Глава
четырнадцатая
Когда Остап вернулся в гостиницу «Карлсбад» и, отразившись несчетное
число раз в вестибюльных, лест ничных и коридорных зеркалах, которыми так любят
украшаться подобного рода учреждения, вошел к себе, его смутил господствовавший
в номере беспорядок. Красное плюшевое кресло лежало кверху куцыми ножками,
обнаруживая непривлекательную джутовую изнанку. Бархатная скатерть с позументами
съехала со стола. Даже картина «Явление Христа народу» и та покосилась набок,
потерявши в этом виде большую часть поучительности, которую вложил в нее
художник. С балкона дул свежий пароходный ветер, передвигая разбросанные
по кровати денежные знаки. Между ними валялась железная коробка от папирос
«Кавказ». На ковре, сцепившись и выбрасывая ноги, молча катались Паниковский и
Балаганов.
Великий комбинатор брезгливо перешагнул через дерущихся и вышел на
балкон. Внизу, на бульваре, безумно лепетали гуляющие, перемалывая под ногами гравий, реяло над
черными кленами слитное дыхание симфонического оркестра. В темной глубине
порта кичился огнями и гремел железом строящийся холодильник. За брекватером
ревел и чего‑то требовал невидимый пароход, вероятно, просился в гавань.
Возвратившись в номер, Остап увидел, что молочные братья уже сидят друг
против друга на полу и, устало отпихиваясь ладонями, бормочут: «А ты кто
такой?»
– Не поделились? – спросил Остап
, задергивая портьеру.
Паниковский и Балаганов быстро вскочили на ноги и принялись
рассказывать. Каждый из них приписывал весь успех себе и чернил действия
другого. Обидные для себя подробности они, не сговариваясь, опускали, приводя
взамен их большое количество деталей, рисующих в выгодном свете их молодечество
и расторопность.
– Ну, довольно,
– молвил Остап, – не
стучите лысиной по паркету. Картина битвы мне ясна. Так вы говорите, с ним была
девушка? Это хорошо. Итак, маленький служащий запросто носит в кармане... вы,
кажется, уже посчитали? Сколько там? Ого! Десять тысяч! Жалование господина Корейко за двадцать
лет беспорочной службы. Зрелище для богов, как пишут наиболее умные передовики.
Но не помешал ли я вам? Вы что‑то делали тут на полу? Вы делили деньги?
Продолжайте, продолжайте, я посмотрю.
– Я хотел честно, – сказал Балаганов, собирая деньги с
кровати, – по справедливости. Всем поровну,
по две с половиной тысячи.
И, разложив деньги на четыре одинаковые
кучки, он скромно отошел в сторону, сказавши:
– Вам, мне, ему и Козлевичу.
– Очень хорошо, – заметил Остап. – А теперь пусть
разделит Паниковский, у него, как видно, имеется особое мнение.
Оставшийся при особом мнении Паниковский принялся за дело с большим
азартом. Наклонившись над кроватью, он шевелил толстыми губами, слюнил пальцы и
без конца переносил бумажки с места на место, будто раскладывал Большой Королевский пасьянс. После всех
ухищрений на одеяле образовались три стопки: одна – большая, из чистых
новеньких бумажек, вторая – такая же, но из бумажек погрязнее, и
третья – маленькая и совсем
грязная.
– Нам с вами по четыре тысячи, – сказал он Бендеру, – а
Балаганову две. Он и на две не наработал.
– А Козлевичу? – спросил Балаганов, в гневе закрывая глаза.
– За что же Козлевичу? – завизжал Паниковский. – Это
грабеж! Кто такой Козлевич, чтобы с ним делиться! Я не знаю никакого Козлевича!
– Все? – спросил великий комбинатор.
– Все, – ответил Паниковский, не отводя глаз от пачки с
чистыми бумажками. – Какой может быть в этот момент Козлевич?
– А теперь буду делить я, – по‑хозяйски сказал Остап.
Он не спеша соединил кучки воедино, сложил деньги в железную коробочку,
а коробочку засунул в карман
белых джентльменских брюк.
– Все эти деньги, – заключил он, – будут сейчас же
возвращены потерпевшему гражданину Корейко. Вам нравится такой способ дележки?
– Нет, не нравится!
– вырвалось у Паниковского.
– Бросьте шутить, Бендер!
