Глава
первая
О
том, как Паниковский нарушил конвенцию
Железнодорожный пейзаж одинаков во всем мире.
Подъезжая к Риму, путешественник видит точно такие же семафоры, какие
запирают вход в Архангельск. Подтягиваясь к Самарканду, Чикаго, Мюнхену, Пекину
или Ницце, поезда минуют одни и те же сооружения: стрелочные посты, круглые
паровозные депо, водокачки с подвижными хоботами и мастерские с мелкими оконными
переплетами, где обязательно выбито несколько стекол.
Когда смешанный товарно‑пассажирский поезд, беспокойно посвистывая и
раскачиваясь, покинул узловую станцию Арбатов, единственный высадившийся на
перрон пассажир посмотрел по сторонам с несколько ироническим любопытством. Он
увидел то, что мог бы увидеть на подступах к Вене или Рио‑де‑Жанейро и что
множество раз видел у ворот больших и малых русских городов.
Пассажир повернулся спиною к постылым железнодорожным деталям, щелкнул
ногтем по станционному колоколу и, сопровождаемый ангельским звоном, вышел на
площадь.
Такой площади путешественник не увидел бы ни в Риме, ни в Мюнхене, ни
даже в Архангельске. Навстречу ему, с противоположного вокзалу края, шел
гигантский мужчина, несший на плечах женщину, словно ворох белья. Мужчина
осторожно погружал в жидкую грязь голые ноги. Так ходят по воде не умеющие
плавать купальщики. Подойдя к вокзалу, гигант снял с плеч свою ношу и бережно
поставил ее на ступеньку. Совершив этот человеколюбивый поступок и получив за
него медную монету, гигант уселся на краю болота.
Пассажир, с интересом следивший за действиями человека‑парома, вежливо
снял фуражку с белым верхом, какую по большей части носят администраторы летних
садов и конферансье, и сказал:
– А есть в городе, кроме вас, еще какие‑нибудь перевозочные
средства? Механические экипажи? Таратайки? Конно‑железная городская дорога?
Метрополитен?
– Ничего нету, – ответил верзила, подумав. – То есть
извозчики есть. Это верно. Только сюда они не заезжают. Глу–боко.
Через несколько минут дружественной беседы выяснилось, что в городе
Арбатове есть даже и прокатный автомобиль, но в него уже два месяца никто не
садится.
– Боятся, – сказал человек‑паром с насмешкой.
Больше ничего от человека‑парома приезжему добиться не удалось.
Он откозырял своему собеседнику и, помахивая саквояжем, вознамерился
переправиться через площадь собственными силами. С брезгливостью кошки,
которая боится промочить лапы, приезжий прошелся по краю великих грязей и
отступил. Как видно, он дорожил своими столичными башмаками и белыми теннисными
брюками, облекавшими его могучие плебейские ноги. Верзила следил за ним
равнодушным взглядом.
– Значит, погибать? – сказал приезжий. – Что ж! Таковы
суровые законы жизни. Гражданин! Считайте меня своим клиентом!
– Поедем? – спросил человек‑паром, оживляясь. – Две
копейки перевоз. И за сундучок копейку.
– Это за ручной‑то багаж? Копейку? Ну ладно, ладно, вези.
Взбираясь на скользкие каменные плечи верзилы, приезжий озабоченно
осведомился:
– Горючего хватит?
Верзила вдруг захихикал и, прижав к животу ноги пассажира, поскакал
через болото. Пассажир клонился то влево, то вправо, оберегая брюки от трефовых
грязевых шлепков.
– Эй ты, корабль пустыни! – кричал он. – Потише! Не
пассажиры для транспорта, а транспорт для пассажиров!
Смущенный этими высокопарными возгласами, арбатов–ский корабль пустыни
замедлил ход. Это позволило пассажиру спокойно оглядеться.
Он увидел городок, поместившийся в зеленых рощах, увидел десятка
полтора серых, голубых и красно‑белых звонниц, бросились ему в глаза золотые с
чернью церковные купола и флаг клубничного цвета, трещавший над официальным
зданием. Удовлетворенный осмотром, он снова обратился к своему экипажу:
– Ну, тащися сивка пашней десятиной, выбелим железо о сырую землю!
И уже на сухом берегу, именовавшемся Бульваром Молодых Дарований,
приезжий воскликнул:
– За неимением передней площадки схожу с задней. В Москве за
такие штучки виновного предают огненному погребению, но у вас, я думаю, такого
делячества еще не наблюдается.
На этом он и расстался с арбатовским рикшей, выдав ему весь наличный
капитал – двенадцать копеек.
