Глава
шестнадцатая
Рабочий день в финансово‑счетном отделе ГЕРКУЛЕС’а начался, как обычно,
ровно в девять часов. Уже Кукушкинд поднял полу пиджака, чтобы протереть ею
стекла своих очков, а заодно сообщить сослуживцам, что работать в торговом доме
«Сикоморский и Цесаревич» было не в пример спокойнее, чем в геркулесовском
Содоме, уже Борисохлебский повернулся на своем винтовом табурете к стене и
протянул руку, чтобы сорвать листок календаря, уже Лапидус‑младший разинул рот
на кусок хлеба, смазанный форшмаком из селедки, – когда дверь растворилась
и на пороге ее показался не кто иной, как бухгалтер Берлага.
Это неожиданное антре вызвало в финсчетном зале замешательство. Борисохлебский поскользнулся на своей
винтовой тарелочке, и календарный листок, впервые, может быть, за три года,
остался несорванным. Лапидус‑младший, позабыв укусить бутерброд, вхолостую
задвигал челюстями. Дрейфус, Чеважевская и Сахарков безмерно удивились. Корейко
поднял и опустил голову. А старик Кукушкинд быстро надел очки, позабыв
протереть их, чего с ним за тридцать лет служебной деятельности никогда не
случалось. Берлага как ни в чем не бывало уселся за свой стол и, не отвечая на
тонкую усмешку Лапидуса‑младшего, раскрыл свои книги.
– Как здоровье? – спросил все‑таки Лапидус. – Пяточный
нерв?
– Все прошло, – отвечал Берлага, не подымая головы, – я даже не верю, что такой нерв есть у человека.
До обеденного перерыва весь финсчет ерзал на своих табуретах и
подушечках, томимый любопытством. И когда прозвучал авральный звонок, цвет
счетоводного мира окружил Берлагу. Но беглец почти не отвечал на вопросы. Он
отвел в сторону четырех самых верных и, убедившись, что поблизости нет никого
лишнего, рассказал им о своих необыкновенных похождениях в сумасшедшем доме.
Свой рассказ беглый бухгалтер сопровождал множеством заковыристых выражений и
междометий, которые здесь опущены в целях связности повествования.
Рассказ бухгалтера Берлаги,
сообщенный им под строжайшим секретом Тезоименицкому
, Дрейфусу, Сахаркову и Лапидусу‑младшему, о том, что случилось с ним в
сумасшедшем доме
Как уже сообщалось, бухгалтер Берлага бежал в сумасшедший дом, опасаясь
чистки. В этом лечебном заведении он рассчитывал пересидеть тревожное
время и вернуться в ГЕРКУЛЕС ,
когда гром утихнет, то есть товарищи
с серенькими глазами перекочуют в соседнее учреждение.
Все дело сварганил шурин. Он достал книжку о правах и привычках душевнобольных, и, после долгих споров,
из всех навязчивых идей был выбран бред величья
.
– Тебе ничего не придется делать, – втолковывал шурин, –
ты только должен всем и каждому кричать в уши: «Я Наполеон!» или
«Я Эмиль Золя!». Или
Магомет, если хочешь!
– А вице‑королем
Индии можно? – доверчиво спросил Берлага.
– Можно, можно!
Сумасшедшему все можно! Значит, вице‑король Индии?
Шурин говорил так веско, словно бы по меньшей мере состоял младшим
ординатором психбольницы . На
самом же деле это был скромный агент по распространению роскошных подписных
изданий Госиздата, и от прошлого коммерческого величия в его сундучке
сохранился только венский котелок на белой шелковой подкладке.
Шурин побежал к телефону‑автомату
вызывать карету, а новый вице‑король Индии снял толстовку, разодрал на себе мадаполамовую сорочку и на всякий случай
вылил на голову бутылочку лучших копировальных железисто‑галлусовых чернил 1го класса. Потом он лег животом на пол
и, дождавшись санитаров,
принялся выкрикивать:
– Я не более как вице‑король Индии! Где мои верные наибы,
магараджи, мои абреки, мои кунаки, мои слоны?
Слушая этот бред величия, шурин с сомнением качал головой. На его
взгляд, абреки и кунаки не входили в сферу действий
индийского короля. Но санитары только вытерли мокрым платком лицо бухгалтера,
измазанное чернилами 1го класса,
и, дружно взявшись, всадили его в карету. Хлопнули лаковые дверцы, раздался
тревожный медицинский гудок, и автомобиль умчал вице‑короля Берлагу в его новые
владения.
По дороге больной размахивал руками и что‑то болтал, не переставая со
страхом думать о первой встрече с настоящими сумасшедшими. Он очень боялся, что
они будут его обижать, а может быть, даже побьют
.
Больница оказалась совсем иной, чем представлял ее Берлага.
В длинном светлом покое сидели на диванах, лежали на кроватях и
прогуливались люди в голубоватых халатах. Бухгалтер заметил, что сумасшедшие
друг с другом почти не разговаривают. Им некогда разговаривать. Они думают. Они
думают все время. У них множество мыслей, надо что‑то вспомнить, вспомнить
самое главное, от чего зависит счастье. А мысли разваливаются, и самое
главное, вильнув хвостиком, исчезают. И снова надо все обдумать, понять
наконец, что же случилось, почему стало все плохо, когда раньше все было
хорошо.