– недовольно сказал Балаганов. – Надо разделить по справедливости.
– Этого не будет, – холодно сказал Остап. –
И вообще, в этот полночный
час я с вами шутить не собираюсь.
Паниковский всплеснул старческими лиловатыми ладонями. Он с ужасом
посмотрел на великого комбинатора, отошел в угол и затих. Изредка только
сверкал оттуда золотой зуб нарушителя конвенции.
У Балаганова сразу сделалось мокрое, как бы сварившееся на солнце,
лицо.
– Зачем же мы работали? – сказал он, отдуваясь. – Так
нельзя. Это... Объясните…
– Вам, – вежливо сказал Остап, – любимому сыну
лейтенанта, я могу повторить только то, что я говорил в Арбатове. Я чту
Уголовный кодекс. Я не налетчик, а идейный борец за денежные знаки.
В мои четыреста честных способов отъема денег ограбление не входит, как‑то
не укладывается. И потом мы прибыли сюда не за десятью тысячами. Этих
тысяч мне лично нужно по крайней мере пятьсот.
– Зачем же вы послали нас? – спросил Балаганов,
остывая. – Мы старались...
– Иными словами, вы хотите спросить, известно ли достопочтенному
командору, с какой целью он предпринял последнюю операцию? На это отвечу –
да, известно. Дело в том...
В эту минуту в углу потух золотой зуб. Паниковский развернулся, опустил
голову и с криком « А ты кто
такой?» вне себя бросился на Остапа. Не переменяя позы и даже не повернув
головы, великий комбинатор толчком собранного
каучукового кулака вернул взбесившегося нарушителя конвенции на прежнее место и
продолжал:
– Дело в том, Шура, что это была проверка. У служащего с
сорокарублевым жалованием
оказалось в кармане десять тысяч рублей, что несколько странно и дает нам
большие шансы, позволяет, как говорят марафоны и беговые жуки, надеяться на
куш. Пятьсот тысяч – это безусловно куш. И получим мы его так.
Я возвращу Корейке десять
тысяч, и он возьмет . Хотел бы я
видеть человека, который не взял бы своих
денег. И вот тут ему придет
конец. Его погубит жадность. И едва только он сознается в своем богатстве,
я возьму его голыми руками. Как человек умный, он поймет, что часть меньше
целого, и отдаст мне эту часть из опасения потерять все. И тут, Шура, на
сцену появится некая тарелочка с
некоей каемкой...
– Правильно! – воскликнул Балаганов. – Замечательно!
В углу плакал Паниковский.
– Отдайте мне мои деньги, – шепелявил он, – я совсем
бедный. Я год не был в бане. Я старый. Меня девушки не любят.
– Обратитесь во Всемирную Лигу
Сексуальных Реформ , – сказал Бендер. – Может быть, там вам помогут.
– Меня никто не любит, – продолжал Паниковский, содрогаясь.
– А за что вас любить? Таких, как вы, девушки не любят. Они любят
молодых, длинноногих, политически грамотных. А вы скоро умрете.
И никто не напишет о вас в
газете: «Еще один сгорел на работе». И на могиле не будет сидеть
прекрасная вдова с персидскими глазами. И заплаканные дети не будут
спрашивать: «Папа, папа, слышишь ли ты нас?»
– Не говорите так! – закричал перепугавшийся
Паниковский. – Я всех вас переживу. Вы не знаете Паниковского.
Паниковский вас всех продаст и
купит. Отдайте мои деньги!
– Вы лучше скажите, будете служить или нет? Последний раз
спрашиваю!
– Буду! –
ответил Паниковский, утирая медленные стариковские слезы.
* * *
Ночь, ночь, ночь лежала над всей страной.
В Черноморском порту легко поворачивались краны, спуская стальные стропы в глубокие трюмы
иностранцев, и снова поворачивались, чтобы осторожно, с кошачьей любовью
опустить на пристань сосновые ящики с оборудованием для Тракторстроя . Розовый кометный огонь рвался из высоких
труб силикатных заводов. Пылали звездные скопления Днепростроя, Магнитогорска и
Сталинграда. На севере взошла Краснопутиловская звезда, за нею зажглось великое множество звезд
первой величины. Были тут фабрики, комбинаты, электростанции, новостройки.
Светилась вся пятилетка, затмевая блеском старое, примелькавшееся еще египтянам
небо.
