринте…
Жрецы беспокойно заерзали на месте.
— Я знаю, — продолжал фараон, — что по нашим
священным законам моего приказа недостаточно, чтобы открыть подвалы Лабиринта.
Но тамошние жрецы объяснили мне, что надо сделать: я должен созвать
представителей всех сословий Египта по тринадцати человек от каждого сословия,
для того чтобы они подтвердили мою волю… — При этих словах фараон усмехнулся и
закончил: — Сегодня я пригласил вас для того, чтобы вы помогли мне созвать это
собрание представителей сословий, и повелеваю вам следующее: ты, достойнейший
Сэм, изберешь тринадцать жрецов и тринадцать номархов. Ты, благочестивый
Пентуэр, приведешь из разных номов тринадцать земледельцев и тринадцать
ремесленников. Тутмос доставит тринадцать офицеров и тринадцать знатных людей,
а князь Хирам займется приглашением тринадцати купцов. Я бы хотел, чтобы это
собрание состоялось как можно скорее у меня во дворце в Мемфисе и, не теряя
времени на пустую болтовню, решило бы, что Лабиринт должен предоставить
средства моей казне…
— Осмелюсь напомнить тебе, государь, — заметил
верховный жрец Сэм, — что на этом собрании должны присутствовать
достойнейший Херихор и достойнейший Мефрес и что они имеют право, и даже
обязаны, возражать против изъятия сокровищ из Лабиринта.
— Отлично. Я вполне согласен с этим, — ответил с
жаром фараон. — Они приведут свои доводы, я — свои. Собрание же решит,
может ли государство существовать без денег и разумно ли держать без пользы
сокровища в подвалах, в то время как правительству грозит нищета.
— Несколькими сапфирами из тех, что хранятся в Лабиринте,
можно было бы выплатить все долги финикиянам! — заявил Хирам. — Я
отправлюсь к купцам и немедленно же доставлю не тринадцать, а тринадцать тысяч
таких, что будут голосовать так, как тебе угодно.
Сказав это, финикиянин пал ниц и простился с фараоном.
После ухода Хирама верховный жрец Сэм сказал:
— Не знаю, хорошо ли, что на этом совете присутствовал
чужеземец.
— Он должен был присутствовать, — воскликнул
фараон, — потому что он не только пользуется большим влиянием у наших
купцов, но, что сейчас еще важнее, доставляет нам деньги… Я хотел показать ему,
что помню и думаю о своих долгах и что у меня есть средства, чтобы покрыть их.
Последовало молчание. Воспользовавшись им, Пентуэр сказал:
— Разреши, государь, и я сейчас же поеду, чтобы набрать
нужное количество земледельцев и ремесленников. Все они будут голосовать за
нашего повелителя, но из огромного числа их надо выбрать самых разумных.
Он простился с фараоном и ушел.
— А ты, Тутмос? — спросил Рамсес.
— Господин мой, — ответил тот, — я настолько
уверен в твоей знати и армии, что, вместо того чтобы говорить о них, я осмелюсь
обратиться к тебе с личной просьбой.
— Тебе нужны деньги?
— Вовсе нет. Я хочу жениться…
— Ты? — воскликнул фараон. — Какая же это
женщина заслужила у богов подобное счастье?
— Это — красавица Хеброн, дочь достойнейшего фиванского
номарха Антефа, — ответил, смеясь, Тутмос. — Если ты, государь,
соизволишь предложить меня этой почтенной семье… Я хочу сказать, что моя любовь
к тебе возрастет, но не скажу этого, потому что это будет ложью…
Фараон похлопал его по плечу.
— Ладно… ладно… Не уверяй меня в том, в чем я и без
того уверен. Завтра же я поеду к Антефу, и клянусь богами, что не пройдет и
нескольких дней, как свадьба будет слажена. А теперь можешь идти к своей
Хеброн.