Мимо Берлаги уже несколько раз прошел безумец, нечесаный и несчастный.
Охватив пальцами подбородок, он шагал по одной линии
от окна к двери, от двери к окну, опять к двери, опять к окну.
И столько мыслей грохотало в его бедной голове, что он прикладывал другую
руку ко лбу и ускорял шаги.
– Я вице‑король Индии! – крикнул Берлага, оглянувшись на
санитара.
Безумец даже не посмотрел в сторону бухгалтера. Болезненно морщась, он
снова принялся собирать мысли ,
разбежавшиеся от крика Берлаги.
Но зато к вице‑королю подошел низкорослый идиот и, доверчиво обняв его за
талию, сказал несколько слов на птичьем языке.
– Что? – искательно спросил перепугавшийся Берлага.
– Эне, бэнэ, раба, квинтер, финтер, жаба, – явственно
произнес новый знакомый.
Сказавши «ой», Берлага отошел от
идиота подальше . Произведя
эту эволюцию, он подошел вплотную
к человеку с лимонной лысиной. Тот сейчас же отвернулся к стене и опасливо
посмотрел на бухгалтера.
– Где мои магараджи? – спросил его Берлага, чувствуя
необходимость поддержать репутацию сумасшедшего.
Но тут человек , сидевший
на кровати в глубине покоя, поднялся на тоненькие и желтые, как церковные
свечи, ноги и страдальчески закричал:
– На волю! На волю! В пампасы!
Как Берлага узнал
впоследствии, в пампасы просился старый учитель географии, по учебнику которого
в свое время юный Берлага
знакомился с вулканами, мысами и перешейками. Географ сошел с ума совершенно
неожиданно: однажды он взглянул на карту обоих полушарий и не нашел на ней
Берингова пролива. Весь день старый учитель шарил по карте. Все было на месте:
и Ньюфаундленд , и Суэцкий канал,
и Мадагаскар, и Сандвичевы острова с главным городом Гонолулу, и даже вулканы Попокатепетль, а Берингов пролив
отсутствовал. И тут же, у карты, старик тронулся. Это был добрый
сумасшедший, не причинявший никому зла, но Берлага отчаянно струсил. Крик
надрывал его душу.
– На волю! – продолжал кричать географ. –
В пампасы! На волю!
Он лучше всех на свете знал, что такое воля. Он был географ, и ему были
известны такие просторы, о которых обыкновенные, занятые скучными делами люди
даже и не подозревают. Ему хотелось на волю, хотелось скакать на потном
мустанге сквозь заросли.
В палату вошла молодая докторша с жалобными голубыми глазами и
направилась прямо к Берлаге.
– Ну, как вы себя чувствуете, голубчик? – спросила она,
притрагиваясь теплой рукой к пульсу бухгалтера. – Ведь вам лучше, не
правда ли?
– Я вице‑король Индии! – отрапортовал он, краснея. –
Отдайте мне любимого слона.
– Это у вас бред, – ласково сказала докторша, – вы в
лечебнице, мы вас вылечим.
– О‑о‑о! Мой слон! – вызывающе крикнул Берлага.
– Но ведь вы поймите, – еще ласковей сказала докторша, –
вы не вице‑король, все это бред, понимаете, бред?
– Нет, не бред, – возразил Берлага, знавший, что первым делом
нужно упрямиться.
– Нет, бред.
– Нет, не бред!
– Бред!
– Не бред!
Бухгалтер, видя, что железо горячо, стал его ковать. Он толкнул добрую
докторшу и издал протяжный вопль, взбудораживший всех больных, в особенности
маленького идиота, который сел на пол и, пуская слюни, сказал:
– Эн, ден, труакатр, мадмазель Журоватр.
И Берлага с удовлетворением услышал за своей спиной голос докторши,
обращенный к санитару.
– Нужно будет перевести его к тем трем, не то он нам всю палату
перепугает.
Два терпеливых санитара отвели сварливого вице‑короля в небольшую
палату для больных с неправильным поведением, где смирно лежали три человека.
Только тут бухгалтер понял, что такое настоящие сумасшедшие. При виде
посетителей больные проявили необыкновенную активность. Толстый мужчина
скатился с кровати, быстро стал на четвереньки и, высоко подняв обтянутый, как
мандолина, зад, принялся отрывисто лаять и разгребать паркет задними лапами в
больничных туфлях. Другой завернулся в одеяло и начал выкрикивать: «И ты,
Брут, продался большевикам».
Этот человек, несомненно, воображал себя Каем Юлием Цезарем. Иногда, впрочем, в
его взбаламученной голове соскакивал какой‑то рычажок, и он, путая, кричал:
«Я Генрих Юлий Циммерман!»
– Уйдите! Я голая! – зарычал
третий. – Не смотрите на меня!
Мне стыдно! Я голая женщина!
Между тем он был одет и был мужчиной
с усами.
Санитары ушли. Вице‑королем Индии овладел такой ужас , что он и не думал уже выставлять
требования о срочном возврате
любимого слона, магараджей, верных наибов, а также загадочных абреков и
кунаков.
«Эти в два счета придушат!
» – думал он, леденея.