Почти на всех скамьях Бульвара Молодых Дарований сидели одинокие
девушки с раскрытыми книжками в руках. Лоскутные тени падали на страницы книг,
на желтые локти и на трогательные провинциальные челки. Когда приезжий вступил
в прохладную аллею, на скамьях произошло некоторое движение. Девушки,
прикрывшись книгами Ляшко, Бичер‑Стоу и Сейфуллиной, бросали на приезжего
трусливые взгляды. Он проследовал среди бульварных читательниц парадным шагом и
вышел к зданию горисполкома. Через две минуты он уже стучался в дверь кабинета
председателя.
– Куда? Куда, товарищ? – спросил его секретарь, сидевший за
столом, рядом с дверью. – Вам зачем к председателю? По казенному делу или
по личному?
Если бы приезжий был неопытным визитером госучреждений, он, вероятно,
поспешил бы заявить, что прибыл по срочному казенному делу. Но он был человеком
дошлым и точно знающим систему обращения с секретарями правительственных,
хозяйственных и общественных организаций.
– По личному, – сухо сказал он, не оглядываясь на секретаря и
засовывая голову в дверную щель. – Здравствуйте, товарищ председатель.
И очутился с глазу на глаз с председателем горисполкома.
– Вы меня узнаете?
Председатель, черноглазый, большеголовый человек в синем пиджаке и
таких же брюках, заправленных в сапоги на высоких скороходовских каблуках,
посмотрел на посетителя довольно рассеянно и заявил, что не узнает.
– Неужели не узнаете? А между тем многие находят, что я
поразительно похож на своего отца.
– Я тоже похож на своего отца, – нетерпеливо сказал
председатель, – вам чего, товарищ?
– Принимаю ваши слова, как отдаленное приближение к шутке, –
быстро ответил посетитель. – Я сын лейтенанта Шмидта.
Председатель смутился и приподнялся. Он сразу вспомнил знаменитый облик
революционного лейтенанта с бледным усатым лицом и в черном плаще с бронзовыми
львиными застежками. Пока он собирался с мыслями, чтобы задать сыну
черноморского героя приличествующий случаю вопрос, посетитель присматривался к
меблировке кабинета взглядом ломбардного оценщика.
Когда‑то, в царские времена, меблировка присутственных мест
производилась по трафарету. Выведена была особая порода казенной мебели. За
время революции эта порода почти исчезла, и секрет ее был, как видно, утерян.
Стало неизвестно, как нужно обставлять помещения должностных лиц, и в служебных
кабинетах появились предметы, считавшиеся до сих пор неотъемлемой
принадлежностью частной квартиры. В учреждениях появились ореховые
адвокатские диваны с зеркальной полочкой для семи фарфоровых слонов, которые
якобы приносят счастье, горки для посуды, этажерочки, раздвижные кожаные кресла
для ревматиков и голубые японские вазы. В кабинете председателя
арбатовского исполкома, кроме обычного письменного стола, находились два пуфика,
обитых полопавшимся розовым шелком, полосатенькая козетка, атласный экран и
зеркальный славянский шкаф грубой рыночной работы.
«А шкафчик‑то типа „Гей, славяне!“, – подумал посетитель, –
тут много не возьмешь. Ну, ничего. Червонец – тоже деньги!»
– Очень хорошо, что вы ко мне зашли, – сказал председатель
растерянно. – Вы, вероятно, из Москвы?
– Разумеется, – ответил посетитель, разглядывая козетку и все
более убеждаясь в том, что финансовые дела исполкома плохи. Он предпочитал
исполкомы, обставленные дорогой шведской мебелью.
Председатель хотел было задать вполне законный вопрос о цели приезда
лейтенантского сына в Арбатов, но неожиданно для самого себя сказал:
– Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки приезжали,
собираются реставрировать. Скажите, а вы‑то сами помните восстание на
броненосце «Очаков»?
– Смутно, – ответил посетитель, улыбаясь, – мне тогда
шел только пятый годик.
– Простите, как ваше имя?
– Николай. Николай Шмидт.
– А по батюшке?
«Плохо дело, – подумал посетитель, – может быть, здесь уже
побывал какой‑нибудь внук Карла Маркса, и председатель стал человеком опытным».
– Да‑а, – протянул он, уклоняясь от прямого ответа, –
теперь многие не знают имен героев. Угар НЭПа. Нет того энтузиазма.
Я, собственно, попал к вам в город по чистой случайности. Задержка в пути.
Непредвиденные расходы...
Председатель очень обрадовался перемене разговора. Ему показалось
позорным то, что он забыл имя очаковского героя.
«Действительно, – думал он, с любовью глядя на воодушевленное лицо
гостя, – глохнешь тут за работой. Великие вехи забываешь».
– Как вы говорите? Расходы? Я слушаю.
– Конечно, я мог бы обратиться к частному лицу, – сказал
посетитель, – мне всякий даст, но вы понимаете, это не совсем удобно с
политической точки зрения...
