4
Наследник и его друг бежали с четверть часа по скалистому
гребню взгорья, все яснее слыша звуки рожков, которые еще неистовее трубили
тревогу. Наконец они очутились в таком месте, откуда можно было охватить взором
окрестности. Слева тянулся тракт, за которым отчетливо был виден город
Пи-Баилос, стоявшие за ним полки наследника и огромное облако пыли, клубившееся
над наступающим с востока противником.
Справа зияло глубокое ущелье, по которому греческий полк
тащил метательные машины. Недалеко от тракта ущелье это сливалось с другим,
более широким, выходившим из глубины пустыни. Здесь творилось что-то странное.
Греки с баллистами стояли в бездействии неподалеку от места слияния ущелий. На
самом же месте слияния, между трактом и штабом наследника, выстроились, словно
четыре частокола, четыре плотные шеренги каких-то других войск, ощетинившиеся
сверкающими копьями.
Несмотря на крутизну дороги, наследник бегом пустился к
своей колонне, туда, где стоял военный министр, окруженный офицерами.
— Что тут происходит?.. — грозно закричал
он. — Зачем вы трубите тревогу, вместо того чтобы идти вперед?
— Мы отрезаны! — заявил Херихор.
— Кто?.. Кем?..
— Наша колонна — тремя полками Нитагора, вышедшими из
пустыни.
— Значит, там, около дороги, стоит неприятель?
— Да, сам непобедимый Нитагор.
Можно было подумать, что наследник вдруг сошел с ума. Рот у
него перекосился, глаза выкатились из орбит. Он рванул меч из неясен и, подбежав
к грекам, крикнул хриплым голосом:
— За мной, на тех, кто осмелился преградить нам путь!
— Да живешь ты вечно, наследник фараона!.. —
вскричал Патрокл, тоже поднимая меч. — Вперед, потомки Ахиллеса!.. —
обратился он к своим солдатам. — Покажем египетским пастухам, что никто не
в силах остановить нас!
Рожки затрубили атаку. Четыре короткие, но прямые и упругие,
как струна, греческие шеренги двинулись вперед; взвилось облако пыли, и
раздались клики в честь Рамсеса.
Через несколько минут греки очутились лицом к лицу с
египетскими полками и в нерешительности замедлили шаг.
— За мной! — скомандовал наследник, устремляясь
вперед с мечом в руке.
Греки взяли копья наперевес. В рядах противника поднялось
какое-то движение, пробежал ропот, и копья их направились на атакующих.
— Кто вы такие, безумцы?.. — донесся мощный бас со
стороны противника.
— Наследник престола!.. — ответил Патрокл.
На мгновение все стихло.
— Расступитесь!.. — раздался тот же громовой
голос. Полки восточной армии медленно раздвинулись, словно тяжелые створы
ворот, пропуская греческий отряд.
К наследнику приблизился седой военачальник в позолоченном
шлеме и доспехах и, низко поклонившись, сказал:
— Победа за тобой, эрпатор! Только великий полководец
выходит таким образом из трудного положения.
— Ты, Нитагор? Храбрейший из храбрых!.. —
воскликнул царевич.
В это время к ним приблизился военный министр, слышавший их
разговор.
— А если бы и у вас был такой же недисциплинированный
военачальник, как сын царя, — спросил он язвительно, — чем кончились
бы наши маневры?
— Оставь в покое молодого воина!.. — ответил
Нитагор. — Разве тебе мало, что он показал львиные когти, как подобает
потомку фараонов?..
Тутмос, услышав, какой оборот принимает разговор, вмешался и
спросил Нитагора:
— Как ты очутился здесь, достойный военачальник, когда
главные твои силы находятся впереди нашей армии?
— Я знал, что, в то время как наследник стягивает
войска под Пи-Баилосом, мемфисский штаб еле-еле плетется. И вот, шутки ради,
решил устроить вам, барчукам, западню… На мою беду, здесь оказался наследник и
расстроил мои планы. Всегда так действуй, Рамсес, — конечно, перед
настоящим врагом.
— А если он, как сегодня, наткнется на втрое
превосходящие силы?.. — задал вопрос Херихор.
— Бесстрашный ум значит больше, чем сила, — ответил
старый полководец. — Слон в пятьдесят раз сильнее человека, однако
покоряется ему или гибнет от его руки.
Херихор ничего не ответил.
— Маневры были признаны оконченными. Наследник
престола, в сопровождении министра и военачальников, направился к войскам,
стоявшим у Пи-Баилоса. Здесь он приветствовал ветеранов Нитагора и простился со
своими полками, приказав им идти на восток и пожелав успеха.
