11
Окончился месяц тот и начинался месяц паопи, вторая половина
июля. Вода Нила из зеленоватой стала белой, потом красной и все прибывала.
Царский водомер в Мемфисе заполнился на высоту чуть не в два человеческих
роста, а Нил поднимался с каждым днем на две пяди. Самые низменные места были
залиты, с более высоких спешно убирали лен, виноград и хлопок. Где утром было
еще сухо, там к вечеру уже плескались волны.
Казалось, будто в глубине реки бушует грозный, невидимый
водоворот. Вздымает, словно плугом, широкие валы, заливает пеной борозды, на
мгновенье разглаживает поверхность вод и тотчас же вновь свивает их в бездонные
воронки. Опять вздымает валы, затем сглаживает, свивает, нагоняет новые горы
воды и пены, и все вздувает и вздувает бурлящую реку, поглощая новые
пространства земли. Достигнув вершины какой-нибудь преграды, река переливается
через нее и устремляется в низину, образуя сверкающее озеро там, где еще только
что рассыпались в прах сожженные солнцем травы.
Хотя подъем воды достиг едва лишь третьей части наибольшего
своего уровня, все побережье было уже затоплено. С каждым часом все новые
усадебки на холмах превращались в острова, и если сперва их отделял от других
лишь узкий проток, то понемногу он расширялся, окончательно отрезая жилье от
соседей. Люди, выйдя на работу пешком, нередко возвращались домой в лодках.
Лодок и плотов появлялось все больше и больше. С одних
ловили сетями рыбу, на других свозили урожай на гумна или мычащий скот в хлева,
на третьих отправлялись в гости к знакомым, чтобы с веселым смехом и громкими
возгласами объявить им, что Нил прибывает. Иногда лодки, сгрудившиеся в одном
месте, как стая уток, разбегались во все стороны перед широким плотом, несшим
из Верхнего Египта вниз огромные каменные глыбы, высеченные в прибрежных
каменоломнях.
Воздух был наполнен шумом прибывающей воды, криком
всполошенных птиц и веселыми песнями людей. Нил прибывает — будет вдоволь
хлеба!
Весь месяц велось следствие о нападении на дом наследника.
Каждое утро лодка с чиновниками и полицейскими подплывала к какой-нибудь
усадьбе. Людей отрывали от работы, подвергали допросу с пристрастием, били
палками, и к вечеру в Мемфис возвращались уже две лодки: одна с чиновниками,
другая с арестованными.
Таким образом, было привлечено к делу более трехсот человек,
из которых половина ничего не знала, а половине грозила тюрьма или несколько
лет каторжных работ в каменоломнях. Но ни о зачинщиках нападения, ни о жреце,
который убеждал народ разойтись, так и не удалось узнать.
В характере царевича Рамсеса сочетались крайне
противоречивые черты. Он был порывист, как лев, и упрям, как бык, но вместе с
тем обладал ясным умом и глубоким чувством справедливости.
Видя, что следствие, которое вели чиновники, не дает никаких
результатов, царевич сам отправился однажды на лодке в Мемфис и велел
пропустить его в тюрьму.
Тюрьма, выстроенная на холме и окруженная высокой стеной,
состояла из большого числа каменных, кирпичных и деревянных строений. Но это
были большей частью либо ворота, либо жилища надсмотрщиков. Узники же ютились в
подземельях, высеченных в известняке.
Войдя во двор тюрьмы, наследник увидел кучку женщин,
обмывавших и кормивших какого-то узника. Обнаженный человек, похожий на скелет,
сидел на земле; руки и ноги его были продеты в четыре отверстия квадратной
доски, заменявшей кандалы.
— Давно так страдает этот несчастный? — спросил
наследник.
— Два месяца, — ответил надсмотрщик.
— И долго еще ему сидеть?
— Месяц.
— В чем же он провинился?
— Оскорбил чиновника, собиравшего налоги.
Царевич отвернулся и увидел другую кучку, состоявшую из
женщин и детей. Среди них был старик.
— Это тоже арестованные?
— Нет, государь. Это семья преступника, приговоренного
к удушению. Они ждут, чтобы получить его тело после исполнения приговора. Вот
его ведут на казнь. — И, обернувшись к кучке, надсмотрщик сказал: —
Потерпите еще немного, любезные, сейчас вам выдадут тело.
