Глава тридцать
шестая
Странный человек шел ночью в приднестровских плавнях. Он был огромен и
бесформенно толст. На нем плотно сидел брезентовый балахон с поднятым
капюшоном. Мимо камышовых делянок, под раскоряченными фруктовыми деревьями
странный человек двигался на цыпочках, как в спальне. Иногда он останавливался
и вздыхал. Тогда внутри балахона слышалось бряканье, какое издают
сталкивающиеся друг с другом металлические предметы. И каждый раз после
этого в воздухе повисал тонкий, чрезвычайно деликатный звон. Один раз странный
человек зацепил‑ся за мокрый корень и упал на живот. Тут раздался такой громкий
звук, будто свалился на паркет рыцарский доспех. И долго еще странный
человек не вставал с земли, всматриваясь в темноту.
Шумела мартовская ночь. С деревьев сыпались и шлепались оземь
полновесные аптекарские капли.
– Проклятое блюдо! – прошептал человек.
Он поднялся и до самого Днестра дошел без приключений. Человек
приподнял полы, сполз с берега и, теряя равновесие на раскисшем льду, побежал в
Румынию.
Великий комбинатор готовился всю зиму. Он покупал североамериканские
доллары с портретами президентов в белых буклях, золотые часы, портсигары, обручальные кольца, бриллианты и другие драгоценные штуки.
Сейчас он нес на себе семнадцать массивных портсигаров с монограммами,
орлами и гравированными надписями:
«Директору Русско‑Карпатского банка и благодетелю Евсею Рудольфовичу
Полуфабриканту в день его серебряной свадьбы от признательных сослуживцев»,
«Тайному советнику М. И. Святотацкому по окончании сенаторской ревизии
от чинов Черноморского градоначальства».
Но тяжелее всех был портсигар с посвящением: «Г‑ну приставу
Алексеевского участка от благодарных евреев купеческого звания». Под надписью
помещалось пылающее эмалевое сердце, пробитое стрелой, что, конечно, должно
было символизировать любовь евреев купеческого звания к господину приставу.
По карманам были рассованы бубличные связки обручальных колец, перстней
и браслеток. На спине в три ряда висели на крепких веревочках двадцать пар
золотых часов. Некоторые из них раздражающе тикали, и Бендеру казалось, что у
него по спине ползают насекомые. Среди них были и дарственные экземпляры, о чем
свидетельствовала надпись на крышке: «Любимому сыну Сереженьке Кастраки в день
сдачи экзамена на аттестат
зрелости». Над словом «зрелости» булавкой было выцарапано слово «половой».
Сделано это было, по‑видимому, приятелями молодого Кастраки, такими же
двоечниками, как и он сам. Остап долго не хотел покупать эти неприличные часы,
но в конце концов приобрел, так как твердо
решил вложить в драгоценности весь миллион.
Вообще зима прошла в больших трудах. Бриллиантов
великий комбинатор достал только на четыреста тысяч; валюты, в том числе каких‑то
сомнительных польских и балканских денег, удалось достать только на пятьдесят
тысяч. На остальную сумму пришлось покупать
тяжестей. Особенно трудно было передвигаться с золотым блюдом на животе. Блюдо
было большое и овальное, как щит африканского вождя, и весило двадцать фунтов.
Мощная выя командора сгибалась под тяжестью архиерейского наперсного креста с надписью «Во имя отца и сына и св. духа», который был приобретен у
бывшего иподиакона кафедрального собора гражданина Самообложенского. Поверх
креста на замечательной ленте висел орден Золотого Руна – литой барашек.
Орден этот Остап выторговал у диковинного старика, который, может быть,
был даже великим князем, а может, и камердинером великого князя. Старик
непомерно дорожился, указывая на то, что такой орден есть только у нескольких
человек в мире, да и то большей частью коронованных особ.
– Золотое руно
, – бормотал старик, – дается за высшую доблесть!
– А у меня как раз
высшая, – отвечал Остап, – к тому же я покупаю барашка лишь постольку,
поскольку это золотой лом.
Но командор кривил душой. Орден ему сразу понравился, и он решил
оставить его у себя навсегда в качестве ордена Золотого Теленка.
Подгоняемый страхом и ожиданием гремящего винтовочного выстрела, Бендер
добежал до середины реки и остановился. Давило золото – блюдо, крест, браслетки . Спина чесалась под
развешанными на ней часами. Полы балахона намокли и весили несколько пудов.
Остап со стоном сорвал его , бросил на лед и устремился дальше. Теперь
обнаружилась шуба, великая, почти необыкновенная шуба, едва ли не самое ценное
в туалете Остапа. Он строил ее четыре месяца, строил, как дом, изготовлял
чертежи, свозил материалы. Шуба была двойная – подбита уникальными
чернобурыми лисами, а крыта неподдельным котиком. Воротник был шит из соболей. Удивительная это была
шуба! Супершуба с шиншилловыми карманами, которые были набиты медалями за
спасение утопающих, нательными крестиками и золотыми мостами, последним
достижением зубоврачебной техники. На голове великого комбинатора возвышалась шапка – н е шапка, а бобровая тиара.
Весь этот чудесный груз должен был обеспечить командору легкую,
безалаберную жизнь на берегу теплого океана, в воображаемом городе детства,
среди балконных пальм и фикусов Рио‑де‑Жанейро.
В три часа ночи строптивый потомок янычаров ступил на чужой заграничный
берег. Тут тоже было тихо, темно, здесь тоже была весна, и с веток рвались
капли. Великий комбинатор рассмеялся.