И он горько пожалел о том, что наскандалил в тихой палате. Так хорошо
было бы сейчас сидеть у ног доброго учителя географии и слушать нежный лепет
маленького идиота « Эне, бэнэ,
раба, квинтер, финтер, жаба». Он спрятался
за свою постель, ожидая нападения. Однако ничего особенно страшного не произошло . Человек‑собака
тявкнул еще несколько раз и, ворча, взобрался на свою кровать. Кай Юлий сбросил
с себя одеяло, отчаянно зевнул и потянулся всем телом. Женщина с усами закурил
трубку, и сладкий запах табаку
«Наш кепстен» внес в мятежную душу Берлаги успокоение.
– Я вице‑король Индии!
– заявил он, осмелев.
– Молчи, сволочь! – лениво ответил на это Кай Юлий. И с
прямотой римлянина добавил: – Убью! Душу выну!
Это замечание храбрейшего из императоров и воинов отрезвило беглого
бухгалтера. Он спрятался под одеяло и, грустно размышляя о своей полной тревог
жизни, задремал.
Утром сквозь сон бухгалтер
Берлага услышал странные слова:
– Посадили психа на нашу голову. Так было хорошо втроем и вдруг... Возись теперь с ним!
Чего доброго, этот вице‑король
всех нас перекусает.
По голосу Берлага определил, что слова эти произнес Кай Юлий Цезарь.
Через некоторое время, открыв глаза, он увидел, что на него с выражением
живейшего интереса смотрит человек‑собака.
«Конец, – подумал вице‑король, – сейчас укусит».
Но человек‑собака неожиданно всплеснул руками и спросил человечьим
голосом:
– Скажите, вы не сын Фомы Берлаги?
– Сын, – ответил бухгалтер и, спохватившись, сейчас же
завопил: – Отдайте несчастному вице‑королю его верного слона!
– Посмотрите на меня, – пригласил человек‑дворняга. –
Неужели вы меня не узнаете?
– Михаил Александрович! – воскликнул прозревший
бухгалтер. – Вот встреча!
И вице‑король сердечно расцеловался с человеком‑собакой. При этом они с
размаху ударились лбами, произведя бильярдный стук. Слезы стояли на глазах
Михаила Александровича.
– Значит, вы не сумасшедший? – спросил Берлага. – Чего ж вы дурака валяли?
– А вы чего дурака валяли? Тоже! Слонов ему подавай! И потом
должен вам сказать, друг Берлага, что вице‑король для хорошего
сумасшедшего – это слабо, слабо, слабо.
– А мне шурин сказал, что можно, – опечалился Берлага.
– Возьмите, например, меня, – сказал Михаил
Александрович, – тонкая игра. Человек‑собака! Шизофренический бред, осложненный маниакально‑депрессивным
психозом, и притом, заметьте, Берлага, сумеречное состояние души. Вы думаете,
мне это легко далось? Я работал над источниками. Вы читали книгу
профессора Блейлера «Аутистическое мышление»?
– Н‑нет, – ответил Берлага голосом вице‑короля, с которого
сорвали орден подвязки и
разжаловали в денщики.
– Господа! – закричал Михаил Александрович. – Он не
читал книги Блейлера! Да не бойтесь, идите сюда!
Он такой же король, как вы цезарь
.
Двое остальных питомцев небольшой палаты для лиц с неправильным
поведением приблизились.
– Вы не читали Блейлера? – спросил Кай Юлий . – Позвольте! П о каким же материалам вы готовились?
– Он, наверно ,
выписывал немецкий журнал «Ярбух фюр психоаналитик унд психопатологик», –
высказал предположение неполноценный усач.
Берлага стоял как оплеванный. А знатоки так и сыпали мудреными
выражениями из области теории и практики психоанализа. Все сошлись на том, что
Берлаге придется плохо и что главный врач Титанушкин, возвращения которого из
командировки ожидали со дня на день, разоблачит его в пять минут. О том,
что возвращение Титанушкина наводило тоску на них самих, они не
распространялись.
– Может быть, можно переменить бред? – трусливо спрашивал
Берлага. – Что, если я буду Эмиль Золя или Магомет?
– Поздно, – сказал Кай Юлий, –
уже в истории болезни записано, что вы вице‑король, а сумасшедший
не может менять свои мании, как носки. Теперь вы всю жизнь будете в дурацком
положении короля. Мы сидим здесь уже неделю и знаем порядки.
Через час Берлага узнал во всех подробностях подлинные истории болезней
своих соседей по палате.
Появление Михаила Александровича в сумасшедшем доме объяснялось делами
довольно простыми, житейскими. Он был крупный нэпман, невзначай не доплативший
сорока трех тысяч подоходного налога. Это грозило вынужденной поездкой на
север, а дела настойчиво требовали присутствия Михаила Александровича в
Черноморске. Дуванов, так звали мужчину, выдававшего себя за женщину, был, как
видно, мелкий вредитель, который не без основания опасался ареста. Но совсем не
таков был Кай Юлий Цезарь, значившийся в паспорте бывшим присяжным поверенным
И.Н. Старохамским.
Кай Юлий Старохамский пошел в сумасшедший дом по высоким идейным
соображениям.