— Большое тебе спасибо, дорогой господин, —
ответил старик, вероятно отец преступника. — Мы вышли из дому вчера
вечером, и лен остался у нас в поле, а тут река прибывает!..
Царевич побледнел и остановился.
— Тебе известно, — обратился он к
надсмотрщику, — что мне принадлежит право помилования?
— Да, эрпатор, — ответил надсмотрщик с поклоном, а
потом прибавил: — Согласно закону, в память твоего пребывания в этом месте, сын
солнца, осужденным за преступления против религии или государства, если они
вели себя хорошо, должны смягчить наказание. Список этих людей будет повержен к
твоим стопам в течение месяца.
— А тот, кого сейчас должны задушить, не имеет права
воспользоваться моей милостью?
Надсмотрщик только поклонился и развел руками.
Они тронулись дальше. Прошли несколько дворов. В деревянных
клетках на голой земле копошились преступники, приговоренные к тюремному
заключению. В одном из зданий раздавались ужасные крики, там кого-то били,
чтобы вынудить признание.
— Покажите мне людей, обвиняемых в нападении на мой
дом, — приказал потрясенный этим зрелищем наследник.
— Их свыше трехсот человек.
— Отберите наиболее, по вашему мнению, виновных и
допросите в моем присутствии. Но так, чтобы они меня не узнали.
Наследника престола проводили в помещение, где вел допрос
следователь. Царевич велел ему занять обычное место, а сам сел за колонной.
Вскоре поодиночке стали появляться обвиняемые — исхудалые, с
безумным взглядом, обросшие волосами.
— Тутмос, — обратился следователь к одному, —
расскажи, как вы нападали на дом достойнейшего наследника.
— Расскажу правду, как на суде Осириса. Это было вечером
в тот день, когда Нил начал прибывать. Жена моя говорит мне: «Пойдем, старик,
на горку, оттуда скорее увидим сигнал из Мемфиса». Пошли мы на горку, откуда
легче было увидеть сигнал из Мемфиса. Тут подходит к моей жене какой-то солдат
и говорит: «Пойдем со мной в этот сад, поедим там винограду или еще
чего-нибудь». Ну, моя жена пошла с этим солдатом, а я страшно рассердился и
следил за ними через забор. Бросали они камни в дом наследника или нет — я не
могу сказать, потому что за деревьями, в темноте, ничего не видно было.
— Как же ты отпустил жену с солдатом? — спросил
следователь.
— А что я мог сделать? Сами посудите, ваша милость.
Ведь я только простой мужик, а он — воин, солдат его святейшества.
— А жреца ты видел, который говорил с вами?
— Это был не жрец, — убежденно ответил
крестьянин. — Это, должно быть, был сам бог Хнум[56], потому что он вышел из ствола смоковницы и
голова у него была, как у барана.
— Ты сам видел, что у него голова, как у барана?
— Прошу прощения, хорошо не помню, сам я видел или так
люди рассказывали. У меня в голове мутилось, так я беспокоился за жену.
— Ты бросал камни?
— Для чего стал бы я бросать их, повелитель жизни и
смерти? Если б я попал в жену, не было бы мне покоя целую неделю, а если в
солдата — он так ткнул бы меня в брюхо, что у меня язык вывалился бы наружу.
Ведь я только простой мужик, а он — воин бессмертного господина нашего.
Наследник сделал знак из-за колонны. Тутмоса увели, вместо
него ввели Анупу. Это был крестьянин небольшого роста. На спине его видны были свежие
следы палок.
— Скажи-ка, Анупу, — обратился к нему
следователь, — как там было дело с нападением на сад наследника?
— Око солнца, — ответил крестьянин, — сосуд
мудрости! Ты очень хорошо знаешь, что я не устраивал нападения. Подошел только
ко мне сосед и говорит: «Пойдем на гору, Анупу, Нил прибывает». А я говорю: «Да
прибывает ли?» А он: «Ты глупее осла, потому что осел услышал бы музыку на
горе, а ты не слышишь». Тут я ему отвечаю: «Глуп я, потому что не учен грамоте;
а только, прости меня, — одно дело музыка, а другое — подъем воды». А он
на это: «Если б не было подъема, людям нечему было бы радоваться, играть и
петь». Ну, мы и пошли на гору. А там уже музыкантов разогнали и бросают в сад
камни.