– Теперь несколько формальностей с отзывчивыми румын–скими боярами, и путь свободен. Я думаю, что две‑три
медали за спасение утопающих скрасят их серую пограничную жизнь.
Он обернулся к советской стороне и, протянув в тающую мглу толстую
котиковую руку, промолвил:
– Все надо делать по форме. Форма номер пять – прощание с
родиной. Ну, что ж, адье великая
страна! Я не люблю быть
первым учеником и получать отметки за внимание, прилежание и поведение.
Я частное лицо и не обязан интересоваться силосными ямами, траншеями и
башнями. Меня как‑то мало интересует проблема социалистической переделки человека
в ангела и вкладчика сберкассы. Наоборот. Интересуют меня наболевшие вопросы
бережного отношения к личности одиноких миллионеров…
Тут прощание с отечеством по форме №
5 было прервано появлением нескольких вооруженных фигур, в которых
Бендер признал румынских пограничников. Великий комбинатор с достоинством
поклонился и внятно произнес специально заученную фразу:
– Траяску Романиа Маре!
Он ласково заглянул в лица пограничников, едва видные в полутьме. Ему
показалось, что пограничники улыбаются.
– Да здравствует великая Румыния! – повторил Остап по‑русски. –
Я старый профессор, бежавший из полуподвалов
московской чека ! Ей‑богу, еле
вырвался! Приветствую в вашем лице…
Один из пограничников приблизился к Остапу вплотную и молча снял с него
меховую тиару. Остап потянулся за своим головным убором, но пограничник так же
молча отпихнул его руку назад.
– Но! – сказал командор добродушно. – Но, но! Без рук!
Я на вас буду жаловаться в Сфатул‑Церий, в Большой Хурулдан!
В это время другой представитель
цивилизации проворно, с ловкостью опытного любовника, стал
расстегивать на Остапе его великую, почти невероятную сверхшубу. Командор
рванулся. При этом движении откуда‑то из кармана вылетел и покатился по земле
большой дамский браслет.
– Бранзуретка
! – взвизгнул погранофицер в коротком пальто с собачьим воротником и
большими металлическими пуговицами на выпуклом заду.
– Бранзуретка
! – закричали остальные, бросаясь на Остапа.
Запутавшись в шубе, великий комбинатор упал и тут же почувствовал, что
у него из штанов вытаскивают драгоценное блюдо. Когда он поднялся, то увидел,
что офицер с бесчеловечной улыбкой взвешивает блюдо на руках. Остап вцепился в
свою собственность и вырвал ее из рук офицера, после чего сейчас же получил
ослепляющий удар в лицо. События разворачивались
с военной быстротой. Великому комбинатору мешала шуба, и он некоторое время
бился с врагами на коленях, меча в них медалями за спасение утопающих. Потом он
почувствовал вдруг неизъяснимое облегчение, позволившее ему нанести противнику
ряд сокрушительных ударов. Оказалось, что облегчение
было вызвано тем, что с него успели содрать стотысячную шубу.
– Ах, такое отношение! – пронзительно запел Остап, дико
озираясь.
Был момент, когда он стоял, прислонившись к дереву, и обрушивал
сверкающее блюдо на головы нападающих. Был момент, когда у него с шеи рвали
орден Золотого Руна, и командор
по‑лошадиному мотал головой. Был также момент, когда он, высоко подняв
архиерейский крест с надписью «Во имя отца и сына и святаго духа», истерически выкрикивал:
– Эксплуататоры трудового народа! Пауки! Приспешники капитала!
Гады!
При этом изо рта у него бежали розовые слюни. Остап боролся за свой
миллион, как гладиатор. Он сбрасывал с себя врагов и подымался с земли, глядя вперед помраченным взором.
Он опомнился на льду, с расквашенной мордой, с одним сапогом на ноге,
без шубы, без портсигаров, украшенных надписями, без коллекции часов, без
блюда, без валюты, без креста и брильянтов, без миллиона. На высоком берегу
стоял офицер с собачьим воротником и смотрел вниз, на Остапа.
– Сигуранца проклятая! – закричал Остап, поднимая босую
ногу. – Паразиты!
Офицер медленно вытащил пистолет и оттянул назад ствол. Великий
комбинатор понял, что интервью окончилось. Сгибаясь, он заковылял назад, к
советскому берегу.
Белый папиросный туман поднимался от реки. Разжав руку, Бендер увидел
на ладони плоскую медную пуговицу, завиток чьих‑то твердых черных волос и чудом
сохранившийся в битве орден Золотого Руна. Великий комбинатор тупо посмотрел на
трофеи и остатки своего богатства и продолжал двигаться дальше, скользя в
ледяных ямках и кривясь от боли.
Долгий и сильный пушечной полноты удар вызвал колебание ледяной поверхности. Напропалую
дул теплый ветер. Бендер посмотрел под ноги и увидел на льду большую зеленую
трещину. Ледяное плато, на котором он находился, качнулось и стало лезть под воду.
– Лед тронулся! – в ужасе закричал великий комбинатор. –
Лед тронулся, господа присяжные заседатели!
Он запрыгал по раздвигающимся льдинам, изо всех сил торопясь в страну,
с которой так высокомерно прощался час тому назад. Туман поднимался важно и
медлительно, открывая голую плавню.
Через десять минут на советский берег вышел странный человек без шапки
и в одном сапоге. Ни к кому не обращаясь, он громко сказал:
– Не надо оваций! Графа Монте‑Кристо из меня не вышло. Придется
переквалифицироваться в дворники!
|