– В Советской России, – говорил он, драпируясь в
одеяло, – сумасшедший дом – это единственное место, где может жить
нормальный человек. Все остальное – это сверх‑бедлам
. Нет, с большевиками я жить не могу!
Уж лучше поживу здесь, рядом с обыкновенными сумасшедшими. Эти по крайней мере
не строят социализма. Потом здесь кормят. А там, в ихнем бедламе, надо
работать. Но я на ихний социализм работать не буду. Здесь у меня, наконец, есть
личная свобода. Свобода совести!
Свобода слова!
Увидев проходящего мимо
санитара, Кай Юлий Старохам–ский визгливо закричал:
– Да здравствует учредительное
собранье ! Все на форум! И ты, Брут, продался ответственным
работникам! – И, обернувшись к Берлаге, добавил: – Видели? Что
хочу, то и кричу. А попробуйте на улице!..
Весь день и большую часть ночи четверо больных с неправильным
поведением резались в «шестьдесят шесть» без два–дцати и сорока, игру хитрую,
требующую самообладания, смекалки, чистоты духа и ясности мышления.
Утром вернулся из командировки профессор Титанушкин. Он быстро осмотрел
всех четырех и тут же велел
выкинуть их из больницы. Не помогли ни книга Блейлера, ни сумеречное состояние души, осложненное маниакально‑депрессивным
психозом, ни «Ярбух фюр психоаналитик унд психопатологик». Профессор Титанушкин
не уважал симулянтов.
И они побежали по улице, расталкивая прохожих локтями. Впереди
шествовал Кай Юлий. За ним поспешали женщина‑мужчина и человек‑собака. Позади
всех плелся развенчанный вице‑король, проклиная шурина и с ужасом думая о том,
что теперь будет?
* * *
Закончив эту поучительную историю, бухгалтер Берлага тоскливо посмотрел
сначала на Тезоименицкого , потом
на Дрейфуса, потом на Сахаркова и, наконец, на Лапидуса‑младшего, головы
которых, как ему показалось, соболезнующе качаются в полутьме коридора.
– Вот видите, чего вы добились своими фантазиями, – промолвил
жестокосердый Лапидус‑младший, –
вы хотели избавиться от одной чистки, а попали в другую. Теперь вам плохо
придется. Раз вас вычистили из сумасшедшего дома, то из ГЕРКУЛЕС’а вас наверно вычистят.
Тезоименицкий ,
Дрейфус и Сахарков ничего не сказали. И, ничего не сказавши, стали
медленно уплывать в темноту.
– Друзья! – слабо воскликнул
бухгалтер. – Куда же вы?
Но друзья уже мчались во весь дух, и их сиротские брюки, мелькнув последний раз на лестнице,
скрылись из виду.
– Нехорошо, Берлага, – холодно сказал Лапидус, –
напрасно вы меня впутываете в свои грязные антисоветские плутни! Адье!
И вице‑король Индии остался один.
Что же ты наделал, бухгалтер Берлага!
Где были твои глаза, бухгалтер? И что сказал бы твой папа, Фома, если бы узнал, что сын его на склоне лет подался в вице‑короли?
Вот куда завели тебя, бухгалтер, твои странные связи с господином Фунтом,
председателем многих акционерных обществ со смешанным и нечистым капиталом! Страшно даже подумать о том, что сказал
бы старый Фома о проделках своего любимого сына. Но давно уже лежит Фома на
втором христианском кладбище, под каменным серафимом с отбитым крылом, и только
мальчики, забегающие сюда воровать сирень, бросают иногда нелюбопытный взгляд
на гробовую надпись: «Твой путь окончен. Спи, бедняга, любимый всеми
Ф.Берлага». А может быть, и ничего не сказал бы старик! Ну, конечно ж , ничего бы не сказал, ибо и сам вел жизнь не очень‑то
праведную. Просто посоветовал бы вести себя поосторожнее и в серьезных делах не
полагаться на шурина. Да, черт знает что ты наделал, бухгалтер Берлага!
Тяжелое раздумье, охватившее экс‑наместника Георга Vго в Индии, было прервано криками,
несшимися с лестницы:
– Берлага! Где он? Его кто‑то спрашивает! А вот он стоит, п
ройдите, гражданин.
В коридоре показался уполномоченный по копытам. Гвардейски размахивая
ручищами, Балаганов подступил к Берлаге и вручил ему повестку:
«Тов. Бэрлагэ. С получэниэм сэго просьба
нэмэдлэнно явиться для выяснэния нэкоторых обстоятэльств».
Бумажка была снабжена штампом Черноморского отделения арбатовской конторы по заготовке рогов и
копыт и круглой печатью, содержание которой разобрать было бы трудненько , даже если бы Берлаге это
пришло в голову. Но беглый бухгалтер был так подавлен свалившимися на него
бедами, что только спросил:
– Домой позвонить можно?
– Чего там звонить, – хмуро сказал заведующий копытами.
* * *
Через два часа толпа, стоявшая у кино «Капиталий» в ожидании первого
сеанса и от нечего делать глазевшая по сторонам, заметила, что из дверей
конторы по заготовке рогов вышел человек и, хватаясь за сердце, медленно пошел
прочь. Это был бухгалтер Берлага. Сперва он вяло передвигал ноги, потом постепенно начал ускорять ход.