И молодой человек, засидевшись
с любимой в рабочем клубе, торопливо зажигал электрифицированную карту
пятилетки и шептал:
– Посмотри, вон красный огонек. Там будет Сибкомбайн. Мы поедем
туда. Хочешь?
И любимая тихо смеялась, высвобождая руки.
Ночь, ночь, ночь, как уже было сказано, лежала над всей страной.
Стонал во сне монотонно
Хворобьев, которому привиделась огромная профсоюзная книжка. В поезде, на
верхней полке, храпел инженер Талмудовский, кативший из Харькова в Ростов, куда
манил его лучший оклад жалования
. Качались на широкой атлантической волне американские джентльмены, увозя на «сухую» родину рецепт прекрасного
пшеничного самогона. Ворочался на своем диване Васисуалий Лоханкин, потирая
рукой пострадавшие места. Старый ребусник Синицкий зря жег электричество,
сочиняя для журнала «Водопроводное дело» загадочную картинку: «Где председатель
этого общего собрания рабочих и служащих, собравшихся на выборы месткома
насосной станции?» При этом он старался не шуметь, чтобы не разбудить Зосю.
Полыхаев лежал в постели с Серной Михайловной. Прочие геркулесовцы спали
тревожным сном в разных частях города. Александр Иванович Корейко не мог
заснуть, мучимый мыслью о своем богатстве. Если бы этого богатства не было
вовсе, он спал бы спокойно. Что делали Бендер, Балаганов и Паниковский уже известно. И только о
Козлевиче, водителе и собственнике Антилопы‑Гну
ничего сейчас не будет сказано, хотя уже стряслась с ним беда чрезвычайно
политичного свойства.
* * *
Рано утром Бендер раскрыл свой акушерский саквояж, вынул оттуда
милицейскую фуражку с гербом города Киева и, засунув ее в карман, отправился к
Александру Ивановичу Корейко. По дороге он задирал молочниц, ибо час этих
оборотистых женщин уже наступил, в то время как час служащих еще не начинался,
и мурлыкал слова романса: «И радость первого свиданья мне не волнует
больше кровь». Великий комбинатор немного кривил душой. Первое свиданье с миллионером‑конторщиком
возбуждало его. Войдя в дом № 16 по Малой Касательной улице, он напялил на себя
официальную фуражку и, сдвинув брови, постучал в дверь.
Посредине комнаты стоял Александр Иванович. Он был в сетке‑безрукавке и
успел уже надеть вдовьи брюки мелкого служащего. Комната
была обставлена с примерной бедностью, принятой в дореволюционное время в
сиротских приютах и тому подобных организациях, состоявших под покровительством
императрицы Марии Федоровны. Здесь находились три предмета: железная лазаретная
кроватка, кухонный стол с дверцами, снабженными деревянной щеколдой, какой
обычно запираются дачные сортиры, и облезший венский стул. В углу лежали
гантели и среди них две больших гири, утеха тяжелоатлета.
При виде милиционера Александр Иванович тяжело ступил вперед.
– Гражданин Корейко? – спросил Остап, лучезарно улыбаясь.
– Я, – ответил Александр Иванович, также выказывая радость по
поводу встречи с представителем власти.
– Александр Иванович? – осведомился Остап, улыбаясь еще
лучезарнее.
– Точно так, – подтвердил Корейко, подогревая свою радость
сколько возможно.
После этого великому комбинатору оставалось только сесть на венский
стул и учинить на лице сверхъестественную улыбку. Проделав все это, он
посмотрел на Александра Ивановича. Но миллионер‑конторщик напрягся и изобразил
черт знает что: и умиление, и восторг, и восхищение, и немое обожание.
И все это по поводу счастливой встречи с представителем власти.
Происшедшее нарастание улыбок и чувств напоминало рукопись композитора
Франца Листа, где на первой странице указано «
играть быстро», на второй – «очень быстро», на третьей – «гораздо
быстрее», на четвертой – «быстро как только возможно», а все‑таки на пятой – «еще быстрее».
Увидев, что Корейко достиг пятой страницы и дальнейшее соревнование
невозможно, Остап приступил к делу:
– А ведь я к вам с поручением, – сказал он, становясь
серьезным.
– Пожалуйста, пожалуйста, – заметил Александр Иванович, также затуманиваясь .
– Хотим вас обрадовать.
– Любопытно будет узнать.