Окруженный многолюдной свитой, Рамсес направился обратно по
тракту в Мемфис, приветствуемый толпами жителей земли Гошен, которые вышли ему
навстречу, в праздничной одежде, с зелеными ветвями в руках. Вскоре тракт
свернул в пустыню, и толпа заметно поредела; когда же они подошли к месту, где
штаб наследника из-за скарабеев свернул в ущелье, — на тракте не осталось
никого.
Рамсес кивнул Тутмосу и, указав ему на знакомый холм,
шепнул:
— Пойдешь туда, к Сарре…
— Понимаю.
— Скажешь ее отцу, что я дарю ему усадьбу под Мемфисом.
— Понимаю. Послезавтра девушка будет твоей.
Обменявшись с наследников этими короткими фразами, Тутмос
вернулся к маршировавшим за свитой полкам и вскоре скрылся.
По другую сторону тракта, шагах в двадцати от него, почти
против ущелья, в которое утром свернули метательные машины, росло небольшое,
хотя и старое тамариндовое дерево. Здесь стража, шедшая впереди свиты царевича,
неожиданно остановилась.
— Опять какие-нибудь скарабеи? — шутя спросил у
министра наследник.
— Посмотрим, — сухо ответил Херихор.
Но ни тот, ни другой не ожидали того, что увидели: на чахлом
дереве висел голый человек.
— Что это? — спросил пораженный наследник.
Адъютанты подбежали поближе и узнали в повесившемся старика
крестьянина, канал которого засыпали солдаты.
— Туда ему и дорога! — горячился в толпе офицеров
Эннана. — Вы поверите, этот жалкий раб осмелился схватить за ноги министра!..
Услышав это, Рамсес сошел с коня и приблизился к дереву.
Крестьянин висел, вытянув вперед голову; рот его был широко
открыт, ладони обращены к столпившимся воинам, в глазах застыл ужас. Казалось,
он хотел что-то сказать, но голос не повиновался ему.
— Несчастный! — вздохнул с состраданием наследник.
Вернувшись к свите, он велел рассказать ему историю
крестьянина, после чего долго ехал молча.
Перед глазами Рамсеса все время стоял образ самоубийцы, и
душу терзало сознание, что с этим отверженным рабом поступили несправедливо,
так несправедливо, что над этим стоило подумать даже ему, сыну и наследнику
фараона.
Жара была нестерпимая, пыль забивалась в рот и жгла глаза
людям и животным. Решили сделать короткий привал.
Нитагор тем временем заканчивал разговор с министром.
— Мои офицеры, — говорил старый полководец, —
смотрят не под ноги, а вперед. Поэтому, может быть, неприятель еще ни разу не
захватил меня врасплох.
— Хорошо, что вы упомянули об этом, достойнейший. Я
чуть было не забыл, что мне надо расплатиться с долгами, — спохватился
Херихор и велел созвать офицеров и солдат, какие окажутся поблизости.
— А теперь позовите-ка сюда Эннану, — распорядился
министр, когда все собрались.
Увешанный амулетами воин появился так быстро, как будто
только этого и ждал. Лицо его выражало радость, которую не в силах было
сдержать смирение.
Увидав Эннану, Херихор обратился к собравшимся:
— Согласно воле царя, с окончанием маневров верховная
военная власть опять переходит ко мне.
Присутствующие склонили головы.
— Этой властью я должен воспользоваться прежде всего,
чтобы воздать каждому по заслугам…
Офицеры переглянулись.
— Эннана, — продолжал министр, — я знаю, что
ты всегда был одним из наиболее исполнительных офицеров.
— Истина говорит твоими устами, — ответил
Эннана. — Как пальма ждет живительной росы, так жду я приказаний моих
начальников. Не получая их, я чувствую себя, как одинокий путник, заблудившийся
в пустыне.
Покрытые шрамами офицеры Нитагора дивились бойкому ответу
Эннаны и думали про себя: «Вот кто получит высшее отличие!..»
— Эннана, — продолжал министр, — ты не только
исполнителен, но и благочестив, не только благочестив, но и зорок, как ибис над
водой. Боги отметили тебя драгоценнейшими качествами: змеиною осторожностью и
ястребиным зрением…
— Чистейшая правда струится из твоих уст, —
вставил Эннана. — Если бы не мое острое зрение, я не заметил бы двух
священных скарабеев…
— Да, — перебил министр, — и не спас бы нашу
колонну от святотатства. За этот подвиг, достойный благочестивейшего
египтянина, дарю тебе… — Министр снял с пальца золотой перстень. — …дарю
тебе вот этот перстень с именем богини Мут[36],
милость и покровительство которой будут сопутствовать тебе до конца земного
странствования, если ты этого заслужишь.