Завернув за угол, бухгалтер незаметно перекрестился и побежал очертя голову.
Вскоре он сидел уже за своим столом в финсчетном зале и ошалело глядел в «Главную книгу». Цифры взвивались и
переворачивались в его глазах.
Великий комбинатор захлопнул папку с «делом Корейко», посмотрел на
Фунта, который сидел под новой надписью «председатель правления», и сказал:
– Когда я был очень молод, очень беден и кормился тем, что
показывал на Херсонской ярмарке
толстого, грудастого монаха, выдавая его за женщину с бородой – необъяснимый
феномен природы, – то и тогда я не опускался до таких моральных низин, как
этот пошлый Берлага.
– Жалкий, ничтожный человек, – подтвердил Паников–ский,
разнося чай по столам. Ему было приятно сознание того, что на свете есть люди
еще более мелкие, чем он сам.
– Берлага – это не голова, – сообщил зицпредседатель со
свойственной ему неторопливостью. – Макдональд – это голова. Его идея
классового мира в промышленности...
– Хватит, хватит!
– сказал Бендер. – Мы назначим специальное заседание, чтобы выяснить
ваши взгляды на Макдональда и других буржуазных деятелей. Сейчас мне некогда.
Берлага – это действительно не голова, но кое‑что он нам сообщил из жизни и деятельности самовзрывающихся
акционерных обществ.
Внезапно великому комбинатору стало весело. Все шло отлично. Вонючих
рогов никто больше не приносил. Работу черноморского
отделения можно было считать удовлетворительной, хотя очередная почта доставила
в контору кучу новых отношений, циркуляров и требований, и Паниковский уже два
раза бегал на Биржу труда за
конторщицей.
– Да! – закричал вдруг Остап. – Где Козлевич? Где Антилопа ? Что за учреждение без
автомобиля? Мне на заседание нужно ехать!
Все приглашают, без меня жить не могут. Где Козлевич?
Паниковский отвел глаза и со вздохом сказал:
– С Козлевичем нехорошо.
– Как это нехорошо ?
Пьян , что ли?
– Хуже, – ответил Паниковский, – мы даже боялись вам
говорить. Его охмурили ксендзы.
При этом курьер посмотрел на уполномоченного по копытам, и оба они
грустно покачали головой .
Глава семнадцатая
Великий комбинатор не любил ксендзов. В равной степени он
отрицательно относился к раввинам, далай‑ламам, попам, муэдзинам, шаманам и
прочим служащим культа.
– Я сам склонен к обману и шантажу, – говорил он, –
сейчас, например, я занимаюсь выманиванием крупной суммы у одного упрямого
гражданина. Но я не сопровождаю своих сомнительных действий ни песнопениями, ни
ревом органа, ни глупыми заклинаниями на латинском или церковнославянском
языке. И вообще, в этих бюрократических
домах божьих непомерно раздуты штаты. Я предпочитаю работать
без ладана и астральных колокольчиков.
И покуда Балаганов и Паниковский, перебивая друг друга, рассказывали о
злой участи, постигшей водителя Антилопы
, мужественное сердце Остапа переполнялось гневом и досадой.
Ксендзы уловили душу Адама Козлевича на постоялом дворе, где, среди
пароконных немецких фургонов и молдаванских фруктовых площадок, в навозной каше
стояла Антилопа . Ксендз
Кушаковский захаживал на постоялый двор для нравственных бесед с католиками‑колонистами.
Заметив Антилопу, ксендз обошел
ее кругом и потрогал пальцем шину. Он поговорил с Козлевичем и узнал, что Адам
Казимирович принадлежит к римско‑католической церкви, но не исповедывался уже лет двадцать. Сказав:
«Нехорошо, нехорошо, пан Козлевич», ксендз Кушаковский ушел, приподымая обеими руками черную юбку и
перепрыгивая через пенистые пивные лужи. На другой день, ни свет ни заря, когда
фурщики увозили на базар в местечко Кошары волнующихся мелких спекулянтов,
насадив их по пятнадцать человек в одну фуру, ксендз Кушаков–ский появился
снова. На этот раз его сопровождал еще один ксендз – Алоизий Морошек. Пока
Кушаковский здоровался с Адамом Казимировичем, ксендз Морошек внимательно
осмотрел автомобиль и не только прикоснулся пальцем к шине, но даже нажал грушу,
вызвав на свет звуки матчиша.
После этого ксендзы переглянулись, подошли к Козлевичу с двух сторон и начали
его охмурять. Охмуряли они его целый день
. Как только замолкал Кушаковский, вступал Морошек. И не успевал он
остановиться, чтобы вытереть пот, как за Адама
снова принимался Кушаковский. Иногда Кушаковский подымал к небу желтый указательный палец, а Морошек в это
время перебирал четки. Иногда же четки перебирал Кушаковский, а на небо
указывал Морошек. А несколько
раз ксендзы принимались тихо петь по‑латински, и уже к вечеру первого дня Адам
Казимирович стал им подтягивать. При этом оба патера деловито взглянули на Антилопу .
Через некоторое время Паниковский заметил в хозяине Антилопы перемену. Адам Казимирович
произносил какие‑то смутные слова о царствии небесном. Это подтверждал и
Балаганов. Потом он стал надолго пропадать и, наконец, вовсе съехал со двора.