И, безмерно грустя, Бендер полез в карман. Корейко следил за его
действиями с совсем уже похоронным лицом. На свет появилась железная коробка от
папирос «Кавказ». Однако ожидаемого Остапом возгласа удивления не последовало.
Подпольный миллионер смотрел на коробку с полнейшим равнодушием. Остап вынул
деньги, тщательно пересчитал их и, пододвинув пачку к Александру Ивановичу,
сказал:
– Ровно десять тысяч. Потрудитесь написать расписку в получении.
– Вы ошиблись, товарищ, – сказал Корейко очень тихо, – какие десять тысяч? Какая
расписка?
– Как какая! Ведь
вас вчера ограбили!
– Меня никто не грабил.
– Да как же не ограбили!
– разволновался
Остап. – Вчера у моря. И забрали десять тысяч. Грабители арестованы.
Пишите расписку.
– Да, ей‑богу же, меня никто не грабил, – сказал Корейко, по
лицу которого промелькнул светлый зайчик. – Тут явная ошибка.
Еще не осмыслив глубины своего поражения, великий комбинатор допустил
неприличную суетливость, о чем всегда вспоминал впоследствии со стыдом. Он
настаивал, сердился, совал деньги в руки Александра
Ивановича и вообще, как говорят китайцы, потерял лицо. Корейко
пожимал плечами, предупредительно улыбался, но денег не брал.
– Значит, вас не ограбили
?
– Никто меня не грабил.
– И десять тысяч у вас не брали?
– Конечно, не брали. Ну, как вы думаете, откуда у меня может быть
столько денег?
– Верно, верно, – сказал Остап, поостыв. – Откуда у
мелкого служащего такая уйма денег!
Значит, у вас все в порядке?
– Все, –
ответил миллионер с чарующей улыбкой.
– И желудок в порядке? – спросил Остап, улыбаясь еще
обольстительнее.
– В полнейшем. Вы знаете, я очень здоровый человек.
– И тяжелые сны н е
мучат?
– Нет, не мучат.
Дальше по части улыбок все пошло совсем как у Листа: быстро, очень быстро, гораздо быстрее,
быстро как только возможно и даже еще быстрее. Прощались новые знакомые так,
словно не чаяли друг в друге души.
– Фуражечку милицейскую не забудьте, – говорил Александр
Иванович, – она на столе
осталась.
– Не ешьте на ночь сырых помидор
, – советовал Остап, – чтоб не причинить вреда желудку.
– Всего хорошего, – говорил Корейко, радостно откланиваясь.
– До свидания, до свидания, – ответствовал Остап, –
интересный вы человек. Все у вас
в порядке. С таким
счастьем – и на свободе!
И, все еще неся на лице ненужную улыбку, великий комбинатор выскочил на
улицу. Несколько кварталов он прошел скорым шагом, позабыв о том, что на голове
его сидит официальная фуражка с гербом города Киева, совершенно неуместным в
городе Черноморске. И только очутившись в толпе почтенных стариков,
гомонивших напротив крытой веранды нарпитовской столовой № 68, он опомнился и
принялся спокойно взвешивать шансы.
Пока он предавался своим размышлениям, рассеянно прогуливаясь взад и
вперед, старики продолжали заниматься ежедневным своим делом.
Это были странные и смешные в наше время люди. Почти все они были в
белых пикейных жилетах и в соломенных шляпах «канотье»
. Некоторые носили даже шляпы из потемневшей панамской соломы. И, уж
конечно, все были в пожелтевших крахмальных воротничках, откуда поднимались
волосатые куриные шеи. Здесь, у столовой № 68, где раньше помещалось
прославленное кафе «Флорида», собирались обломки довоенного коммерческого
Черноморска: маклера, оставшиеся без своих контор, комиссионеры, увядшие по
случаю отсутствия комиссий, хлебные агенты, выжившие из ума бухгалтеры и другая
шушера. Когда‑то они собирались здесь для совершения сделок. Сейчас же их
тянула сюда, на солнечный угол, долголетняя привычка и необходимость почесать
старые языки. Они ежедневно прочитывали московскую «Правду». Местную прессу они не уважали. И все, что бы ни происходило на
свете, старики рассматривали как прелюдию к объявлению Черноморска вольным
городом. Когда‑то, лет сто тому назад, Черноморск был действительно вольным
городом, и это было так весело и доходно, что легенда о «Порто‑Франко» до сих пор еще бросала
золотой блеск на светлый угол кафе
«Флорида».