Оставшись наедине с Сэмом, государь спросил:
— Я вижу, лицо у тебя хмуро. Ты сомневаешься, чтобы
нашлось тринадцать жрецов, готовых выполнить мой приказ?..
— Я уверен, — ответил Сэм, — что почти все
жрецы и номархи сделают то, что будет необходимо для счастья Египта и удовлетворения
вашего святейшества… Не забудь, однако, государь, что когда речь идет о
сокровищнице Лабиринта, то окончательное решение должен дать Амон…
— Статуя Амона в Фивах?..
— Да…
Фараон пренебрежительно махнул рукой.
— Амон, — сказал он, — это Херихор и Мефрес…
Что они не согласятся — это я знаю. Но я не намерен из-за упрямства двух
человек рисковать судьбой государства.
— Ты ошибаешься, — ответил серьезным тоном
Сэм. — Правда, очень часто статуи богов делают то, чего желают их
верховные жрецы. Но… Не всегда… В наших храмах, государь, происходят иногда
вещи необычайные и таинственные. Статуи богов иногда делают и говорят то, что
хотят сами.
— В таком случае я спокоен, — перебил его
фараон. — Боги знают положение государства и читают в моем сердце… Я хочу,
чтобы Египет был счастлив, а так как я добиваюсь только этого, то ни один
мудрый и добрый бог не может мне помешать.
— Да сбудутся слова твои, — прошептал верховный
жрец.
— Ты хочешь сказать мне еще что-то? — спросил
фараон, видя, что Сэм не спешит прощаться.
— Да, государь. На мне лежит обязанность тебе
напомнить, что каждый фараон тотчас же по вступлении на престол и после похорон
своего предшественника должен подумать о сооружении двух памятников: гробницы
для себя и храма для богов.
— Совершенно верно! — сказал фараон. — Я не
раз уже думал об этом, но, не имея денег, не тороплюсь с распоряжениями. Потому
что, — прибавил он, оживляясь, — если я буду строить, то что-нибудь
грандиозное, что-нибудь такое, что заставит Египет помнить обо мне.
— Ты хочешь воздвигнуть пирамиду?
— Нет, ведь мир не построит пирамиды больше Хеопсовой и
храма больше, чем храм Амона в Фивах. Мое царство слишком слабо, чтобы
совершать грандиозные дела… Поэтому я должен сделать что-то совсем новое, тем
более что наши памятники мне уже надоели. Все похожи один на другой, как люди
друг на друга, и отличаются разве только размерами, как взрослый человек от
ребенка.
— Так что же?.. — спросил с удивлением жрец.
— Я говорил с греком Дионом, нашим знаменитым
архитектором. Он одобрил мой план, — продолжал фараон. — Гробницу для
себя я хочу построить в виде круглой башни с наружными лестницами, такую, какая
была в Вавилоне… Кроме того, я воздвигну храм не в честь Осириса и Исиды, а
посвящу его единому богу, в которого верят все египтяне, халдеи, финикияне,
евреи… И я хочу, чтоб этот храм был походе на дворец царя Ассара, модель
которого Саргон привез моему отцу.
Верховный жрец покачал головой.
— Грандиознейшие планы, государь мой, — ответил
он. — Но они невыполнимы. Вавилонские башни очень непрочны и легко
рушатся. А наши здания должны стоять века. Храма же единому богу воздвигнуть
нельзя, ибо он не нуждается ни в одежде, ни в еде, ни в питье, весь мир — его
обитель. Где храм, что вместит его? Где жрец, который дерзнул бы совершать ему
жертвоприношения?..
— Гм! Тогда построим храм для Амона-Ра, —
предложил фараон.
— Хорошо. Только не такой, как дворец царя Ассара. Ибо
это здание ассирийское, а нам, египтянам, не подобает подражать варварам…
— Не понимаю, что ты хочешь сказать… — перебил его с легким
раздражением фараон.