– Почему же вы мне
не доложили? – возмутился великий комбинатор.
Они хотели доложить, но они боялись гнева командора. Они надеялись, что
Козлевич опомнится и вернется сам. Но теперь надежды потеряны. Ксендзы его
окончательно охмурили. Еще не далее,
как вчера курьер и уполномоченный по копытам случайно встретили Козлевича. Он
сидел в машине у подъезда костела. Они не успели к нему подойти. Из костела
вышел ксендз Алоизий Морошек с мальчиком в кружевах.
– Понимаете, Бендер, – сказал Шура, – все кодло село в
нашу Антилопу , бедняга Козлевич
снял шапку, мальчик позвонил в колокольчик, и они уехали. Прямо жалко было
смотреть на нашего Адама. Не видать нам больше Антилопы
.
Лицо великого комбинатора приобрело
твердость минерала. Он надел свою капитанскую фуражку с
лакированным козырьком и направился к выходу.
– Фунт! –
сказал он. – Вы остаетесь в
конторе. Рогов и копыт не
принимать ни под каким видом. Если будет почта, сваливайте в корзину.
Конторщица потом разберется. Понятно?
Когда зицпредседатель открыл рот для ответа, что произошло ровно через пять минут, осиротевшие антилоповцы были уже
далеко. В голове процессии, делая гигантские шаги, несся командор. Он
изредка оборачивал голову назад и бормотал: «Не уберегли нежного Козлевича,
меланхолики!.. Всех дезавуирую!.. Ох, уж мне это черное и белое
духовенство!» Бортмеханик шел молча, делая вид, что нарекания относятся не к
нему. Паниковский прыгал, как обезьяна, подогревая чувство мести к похитителям
Козлевича, хотя на душе у него лежала большая холодная лягушка. Он боялся
черных ксендзов, за которыми он
признавал многие волшебные свойства.
В таком порядке все отделение по заготовке рогов и копыт прибыло к
подножию костела. Перед железной решеткой, сплетенной из спиралей и крестов,
стояла пустая Антилопа . Костел
был огромен. Он врезался в небо, колючий и острый, как рыбья кость. Он
застревал в горле. Полированный красный кирпич, черепичные скаты, жестяные
флаги, глухие контрофорсы и
красивые каменные идолы, прятавшиеся от дождя в нишах, вся эта вытянувшаяся солдатская готика сразу навалилась
на антилоповцев. Они почувствовали себя маленькими. Остап залез в автомобиль,
потянул носом воздух и с отвращением сказал:
– Фу! Мерзость! Наша Антилопа
уже пропахла свечками, кружками на построение храма и ксендзовскими сапожищами.
Конечно, разъезжать с требами на автомобиле приятнее, чем на извозчике.
К тому же даром! Ну, нет,
дорогие батюшки, наши требы поважней.
С этими словами Бендер вошел в церковный двор и, пройдя между детьми,
игравшими в классы на расчерченном мелом асфальте, поднялся по гранитной
банковской лестнице к дверям храма. На толстых дверях, обитых обручным железом,
рассаженные по квадратикам барельефные святые обменивались воздушными поцелуями
или показывали руками в разные стороны, или же развлекались чтением толстеньких
книг, на которых добросовестный резчик изобразил даже латинские буковки.
Великий комбинатор дернул дверь, но она не поддалась. Изнутри неслись кроткие
звуки фисгармонии.
– Охмуряют! – крикнул Остап, спускаясь с лестницы. –
Самый охмуреж идет! Под сладкий лепет мандолины.
– Может быть, уйдем? – спросил Паниковский, вертя в руках
шляпу. – Все‑таки храм божий. Неудобно.
Но Остап, не обращая на него внимания, подошел к Антилопе и принялся нетерпеливо
надавливать грушу. Он играл матчиш до тех пор, пока за толстыми дверьми не
послышалось бренчание ключей. Антилоповцы задрали головы. Дверь растворилась на
две половины, и веселые святые в своих дубовых квадратиках медленно отъехали
вглубь. Из темноты портала выступил на высокую светлую паперть Адам
Казимирович. Он был бледен. Его кондукторские усы отсырели и плачевно свисали
из ноздрей. В руках он держал молитвенник. С обоих сторон его поддерживали ксендзы.
С левого бока – ксендз Кушаковский, с правого – ксендз Алоизий
Морошек. Глаза патеров были затоплены елеем.
– Алло, Козлевич! – крикнул Остап снизу. – Вам еще не
надоело?
– Здравствуйте, Адам Казимирович!
– развязно сказал Паниковский, прячась, однако, за спину командора.
Балаганов приветственно поднял руку и скорчил рожу, что, как видно,
значило: «Адам, бросьте ваши штуки
!»
Тело водителя Антилопы
сделало шаг вперед, но душа его, подстегиваемая с обоих сторон пронзительными взглядами Кушаковского и
Морошека, рванулась назад. Козлевич тоскливо посмотрел на друзей и потупился.
И началась великая борьба за бессмертную душу шофера.
– Эй, вы, херувимы
и серафимы, – сказал Остап,
вызывая врагов на диспут, – бога
нет!