– Читали про конференцию по разоружению? – обращался один
пикейный жилет к другому пикейному жилету. – Выступление графа Бернсторфа?
– О‑о, Бернсторф это
голова! – отвечал спрошенный жилет таким тоном, будто убедился в том на
основе долголетнего знакомства с графом. – А вы читали, какую речь
произнес Сноуден на собрании избирателей в Бирмингаме, этой цитадели
консерваторов?
– Ну, о чем говорить!
Сноуден – это голова.
Слушайте, Валиадис, – обращался он к третьему старику в панаме. – Что
вы скажете насчет Сноудена?
– Я скажу вам откровенно, – отвечала панама, – Сноудену
пальца в рот не клади. Я лично свой палец не положил бы.
И, нимало не смущаясь тем, что Сноуден ни за что на свете не позволил
бы Валиадису лезть пальцем в свой рот, старик продолжал:
– Но что бы вы ни говорили, я вам скажу откровенно –
Чемберлен все‑таки тоже голова.
Пикейные жилеты поднимали плечи. Они не отрицали, что Чемберлен все‑таки тоже голова. Но больше всего
утешал их Бриан.
– Бриан! – говорили они с жаром. – Вот это голова! Он со
своим проектом Пан –Европы...
– Скажу вам откровенно, мосье Фунт, – шептал Валиадис, –
все в порядке. Бенеш уже согласился на Пан
–Европу, но знаете, при каком условии?
Пикейные жилеты собрались поближе и вытянули куриные шеи.
– При условии, что Черноморск будет объявлен вольным городом.
Бенеш – это голова. Ведь им же нужно сбывать кому‑нибудь свои
сельскохозяйственные орудия? Вот мы их
и будем покупать.
При этом сообщении глаза стариков блеснули. Им уже много лет хотелось
покупать и продавать.
– Бриан – это голова,
– сказали все ,
вздыхая. – И Бенеш тоже
голова.
Когда Остап очнулся от своих дум, он увидел, что его крепко держит за
борт пиджака незнакомый старик в раздавленной соломенной шляпе с засаленной
черной лентой. Привязной галстух
его съехал в сторону, и прямо на Остапа смотрела медная запонка.
– А я вам говорю, – кричал старик в ухо великому
комбинатору, – что Макдональд на эту удочку не пойдет! Он не пойдет на эту
удочку. Слышите?
Остап отодвинул рукой раскипятившегося старика и выбрался из толпы.
– Муссолини, хотя и хулиган, но
голова! – слышал Остап за своей спиной. – Гувер – это голова!..
К этому времени Остап уже принял решение. Он перебрал в голове все
четыреста честных способов отъема денег, и хотя среди них имелись такие перлы,
как организация акционерного общества по поднятию затонувшего в Крымскую войну
корабля с грузом золота, или большое масленичное гуляние в пользу узников капитала, или концессия на снятие
магазинных вывесок, – ни один из них не подходил к данной ситуации.
И Остап придумал четыреста первый способ.
«Взять крепость неожиданной атакой не удалось, – думал он, –
придется начать правильную осаду. Самое главное установлено. Деньги у
подзащитного есть. И, судя по тому, что он не моргнув отказался от десяти
тысяч, деньги огромные. Итак,
ввиду недоговоренности сторон, заседание продолжается».
Он вернулся домой, купив по дороге твердую желтую папку с ботиночными
тесемками.
– Ну? – спросили в один голос истомленные желанием Балаганов
и Паниковский.
Остап молча прошел к бамбуковому столику, положил перед собой папку и
крупными буквами вывел надпись:
«Дело Александра Ивановича Корейко. Начато 25 июня 1930 года. Окончено
............. го дня 193... г.».
– Что там внутри? – спросил любопытный Паниковский.
– О! – сказал Остап. – Там внутри есть все: пальмы,
девушки, голубые экспрессы, синее море, белый пароход, мало поношенный смокинг,
лакей‑японец, жена‑графиня,
собственный биллиард , платиновые
зубы, целые носки, обеды на чистом животном масле и, главное, мои маленькие
друзья, слава и власть, которую дают деньги.
И он раскрыл папку перед
изумленными антилоповцами.
Она была пуста.
|