— Кто бросал?
— Не заметил я. Те люди не похожи были на крестьян,
скорее на нечистых парасхитов, которые бальзамируют умерших.
— А жреца видел?
— С разрешения вашей милости, это был не жрец, а скорее
дух, охраняющий дом наследника, — да живет он вечно!..
— Почему дух?
— Потому что временами он становился невидимым.
— Может быть, его заслоняла толпа?
— Конечно, по временам его заслоняли люди, но и сам-то
он казался то выше, то ниже…
— Может быть, он взбирался на пригорок и спускался с
него?
— Пожалуй, что взбирался и спускался. А может, и сам
становился длиннее и короче. Это был великий чудотворец. Только он сказал:
«Сейчас Нил начнет прибывать», — и тотчас же Нил стал прибывать.
— А камни ты бросал, Анупу?
— Как же я посмел бы бросать камни в сад наследника
престола?.. Ведь я простой крестьянин, и рука отсохла бы у меня по локоть за
такое кощунство.
Царевич велел прекратить допрос. Когда же увели обвиняемых,
он обратился к следователю:
— Так эти люди принадлежат к числу наиболее виновных?
— Воистину, государь, — ответил следователь.
— В таком случае надо сегодня же освободить всех.
Нельзя держать людей в тюрьме за то, что они хотели посмотреть, прибывает ли
священный Нил, или за то, что слушали музыку.
— Высшая мудрость говорит твоими устами, сын
царя, — сказал следователь. — Мне велено найти наиболее виновных, и я
отобрал тех, кого нашел. Но не в моих силах вернуть им свободу.
— Почему?
— Взгляни, достойнейший, на этот сундук. Он полон
папирусов, на которых написаны акты этого дела. Мемфисский судья каждый день
получает рапорт о его движении и доводит до сведения фараона. Во что же
обратится труд стольких ученых писцов и великих мужей, если освободят
обвиняемых?
— Да ведь они невинны! — воскликнул царевич.
— Но раз было нападение — значит, преступление налицо.
А где есть преступление, должны быть и преступники. И кто раз очутился в руках
властей и записан в актах, не может уйти без всяких последствий. В харчевне
человек пьет и платит за это; на ярмарке он что-нибудь продает и покупает; в
поле сеет и жнет; навещая гробницы, получает благословение предков. Как же может
быть, чтобы кто-нибудь, придя в суд, вернулся ни с чем, как путник, который,
остановившись на половине дороги, возвращается домой, не достигши цели?
— Ты говоришь мудро, — ответил наследник. —
Скажи мне, однако: а его святейшество фараон тоже не имеет права освободить
этих людей?
Следователь скрестил руки и склонил голову.
— Равный богам может сделать все, что захочет:
освободить обвиняемых, даже приговоренных, уничтожить все акты по делу, но со
стороны простого смертного это явилось бы святотатством.
Царевич простился со следователем и поручил надсмотрщику,
чтобы за его счет всех обвиняемых лучше кормили. Затем, взволнованный, он
переплыл на другой берег все прибывающей реки и отправился во дворец просить
фараона прекратить это злополучное дело.
Но в этот день у царя было много религиозных церемоний и
совещаний с министрами, так что наследнику не удалось с ним повидаться. Тогда
царевич обратился к верховному писцу, который после военного министра имел
наибольшее влияние при дворе. Этот старый чиновник, жрец одного из мемфисских
храмов, принял царевича вежливо, но холодно и, выслушав его, ответил:
— Меня удивляет, что ты хочешь беспокоить подобными
делами нашего господина. Это все равно, как если бы ты просил не уничтожать
саранчу, севшую на поле.
— Но ведь это же невинные люди!..
— Мы, ваше высочество, не можем этого знать, ибо,
виновны они или невиновны, решает закон и суд. Одно для меня безусловно ясно,
что государство не может потерпеть, чтобы люди врывались в чужой сад, а тем
более — чтобы поднимали руку на собственность наследника престола.
