15
На следующее утро Рамсес послал своего негра с поручениями в
Мемфис, и к полудню к усадьбе Сарры причалила большая лодка с греческими
солдатами в высоких шлемах и блестящих доспехах.
По команде шестнадцать человек, вооруженных щитами и
короткими копьями, высадились на берег и построились в две шеренги. Они
собирались уже двинуться к дому Сарры, как их остановил второй посланец
царевича; он приказал солдатам остаться на берегу и вызвал к наследнику только
начальника их, Патрокла.
Отряд, повинуясь команде, стоял неподвижно, словно два ряда
колонн, обитых блестящей жестью. За посланным пошел только Патрокл, в шлеме с
перьями и пурпурной тунике, в золоченых латах, украшенных на груди
изображениями женской головы с клубком змей вместо волос.
Наследник принял славного военачальника в воротах сада. Он
не улыбнулся, как всегда, даже не ответил на низкий поклон Патрокла, а, холодно
взглянув на него, сказал:
— Передай, достойнейший, воинам моих греческих полков,
что я не буду производить с ними учений, пока фараон, наш повелитель, вторично
не назначит меня их начальником. Они лишились этой чести, когда спьяну вздумали
кричать обо мне в кабаках то, что я считаю для себя оскорблением. Обращаю также
твое внимание на недопустимую распущенность греческих полков. Твои воины в
общественных местах болтают о политике, о какой-то предполагаемой войне, что
похоже на государственную измену. О таких делах могут говорить только фараон и
члены государственного совета. Мы же, солдаты и слуги нашего повелителя, какое
бы положение ни занимали, обязаны только молча исполнять приказы
всемилостивейшего властелина. Прошу тебя, достойнейший, передать это моим
полкам и желаю тебе здравствовать!
— Приказание твое будет исполнено, — ответил грек
и, повернувшись на месте, звеня оружием, направился к своей лодке.
Он знал о разговорах солдат в харчевнях и сразу понял, что
случилось что-то неприятное для наследника, которого армия обожала. Поэтому,
подойдя к отряду, стоявшему на берегу, он придал своему лицу грозное выражение
и, неистово размахивая руками, крикнул:
— Доблестные греческие воины! Собаки паршивые, чтоб вас
источила проказа!.. Если с этой минуты кто-нибудь из греков произнесет в кабаке
имя наследника престола, я разобью кувшин об его голову, а черепки всажу ему в
глотку — и вон из полка! Будете свиней пасти у египетских мужиков, а в ваши
шлемы станут яйца класть куры. Такая судьба ждет безмозглых солдат, не умеющих
держать язык за зубами. А теперь — налево кругом и марш в лодку, чтоб вас мор
истребил! Солдат его святейшества должен прежде всего пить за здоровье фараона
и благороднейшего военного министра Херихора, — да живут они вечно!
— Да живут они вечно! — повторили солдаты.
Все сели в лодку хмурые. Однако, подъезжая к Мемфису,
Патрокл расправил морщины на лбу и велел запеть песню, под которую особенно
легко шагалось и особенно бойко ударяли о воду весла. Это была песня про дочь
жреца, которая так любила военных, что клала в свою постель куклу, а сама
проводила все ночи с часовыми в караульной.
Под вечер к усадьбе Сарры причалила другая лодка, из которой
вышел на берег главный управляющий поместьями Рамсеса.
Царевич и этого вельможу принял в воротах сада — может быть,
из строгости, а может быть, не желая, чтоб тот заходил в дом к
наложнице-еврейке.
— Я хотел, — заявил наследник, — повидать
тебя и сказать, что среди моих крестьян ходят какие-то нелепые россказни о
снижении податей или о чем-то в этом роде… Надо, чтобы крестьяне знали, что я
их от податей не избавлю. Если же кто-нибудь, несмотря на предупреждение, не
перестанет болтать об этом, — будет наказан палками.
— Может быть, лучше брать с них штраф… дебен или
драхму, как прикажешь? — вставил главный управляющий.
— Может быть. Пусть платят штраф, — ответил
царевич после минутного раздумья.
— А не наказать ли самых строптивых палками, чтобы
лучше помнили милостивый приказ?
— Можно. Пусть строптивых накажут палками.
— Осмелюсь доложить, — проговорил шепотом, не
разгибая спины, управляющий, — что одно время крестьяне, подстрекаемые
каким-то неизвестным, действительно говорили о снятии налогов. Но вот уже
несколько дней, как эти разговоры вдруг прекратились.
— Ну, в таком случае можно и не наказывать, —
решил Рамсес.
— Разве для острастки на будущее? — предложил
управляющий.
— А не жаль вам палок?
— Этого добра у нас всегда хватит.
— Во всяком случае, умеренно, — предупредил его
царевич. — Я не хочу, чтобы до фараона дошло, что я без нужды истязаю
крестьян. За крамольные разговоры нужно бить и взимать штрафы, но если нет
причин, можно показать себя великодушным.
— Понимаю, — ответил управляющий, глядя в глаза
царевичу, — пусть кричат, сколько вздумается, только бы не болтали
втихомолку чего не следует.
Эти разговоры с Патроклом и управляющим облетели весь
Египет.
После отъезда управляющего Рамсес зевнул и окинув все кругом
скучающим взглядом, мысленно сказал себе:
«Я сделал, что мог. А теперь, если только выдержу, ничего
больше не буду делать…»
В этот момент со стороны служб до него донесся тихий стон и
частые удары. Рамсес обернулся и увидел, что надсмотрщик Езекиил, сын Рувима,
колотит дубинкой работника, приговаривая:
— Тише!.. Не кричи!.. Подлая скотина!..