— Выслушай меня, господин наш, — сказал
Сэм. — Посмотри на улиток — у каждой из них другая раковина: у одной —
свернутая спиралью, но плоская; у другой — тоже свернутая, но продолговатая; у
третьей похожа на коробочку. Таким же образом каждый народ строит свои здания
согласно со своим темпераментом и характером. Египетские здания настолько же
отличаются от ассирийских, насколько египтяне от ассирийцев. У нас основной
формой здания является усеченная пирамида, наиболее устойчивая из всех форм,
подобно тому как Египет — наиболее устойчивое из государств. У ассирийцев же
основная форма — куб, который легко подвергается разрушению. Спесивый и
легкомысленный ассириец ставит свои кубы один на другой и строит многоэтажные
здания, под тяжестью которых оседает почва. Скромный же и благоразумный
египтянин ставит свои усеченные пирамиды одну за другой. Таким образом у нас
ничего не висит в воздухе, и все здание целиком покоится на земле. Отсюда
проистекает, что наши здания вытянуты в длину и могут простоять века, а
ассирийские вытянуты в высоту и хрупки, как их государство, которое сейчас
быстро растет, а через несколько веков от него останутся одни развалины.
Ассириец — крикливый хвастун, и в своих постройках он все выставляет наружу —
колонны, живопись, скульптуру. Скромный же египтянин самую красивую скульптуру
и колонны прячет внутрь храма, как мудрец, который скрывает высокие мысли,
чувства и желания в глубине сердца, а не украшает ими свою грудь и плечи. У нас
все прекрасное скрыто. У них все делается напоказ. Ассириец, если бы мог,
вспорол бы свой желудок, чтобы показать миру, какие редкие яства он ест…
— Продолжай… Продолжай!.. — воскликнул Рамсес.
— Мне остается сказать немногое, — продолжал
Сэм. — Я хочу только обратить твое внимание, государь, на различие между
нашими и ассирийскими зданиями. Когда много лет назад, будучи в Ниневии, я
смотрел на дерзко возвышающиеся над землей ассирийские башни, мне казалось, что
это взбесившиеся кони, которые, закусив удила, встали на дыбы, но вот-вот упадут,
и хорошо, если при этом не поломают себе ноги. А попробуйте, ваше святейшество,
взглянуть с какой-нибудь высокой точки на египетский храм. Что он напоминает
собой? Человека, который молится, припав к земле. Два пилона — это две руки,
воздетые к небу. Две стены, окружающие двор, — это плечи. Колонный, или
«небесный», зал — это голова, залы «божественного откровения» и «жертвенных
столов» — это грудь, а таинственная обитель бога, «святилище» — сердце
благочестивого египтянина. Наш храм учит нас, какими мы должны быть. «Да будут
у тебя руки мощные, как пилоны, — говорит он нам, — а плечи крепкие,
как стены. Да будет у тебя ум всеобъемлющий и щедрый, как преддверие храма;
душа чистая, как залы „откровения“ и „жертвоприношений“, а в сердце, египтянин,
да будет у тебя бог!» Ассирийские же здания говорят своему народу: «Старайся
подняться выше всех, ассириец, держи голову выше других! Если ты и не свершишь
ничего великого в жизни, то, по крайней мере, оставишь много развалин…» Неужели
у тебя, государь, хватит смелости воздвигать у нас ассирийские башни, подражать
народу, к которому Египет относится с презрением и брезгливостью!..
Рамсес задумался. Несмотря на рассуждения Сэма, ему и сейчас
казалось, что ассирийские дворцы красивее египетских. Но он так ненавидел
ассирийцев, что начал в этом сомневаться.
— В таком случае, — ответил он, — я подожду с
постройкой храма и гробницы для себя. Вы же, мудрецы, желающие мне добра,
обдумайте планы таких зданий, которые бы донесли мое имя до самых отдаленных
поколений.
«Нечеловеческой гордыни исполнен этот юноша!» — сказал про
себя верховный жрец и, опечаленный, простился с фараоном.
|