— Ты прав, конечно, но где же виновные? — спросил
царевич.
— Где нет виновных — должны быть, по крайней мере,
наказанные. Не преступление, а наказание, которое за ним следует, учит людей,
что этого нельзя делать.
— Я вижу, — прервал его наследник, — что ты
не поддержишь моей просьбы перед его святейшеством.
— Мудрость говорит твоими устами, эрпатор, —
ответил вельможа. — Я никогда не позволю себе дать своему господину совет,
который подрывал бы авторитет власти…
Царевич вернулся к себе измученный, в глубоком недоумении.
Он сознавал, что несколько сотен людей терпят несправедливость, и видел, что не
может их спасти, как не мог бы извлечь человека из-под обрушившегося обелиска
или колонны храма.
«Мои руки слишком слабы, чтоб поднять эту громаду», —
думал он со щемящим чувством.
Он впервые почувствовал, что есть какая-то сила, значащая
бесконечно больше, чем его воля: интересы государства, которым подчиняется даже
всемогущий фараон и перед которыми должен смириться и он, наследник.
Спустилась ночь. Рамсес велел слугам никого не принимать; он
одиноко бродил по террасе своего павильона и думал: «Это ужасно!.. Там передо
мной расступились непобедимые полки Нитагора, а тут — тюремный надсмотрщик,
судебный следователь и верховный писец становятся мне поперек дороги… Кто они
такие? Жалкие слуги моего отца, — да живет он вечно! — который в
любую минуту может низвести их до положения рабов и сослать в каменоломни. Но
почему отец мой не может помиловать невинных?.. Так хочет государство?.. А что
такое государство?.. Чем оно питается, где спит, где его руки и меч, которого
все боятся?..»
Он поглядел в сад между деревьями, и взгляд его упал на два
огромных пилона на вершине холма, где горели факелы стражи. Ему пришло в
голову, что эта стража никогда не спит, а пилоны никогда не питаются и, однако,
существуют. Древние, несокрушимые пилоны, могучие, как властелин, который их
воздвиг, — Рамсес Великий! Сдвинуть с места эти твердыни и сотни им
подобных? Обмануть бдительность этих стражей и тысячи других, охраняющих
безопасность Египта? Нарушить законы, оставленные Рамсесом Великим и еще более
могущественными владыками, которых двадцать династий освятило своим признанием?
И вот перед Рамсесом стал вырисовываться еще неясный, но
гигантский образ — государство. Государство — это нечто более величественное,
чем храм Амона в Фивах, более грандиозное, чем пирамида Хеопса, более древнее,
чем сфинкс, более несокрушимое, чем гранит.
В этом необъятном, хотя и незримом здании люди — как муравьи
в трещине скалы, а фараон — словно странствующий архитектор, который едва
успевает положить в стену один камень и тут же уходит. А стены растут от
поколения к поколению, и здание продолжает стоять нерушимо.
Никогда еще он, сын царя, не чувствовал себя таким ничтожным,
как в эту минуту, когда взгляд его блуждал в ночной тьме над Нилом между
пилонами дворца фараона и туманными, но полными величия, силуэтами мемфисских
храмов.
Вдруг из-за деревьев, ветви которых достигали террасы,
послышался голос:
— Я знаю твою печаль и благословляю тебя. Суд не
освободит обвиняемых крестьян, но дело их будет прекращено, и они вернутся с
миром в свои хижины, если управляющий твоим поместьем не станет поддерживать
жалобы о нападении.
— Так это мой управляющий подал жалобу? — спросил
с удивлением царевич.
— Да. Он подал ее от твоего имени, но если он не придет
на суд, значит, не будет потерпевшего, а где нет потерпевшего, нет
преступления.
Что-то зашуршало в кустах.
— Погоди! — воскликнул Рамсес. — Кто ты
такой?
Никто не ответил, но ему показалось, будто в полосе света от
факела, горевшего во втором этаже, мелькнула бритая голова и шкура пантеры.
— Жрец!.. — прошептал наследник. — Почему же
он прячется?
Но тут же сообразил, что жрец может тяжко поплатиться за
свой совет, мешающий делу правосудия.
|