– И очень хорошо сделали, что не обратились к частнику, –
сказал совсем запутавшийся председатель.
После этого все пошло сравнительно легко. Сын героя просил пятьдесят
рублей. Председатель, стесненный узкими рамками местного бюджета, смог дать
только восемь рублей и три талона на обед в кооперативной столовой
«Тарантелла».
Сын героя уложил деньги и талоны в глубокий карман поношенного, серого
в яблоках пиджака и уже собрался было подняться с розового пуфика, когда за
дверью кабинета послышался предостерегающий возглас секретаря. Дверь с шумом
растворилась, и на пороге ее показался новый посетитель.
– Кто здесь главный? – спросил он, тяжело дыша и рыская
блудливыми глазами по пуфикам.
– Ну, я, – неохотно признался председатель.
– Здоров, председатель! – гаркнул новоприбывший, протягивая
лопатообразную ладонь. – Будем знакомы! Сын лейтенанта Шмидта.
– Кто? – спросил глава города, тараща добрые глаза.
– Сын великого незабвенного героя лейтенанта Шмидта! –
повторил пришелец.
– А вот же товарищ сидит – сын товарища Шмидта. Николай Шмидт.
И председатель в полном расстройстве указал на первого посетителя, лицо
которого внезапно приобрело сонное выражение.
В жизни двух жуликов наступило щекотливое мгновение. В руках
скромного и доверчивого председателя исполкома в любой момент мог блеснуть
длинный неприятный меч Немезиды. Судьба давала только одну секунду времени для
создания спасительной комбинации. В глазах второго сына лейтенанта Шмидта
отразился ужас.
Его фигура в полосатой легкой рубашке «Парагвай», матросских штанах и
голубоватых парусиновых туфлях, только что еще резкая и угловатая, стала
расплываться, потеряла свои грозные контуры и уже решительно не внушала
никакого уважения.
Между тем в дверях появилась недоброжелательная физиономия секретаря.
И вот, когда второму сыну лейтенанта уже казалось, что все потеряно и что
председательский гнев падет сейчас на его рыжую голову, пришло спасение.
– Вася! – закричал первый сын лейтенанта Шмидта,
вскакивая. – Родной братик! Узнаешь брата Колю?
И первый сын заключил второго сына в объятия.
– Узнаю! – заревел прозревший наконец Вася. – Узнаю
брата Колю!
Счастливая встреча ознаменовалась такими сумбурными ласками и столь
необыкновенными по силе объятиями, что второй сын черноморского революционера
вышел из них с побледневшим от боли лицом. Брат Коля на радостях помял его
довольно сильно.
Обнимаясь, оба брата искоса поглядывали на председателя, с лица
которого, однако, не сходила скверная улыбка. Ввиду этого спасительную
комбинацию тут же на месте пришлось развить, пополнить бытовыми деталями и новыми,
ускользнувшими от четкости, подробностями восстания моряков в 1905 году.
Держась за руки, братья опустились на козетку и, не спуская льстивых глаз с
председателя, погрузились в воспоминания.
– До чего удивительная встреча! – фальшиво воскликнул первый
сын, приглашая председателя примкнуть к семейному торжеству.
– Да, – сказал председатель замороженным голосом. –
Бывает.
Увидев, что председатель все еще находится в лапах сомнения, первый сын
погладил брата по рыжим, как у сеттера, кудрям и ласково спросил:
– Когда же ты приехал из Екатеринослава, где ты жил у нашей
бабушки?
– Да, я там жил, – пробормотал второй сын лейтенанта, –
у нее.
– Что же ты мне так редко писал? Я так беспокоился.
– Занят был, – угрюмо ответил рыжеволосый.
И, опасаясь, что неугомонный брат сейчас же заинтересуется, чем он был
занят (а занят он был преимущественно тем, что сидел в исправительных домах
различных автономных республик и областей), второй сын лейтенанта Шмидта вырвал
инициативу и задал вопрос сам.
– А ты почему не писал?
– Я писал, – неожиданно ответил братец, чувствуя
не–обыкновенный прилив веселости. – Заказные письма посылал. У меня
даже почтовые квитанции есть.
И он полез в боковой карман, откуда действительно вынул множество
лежалых бумажек. Но показал их почему‑то не брату, а председателю исполкома, да
и то издали.
Как это ни странно, вид бумажек немного успокоил председателя, и
воспоминания братьев стали живее. Рыжеволосый брат вполне освоился с
обстановкой и монотонно, но довольно толково рассказал содержание брошюры
«Мятеж на “Очакове”». Брат украшал его сухое изложение деталями настолько
живописными, что председатель снова загрустил о трех талонах и восьми рублях.
Однако он отпустил братьев с миром, и они выбежали на улицу, чувствуя
большое облегчение.
За углом исполкомовского дома они остановились.