– Нет, есть, – возразил ксендз Алоизий Морошек, заслоняя
своим телом Козлевича.
– Это просто хулиганство, – забормотал ксендз Кушаков–ский.
– Нету, нету, – продолжал великий комбинатор, – и
никогда не было. Это медицинский факт.
– Я считаю этот разговор неуместным, – сердито заявил
Кушаковский.
– А машину забирать – это уместно? – закричал
нетактичный Балаганов. – Адам! Они просто хотят забрать Антилопу .
Услышав это, шофер поднял голову и вопросительно посмотрел на ксендзов.
Ксендзы заметались и, свистя шелковыми сутанами, попробовали увести Козлевича
назад. Но он уперся.
– Как же все‑таки будет с богом? – настаивал великий
комбинатор.
Ксендзам пришлось начать дискуссию. Дети перестали прыгать на одной
ножке и подошли поближе.
– Как же вы утверждаете, что бога нет, – начал Алоизий
Морошек задушевным голосом, – когда все живое создано им…
– Знаю, знаю, – сказал Остап, – я сам старый католик и
латинист. Пуэр, соцер, веспер, генер, либер, мизер, аспер, тенер!
Эти латинские исключения, зазубренные Остапом в третьем классе частной
гимназии Канделаки и до сих пор
бессмысленно сидевшие в его голове, произвели на Козлевича магнетическое
действие. Душа его присоединилась к телу, и в результате этого объединения
шофер робко двинулся вперед.
– Сын мой, – сказал Кушаковский, с ненавистью глядя на
Остапа, – вы заблуждаетесь, сын мой. Чудеса господни свидетельствуют...
– Ксендз! Перестаньте трепаться! – строго сказал великий
комбинатор. – Я сам творил чудеса. Не далее, как четыре года назад мне пришлось в одном городишке
несколько дней пробыть Иисусом Христом. И все было в порядке. Я даже
накормил пятью хлебами несколько тысяч верующих. Накормить‑то я их накормил, но
какая была очередь!..
Диспут продолжался в таком же странном роде. Неубедительные, но веселые
доводы Остапа влияли на Козлевича самым живительным образом. На щеках шофера
забрезжил румянец, и усы его постепенно стали подыматься
кверху.
– Давай, давай! – неслись поощрительные возгласы из‑за
спиралей и крестов решетки, где уже собралась немалая толпа любопытных. –
Ты им про римского папу скажи, про крестовый поход!
Остап сказал и про папу. Он заклеймил Александра Борджиа за нехорошее
поведение, вспомнил ни к селу ни к городу всплывшего
в памяти Серафима Саровского и особенно налег на инквизицию,
преследовавшую Галилея. Он так увлекся, что обвинил в несчастьях великого ученого
непосредственно Кушаковского и Морошека. Это была последняя капля. Услышав о
страшной судьбе Галилея, Адам Казимирович быстро положил молитвенник на
ступеньку и упал в широкие, как ворота, объятья
Балаганова. Паниковский терся тут же, поглаживая блудного сына по шероховатым
щекам. В воздухе висели счастливые поцелуи.
– Пан Козлевич! – застонали ксендзы.
Но герои автопробега уже усаживались в машину.
– Вот видите, – крикнул Остап опечаленным ксендзам, занимая
командорское место, – я же говорил вам, что бога нету! Научный факт! Прощайте, ксендзы! До свидания, патеры!
Сопровождаемая одобрительными криками толпы, Антилопа отъехала, и вскоре жестяные флаги и черепичные
скаты костела скрылись из глаз. На радостях антилоповцы остановились у пивной
лавки.
– Вот спасибо, братцы!
– говорил Козлевич, держа в руке тяжелую кружку. – Совсем было
погиб. Охмурили меня ксендзы. В особенности Кушаковский. Ох, и хитрый же,
черт. Верите ли, поститься
заставлял. Иначе, говорил , на небо не попаду.
– Небо, –
сказал Остап. – Небо теперь в запустении. Не та эпоха, не тот отрезок времени. Ангелам теперь
хочется на землю. На земле хорошо, там коммунальные услуги, там есть планетарии , можно посмотреть звезды в
сопровождении антирелигиозной лекции.
После восьмой кружки Козлевич потребовал девятую, высоко поднял ее над
головой и, пососав свой кондукторский ус, восторженно спросил:
– Нет бога?
– Нет, – ответил Остап.
– Значит, нет ? Ну,
будем здоровы.
Так и пил после
этого, произнося перед каждой новой кружкой:
– Есть бог? Нету? Ну, будем здоровы!
Паниковский пил наравне со всеми, но о боге не высказывался. Он не
хотел впутываться в это спорное дело.
* * *
С возвращением блудного сына и Антилопы,
черноморское отделение Арбатовской конторы по заготовке рогов и
копыт приобрело недостававший ей блеск. У дверей бывшего комбината пяти
частников теперь постоянно дежурила машина. Конечно, ей было далеко до голубых «Бьюиков» и длиннотелых «Линкольнов» , было ей далеко даже до фордовских
кареток, но все же это была машина, автомобиль, экипаж, как говорил Остап, который при всех своих недостатках
способен, однако, иногда двигаться по улицам без помощи лошадей.