Министр-главнокомандующий вручил Эннане перстень, а
присутствующие огласили воздух громкими кликами в честь фараона и звякнули
оружием.
Видя, что министр не трогается с места, Эннана тоже
продолжал стоять, глядя ему в глаза, как верный пес, который, получив из
хозяйской руки кусок, виляет хвостом и ждет.
— А теперь, — продолжал министр, — признайся,
Эннана, почему ты не доложил мне, куда исчез наследник престола, когда войско с
трудом пробиралось по ущелью?.. Ты нас подвел, ибо нам пришлось трубить тревогу
поблизости от неприятеля…
— Боги свидетели, я ничего не знал о достойнейшем
наследнике, — ответил, недоумевая, Эннана.
Херихор покачал головой.
— Не может быть, чтобы человек, одаренный таким
зрением, что за сто шагов в песке видит священных скарабеев, не заметил столь
высокой особы, как наследник престола.
— Истинно говорю — не видел!.. — уверял Эннана,
бия себя в грудь. — Впрочем, никто и не отдавал мне приказания наблюдать
за царевичем.
— Разве я не освободил тебя от командования сторожевым
отрядом?.. Или дал тебе какое-нибудь другое поручение? — спросил
министр. — Ты был совершенно свободен, как и должно человеку, которому
поручено наблюдать за важнейшими событиями. А ты справился с этой задачей?.. За
подобную провинность в военное время тебя предали бы смерти…
Несчастный офицер побледнел.
— Но я питаю к тебе отеческие чувства, Эннана, —
продолжал Херихор, — и, памятуя великую услугу, которую ты оказал армии,
заметив скарабеев, символ священного солнца, я накажу тебя не как строгий
министр, а как кроткий жрец, очень милостиво: ты получишь всего лишь пятьдесят
палок.
— Ваше высокопреосвященство…
— Эннана, ты умел быть счастливым, так будь теперь
мужественным и прими это маленькое предостережение, как и подобает офицеру
армии его святейшества.
Не успел достойнейший Херихор окончить, как старшие офицеры
уложили Эннану в удобном месте, в стороне от дороги, один уселся ему на шею,
другой на ноги, а два прочих отсчитали ему по голому телу пятьдесят ударов
гибкими камышовыми палками.
Бесстрашный воин не издал ни одного стона, напротив, напевал
вполголоса солдатскую песню и по окончании экзекуции попытался даже сам встать.
Ноги, однако, отказались ему повиноваться. Он упал лицом в песок, и его
пришлось везти в Мемфис на двуколке; лежа в ней и улыбаясь солдатам, он
размышлял о том, что не так быстро меняется ветер в южном Египте, как счастье в
жизни бедного офицера.
Когда после короткого привала свита наследника тронулась
дальше, достопочтенный Херихор пересел на коня и, продолжая путь рядом с
генералом Нитагором, беседовал с ним вполголоса об азиатских делах, главным
образом о пробуждении Ассирии.
В это время между двумя слугами министра — адъютантом,
носящим опахало, и писцом Пентуэром — тоже завязался разговор.
— Что ты думаешь о случае с Эннаной? — спросил
адъютант.
— А что ты думаешь о крестьянине, который повесился? —
спросил писец.
— Мне кажется, что для него сегодняшний день — самый
счастливый, а веревка вокруг шеи — самая мягкая из тех, какие попадались ему в
жизни, — ответил адъютант. — Кроме того, я думаю, что Эннана будет
теперь весьма внимательно наблюдать за наследником.
— Ошибаешься, — сказал Пентуэр, — отныне
Эннана никогда больше не заметит скарабея, будь тот величиной с вола. А что
касается крестьянина, то не кажется ли тебе, что ему все-таки очень и очень
плохо жилось на священной египетской земле…
— Ты не знаешь крестьян, потому так говоришь…
— А кто же знает их, если не я? — хмуро ответил
писец. — Я вырос среди них. Разве я не видел, как мой отец чистил каналы,
сеял, жал, а главное — вечно платил подати? О, ты не знаешь, что такое
крестьянская доля в Египте!..