– Кстати, о детстве, – сказал первый сын, – в детстве
таких, как вы, я убивал на месте. Из рогатки.
– Почему? – радостно спросил второй сын знаменитого отца.
– Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь, жизнь диктует
нам свои суровые законы. Вы бы еще вышли на многолюдную площадь и обнародовали
бы свою принадлежность к семье Шмидта. Тогда бы даже я не смог вас спасти.
Разве вы не видели, что председатель не один?
– Я думал...
– Ах, вы думали? Вы, значит, иногда думаете? Вы – мыслитель?
Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан‑Жак Руссо? Марк Аврелий?
Рыжеволосый молчал, подавленный справедливым обвинением.
– Ну, я вас прощаю. Живите. Размножайтесь. Давайте познакомимся.
Как‑никак братья. Родство обязывает. Меня зовут Остап Бендер. Разрешите также
узнать вашу первую фамилию.
– Балаганов, – представился рыжеволосый, – Шура
Балаганов.
– О профессии не спрашиваю, – учтиво сказал Бендер, – но
догадываюсь. Вероятно, что‑нибудь интеллектуальное! Судимостей много?
– Две, – свободно ответил Балаганов. – В этом году.
– Вот это нехорошо. Более того – это плохо. За что вы
продаете свою бессмертную душу? Человек не должен судиться. Это пошлое занятие.
Я имею в виду кражи. Не говоря уже о том, что воровать грешно – мама,
наверно, познакомила вас в детстве с такой доктриной, это к тому же бесцельная
трата сил и энергии...
Остап долго бы еще развивал свои взгляды на жизнь, если бы его не
перебил Балаганов.
– Смотрите, – сказал он, указывая на зеленые глубины Бульвара
Молодых Дарований. – Видите, вон идет человек в соломенной шляпке.
– Вижу, – высокомерно сказал Остап. – Ну и что же? Это
губернатор острова Борнео?
– Это Паниковский, – сказал Шура, – сын лейтенанта
Шмидта.
По аллее, в тени августейших лип, склонясь немного набок, двигался
гражданин самого приятного вида. Твердая соломенная шляпа с рубчатыми краями
боком сидела на его голове. Брюки были настолько коротки, что обнажали белые
завязки кальсон. Под усами гражданина, подобно огоньку папиросы, изредка
вспыхивал золотой зуб.
– Это становится забавным, – сказал Остап.
Паниковский направился прямо к зданию горисполкома.
– Его нужно предостеречь, – заметил Бендер, – не
верится, чтобы после нашего посещения председатель отнесся к третьему сыну
лейтенанта Шмидта миролюбиво.
– Не надо, – сказал Балаганов, – пусть знает в другой
раз, как нарушать конвенцию.
– Что еще за конвенция такая?
– Подождите. Потом скажу. Смотрите, он вошел.
– Я человек завистливый, – сознался Бендер, – но тут
завидовать нечему. Но я также и любопытен. Пойдем, посмотрим.
Сдружившиеся дети лейтенанта вышли из‑за угла и подступили к окну
председательского кабинета.
За туманным, немытым стеклом сидел председатель. Он быстро писал. Как у
всех пишущих, лицо у него было скорбное. Вдруг он поднял голову и зашевелил губами.
Дверь распахнулась, и в комнату проник Паниковский. Прижимая шляпу к сальному
пиджаку, он остановился перед столом и долго шевелил толстыми губами. После
этого председатель подскочил и широко раскрыл рот. Друзья услышали протяжный
крик.
Со словами «Отбой! Все назад!» Остап увлек за собою Балаганова. Они
побежали на бульвар и спрятались за деревом.
– Снимите шляпы, – сказал Остап, ликуя, – обнажите
головы. Сейчас состоится вынос тела.
Остап не ошибся. Не успели еще замолкнуть раскаты и переливы председательского
голоса, как в портале исполкома показались два дюжих курьера. Они несли
Паниковского. Один держал его за руки, а другой за ноги.
– Прах покойного, – комментировал Остап, – был вынесен
на руках близкими и друзьями.
Курьеры вытащили дитя лейтенанта Шмидта на крыльцо и принялись
неторопливо раскачивать. Паниковский молчал, покорно глядя на синее небо.
– После непродолжительной гражданской панихиды... – начал
Остап.
И в ту же самую минуту курьеры, придав телу Паниковского достаточный
размах и инерцию, выбросили его на улицу.
– ... Тело было предано земле, – закончил Бендер.
Паниковский шлепнулся на землю, как жаба. Он быстро поднялся и, кренясь
на бок сильнее прежнего, побежал по Бульвару Молодых Дарований с невероятной
быстротой.
– Ну, теперь расскажите, – промолвил Остап, – каким
образом этот гад нарушил конвенцию и какая это была конвенция.
|