Работник зажимал рукою рот, чтобы заглушить свои вопли.
Рамсес бросился было, словно пантера, к службам, но
одумался.
«Что я могу с ним сделать?.. — подумал он. — Ведь это
имение Сарры, а еврей — ее родственник…»
Он стиснул зубы и скрылся между деревьями, тем более что
расправа была уже окончена.
«Значит, вот так хозяйничают покорные евреи? Значит, вот
так? На меня смотрит, как испуганная собака, а сам бьет работников. Неужели они
все такие?»
И впервые в душе Рамсеса шевельнулось подозрение, что, быть
может, и Сарра только притворяется доброй.
В душевном состоянии Сарры действительно совершались
некоторые перемены. В первую минуту встречи в долине Рамсес понравился ей; Но
она сразу же насторожилась, узнав, к своему огорчению, что этот красивый юноша
— сын фараона и наследник престола. Когда же Тутмос договорился с Гедеоном о
том, что Сарра переедет в дом царевича, она долго не могла прийти в себя. Ни за
какие сокровища она не отреклась бы от Рамсеса, но вряд ли можно утверждать,
что она любила его и в эту пору. Любовь требует свободы и времени, чтобы
взрастить лучшие свои цветы; ей же не дали ни времени, ни свободы. На следующий
же день после встречи с Рамсесом, ее, почти не спросив согласия, перевезли в
его усадьбу под Мемфисом. А через несколько дней она стала любовницей царевича
и, изумленная, испуганная, не понимала, что с ней творится.
Не успела она освоиться с новой жизнью, как ее взволновало и
испугало недоброжелательное отношение к ней, еврейке, окрестных жителей, потом
посещение каких-то незнакомых знатных женщин и, наконец, нападение на усадьбу.
То, что Рамсес заступился за нее и хотел погнаться за
нападающими, привело ее в еще больший ужас. Она поняла, что находится в руках
такого властного и горячего человека, который может пролить чужую кровь, убить…
Сарра пришла в отчаяние; ей казалось, что она сойдет с ума.
Она слышала, как грозно царевич призывал к оружию прислугу.
Но одно незначительное словечко, мимолетно брошенное им
тогда, отрезвило ее и придало новое направление ее чувствам.
Рамсес, думая, что она ранена, сорвал с ее головы повязку и,
увидав синяк, воскликнул:
— Это только синяк! Но как он меняет лицо…
Сарра забыла в ту минуту и боль и страх. Ее охватило новое
беспокойство. Синяк изменил ее лицо. Это удивило царевича. Только удивило!..
Синяк прошел через несколько дней, но в душе Сарры осталось
и продолжало расти незнакомое дотоле чувство: она стала ревновать Рамсеса и
бояться, чтобы он ее не бросил.
И еще одна забота мучила ее: она чувствовала себя перед ним
служанкой, рабой. Она была и хотела быть вернейшей его служанкой, самой
преданной рабыней, послушной, как тень, но в то же время мечтала, чтобы он, по
крайней мере, в минуту ласк не обращался с ней как господин и владыка.
Ведь она принадлежит ему, а он ей. Почему же он не покажет,
что любит ее хоть немного, а каждым словом, всем своим поведением дает понять,
что их разделяет какая-то пропасть? Какая?.. Разве она не держала его в своих
объятиях? Разве он не целовал ее уста и грудь?
Однажды Рамсес приехал к ней с собакой. Он пробыл всего
несколько часов, но все время собака лежала у его ног на месте Сарры; а когда
она хотела сесть там же, собака заворчала на нее. Царевич смеялся и так же
погружал пальцы в шерсть нечистого животного, как в ее волосы, и собака так же
смотрела ему в глаза, как она, только, пожалуй, смелее.
Сарра не могла успокоиться и возненавидела умное животное,
которое отнимало у нее часть его ласк и так бесцеремонно обращалось с ее
господином, как она сама не решилась бы никогда. Разве могла бы она так
равнодушно смотреть в сторону, когда рука наследника лежала на ее голове?
Недавно он снова упомянул о танцовщицах. Сарра вспыхнула:
«Как? Он мог позволить этим голым бесстыжим женщинам ласкать
себя?.. И Яхве, видя это с высокого неба, не поразил громом распутниц?..»
Правда, Рамсес сказал, что она ему дороже всех. Но слова его
не успокоили Сарру. Она решила не думать больше ни о чем, кроме своей любви.
Что будет завтра — неважно.
И когда она пела у ног Рамсеса песнь о страданиях и печалях,
сопутствующих человеку от колыбели до могилы, она излила в ней свою душу, свою
последнюю надежду — на бога.
Теперь Рамсес был с ней, и она могла быть счастлива.
Но тут-то как раз и началось для Сарры самое горькое.
Царевич жил с ней под одной кровлей, гулял с ней по саду,
иногда брал с собой в лодку и катал по Нилу, однако нисколько не стал к ней
ближе, чем тогда, когда жил на другом берегу, в дворцовом парке.
Он был с нею, но думал о чем-то другом, и Сарра даже не
могла угадать, о чем. Он обнимал ее или играл ее волосами, но смотрел в сторону
Мемфиса, не то на огромные пилоны фараонова дворца, не то куда-то вдаль…
Иногда он даже не отвечал на ее вопросы или вдруг смотрел на
нее, точно проснувшись, как будто удивленный, что видит ее рядом с собой.
|