— Зато я знаю, — ответил адъютант, — что
такое доля чужеземца. Мой прадед или прапрадед был одним из знатных гиксосов[37]. Он остался здесь только
потому, что привязался к этой земле. И что же — мало того, что у него отняли
его поместье, — даже мне до сих пор не прощают моего происхождения!.. Сам
знаешь, что мне порою приходится терпеть от коренных египтян, несмотря на мой
высокий пост. Как же я могу жалеть египетского мужика, если он, заметив
желтоватый оттенок моей кожи, бурчит себе под нос: «Язычник!», «Чужеземец!» А
сам он, мужик, — не язычник и не чужеземец!..
— Он только раб, — вставил писец, — раб,
которого женят, разводят, бьют, продают, иногда убивают и всегда заставляют
работать, обещая вдобавок, что и на том свете он тоже будет рабом.
Адъютант пожал плечами.
— Чудак ты, хоть умница!.. — сказал он. —
Разве ты не видишь: каждый из нас, какое бы положение он ни занимал — низкое
или самое низкое, — должен трудиться. И разве тебя огорчает, что ты не
фараон и что над твоей могилой не будет пирамиды?.. Ты об этом не думаешь,
потому что понимаешь, что таков уж на свете порядок. Каждый исполняет свои
обязанности: вол пашет землю, осел возит путешественников, я ношу опахало
министра, ты за него помнишь, думаешь, а мужик обрабатывает поле и платит
подати. Что нам до того, что какой-то бык родится Аписом и все воздают ему
почести или что какой-то человек родится фараоном либо номархом?..
— У этого крестьянина украли его десятилетний
труд, — прошептал Пентуэр.
— А твой труд разве не крадет министр?.. — спросил
адъютант. — Кому известно, что это ты правишь государством, а не
досточтимый Херихор?..
— Ошибаешься, — сказал писец, — он
действительно правит. У него власть, у него воля, а у меня — только знания.
Притом ни меня, ни тебя не бьют, как того крестьянина.
— А вот избили же Эннану, и с нами это может случиться.
Надо иметь мужество довольствоваться положением, какое кому предназначено. Тем
более что, как тебе известно, наш дух, бессмертный Ка[38], очищаясь, поднимается каждый раз на более
высокую ступень, чтобы через тысячи или миллионы лет вместе с душами фараонов и
рабов и даже вместе с богами раствориться во всемогущем прародителе жизни, у
которого нет имени.
— Ты говоришь как жрец, — ответил с горечью
Пентуэр. — Скорее я должен был бы относиться ко всему с таким
спокойствием. А у меня, напротив, болит душа, потому что я чувствую страдания
миллионов.
— Кто же тебе велит?..
— Мои глаза и сердце. Они — точно долина между гор,
которая не может молчать, когда слышит крик, и откликается эхом.
— А я скажу тебе, Пентуэр, что ты напрасно
задумываешься над такими опасными вещами. Нельзя безнаказанно бродить по кручам
восточных гор — того и гляди, сорвешься, — или блуждать по западной
пустыне, где рыскают голодные львы и вздымается бешеный хамсин[39].
Между тем доблестный Эннана, лежа в двуколке, где от тряски
боль еще усиливалась, желая показать свое мужество, потребовал, чтобы ему дали
поесть и напиться. Съев сухую лепешку, натертую чесноком, и выпив из высокого
кувшина кисловатого пива, он попросил возницу, чтобы тот веткой отгонял мух от
его израненного тела. Ледка ничком на мешках и ящиках в скрипучей двуколке,
бедный Эннана заунывным голосом затянул песню про тяжкую долю низшего офицера:
«С чего это ты взял, что лучше быть офицером, чем писцом?
Подойди и посмотри на рубцы и ссадины на моем теле, а я расскажу тебе про
незавидную жизнь офицера.
Я был еще мальчиком, когда меня взяли в казарму. Утром
вместо завтрака меня угощали тумаком в живот, так что даже в глазах темнело; в
полдень вместо обеда, — кулаком в переносицу, так что даже лицо распухало.
А к вечеру вся голова была в крови и чуть не раскалывалась на части.
Пойдем, я расскажу тебе, как я совершал поход в Сирию. Я шел
навьюченный, как осел, — ведь еду и питье приходилось нести на себе. Шея у
меня, как у осла, не сгибалась, спина ныла. Я пил протухшую воду и перед врагом
был беспомощен, как птица в силках.
Я вернулся в Египет, но здесь я подобен дереву, источенному
червями. За всякий пустяк меня раскладывают на земле и бьют по чему попало, так
что живого места не остается. И вот я болен и должен лежать, меня приходится
везти в двуколке, а пока слуга крадет мой плащ и скрывается.
Поэтому, писец, ты можешь изменить свое мнение о счастье
офицера».[40]
Так пел доблестный Эннана. И его печальная песня пережила
египетское царство.
|