Остап работал с увлечением. Если бы он направлял свои силы на
действительную заготовку рогов или же копыт, то,
надо полагать, что мундштучное и гребеночное дело было бы обеспечено сырьем по
крайней мере до конца текущего бюджетного столетия. Но начальник конторы
занимался совсем другим.
Оторвавшись от Фунта и Берлаги, сообщения которых были очень интересны,
но непосредственно к Корейке
пока не вели, Остап вознамерился в интересах дела сдружиться с Зосей Синицкой и
между двумя вежливыми поцелуями под ночной акацией провентилировать вопрос об
Александре Ивановиче, и не столько о нем, сколько о его денежных делах. Но
длительное наблюдение, проведенное уполномоченным по копытам, показало, что
между Зосей и Корейко любви нет и что последний, по выражению Шуры, даром
топчется.
– Где нет любви, – со вздохом комментировал Остап, – там
о деньгах говорить не принято. Отложим девушку в сторону.
И в то время как Корейко с улыбкой вспоминал о жулике в милицейской
фуражке, который сделал жалкую попытку третьесортного шантажа, начальник
отделения носился по городу в желтом автомобиле и находил людей и людишек, о
которых миллионер‑конторщик давно забыл, но которые хорошо помнили его самого.
Несколько раз Остап беседовал с Москвой, вызывая к телефону знакомого частника,
известного доку по части коммерческих тайн. Теперь в контору приходили письма и
телеграммы, которые Остап живо выбирал из общей почты, по‑прежнему
изобиловавшей пригласительными повестками, требованиями на рога и выговорами по
поводу недостаточно энергичной заготовки копыт. Кое‑что из этих писем и
телеграмм пошло в папку с ботиночными тесемками.
В конце июля Остап собрался в командировку, на Кавказ. Дело требовало личного присутствия великого
комбинатора в небольшой виноградной республике.
В день отъезда начальника в отделении произошло скандальное
происшествие. Паниковский, посланный с тридцатью рублями на пристань за
билетом, вернулся через полчаса пьяный, без билета и без денег. Он ничего не
мог сказать в свое оправдание, только выворачивал карманы, которые повисли у
него, как биллиардные лузы, и
беспрерывно хохотал. Все его смешило: и гнев командора, и укоризненный взгляд
Балаганова, и самовар, доверенный его попечениям, и Фунт, с нахлобученной на нос панамой,
дремавший за своим столом. Когда же Паниковский взглянул на оленьи рога,
гордость и украшение конторы, его прошиб такой смех, что он свалился на пол и
вскоре заснул с радостной улыбкой на фиолетовых устах.
– Теперь у нас самое настоящее учреждение, – сказал
Остап, – есть собственный растратчик, он же швейцар‑пропойца. Оба эти типа
делают реальными все наши начинания.
В отсутствие Остапа, под
окнами конторы несколько раз появлялись Алоизий Морошек и Кушаковский. При виде
ксендзов Козлевич прятался в самый дальний угол учреждения. Ксендзы открывали
дверь, заглядывали внутрь и тихо звали:
– Пан Козлевич! Пан Козлевич!
При этом ксендз Кушаковский подымал
к небу палец, а ксендз Алоизий Морошек перебирал четки. Тогда навстречу
служителям культа выходил Балаганов и молча показывал им огненный кулак.
И ксендзы уходили, печально поглядывая на Антилопу
.
Остап вернулся через две недели. Его встречали всем учреждением.
С высокой черной стены пришвартовавшегося
парохода великий комбинатор посмотрел на своих подчиненных дружелюбно и
ласково. От него пахло молодым барашком и имеретинским вином.
В Черноморском отделении, кроме конторщицы, нанятой еще при Остапе,
сидели два молодых человека в сапогах. Это были студенты, присланные из
животноводческого техникума для прохождения практического стажа.
– Вот и хорошо! – сказал Остап кисло. – Смена идет.
Только у меня, дорогие товарищи, придется поработать. Вы, конечно, знаете, что
рога, то есть выросты, покрытые шерстью или твердым роговым слоем, являются
придатками черепа и встречаются главным образом у млекопитающих?
– Это мы знаем, – решительно сказали студенты, – нам бы практикум пройти.
От студентов пришлось избавиться сложным и довольно дорогим способом.
Великий комбинатор послал их в командировку в калмыцкие степи для организации
заготовительных пунктов. Это обошлось конторе в шестьсот рублей, но другого
выхода не было. Студенты помешали
бы закончить удачно продвигавшееся дело. Когда Паниковский узнал, в какую сумму
обошлись студенты, он отвел Балаганова в сторону и раздражительно прошептал:
– А меня не посылают в командировку. И отпуска не дают. Мне
нужно ехать в Ессентуки, лечиться. И выходных у меня нету, и спецодежды не дают. Нет, Шура, мне эти
условия не подходят. И вообще, я узнавал
, в ГЕРКУЛЕС’е ставки выше.
Пойду туда курьером. Честное, благородное слово, пойду.
Вечером Остап снова вызвал к себе Берлагу.
– На колени! – крикнул Остап голосом Николая первого , как только увидел бухгалтера.
Тем не менее разговор носил дружеский характер и длился два часа.
После этого Остап приказал подать Антилопу
на следующий день в десять часов утра
к подъезду ГЕРКУЛЕС’а .
|
